Стук

У Майлза ровно восемнадцать ранений. Семь огнестрельных, два отрубленных пальца. Одна сломанная нога, подвёрнутая лодыжка, перелом рёбер. Удар в висок, подвывих шейного позвонка и четыре царапины. Когда он идёт, ноги издают противный, хрустящий звук. Кость царапает ткань штанов. Кровь приклеивает штанины к коленям. У Майлза ровно восемнадцать ранений. Когда колени начинают гнить, их становится девятнадцать. В больнице пусто, как на ебаном кладбище. И то, на кладбищах людей больше. Пустые коридоры, горы трупов. Когда Майлз говорит «горы», он имеет в виду кучу вырванных рук и обрезанных тел. Когда Майлз говорит «горы», перед глазами горящая церковь и оранжевое небо за полчищем тяжёлых машин. Он говорит «горы», потому что из окна Маунт-Мэссив виднеется уголок свободы. Вершина горы, тонкой и острой, как иголка. Когда Майлз говорит «горы», что-то в груди копится и громко стучит. Когда Майлз Говорит, его до желчи тошнит. Поэтому чаще, чем говорит, он пишет. Иногда впереди попадаются люди. Они кричат и дёргаются, цепляются за двери и ноют, как суки перед убоем. У Майлза ровно девятнадцать ранений. У этих уродов не наберётся и десяти. Когда он швыряет их, с силой вбивая стены, ранений становится больше. Когда кровавое мессиво свисает с угла стола, а вырванная голова лежит у двери, Майлз начинает считать. Шесть, десять, двадцать пять…теоретически, это нельзя считать раной. Рука цела, на ней нет ни царапины. Она всего лишь лежит отдельно от тела. Значит, ран шесть. Майлз обходит комнату и ловит кадр документально. Щурится, в старании прикусывает кончик языка. Он видит линию крови от двери до коридора. Живописную роспись кровавых стен. Бордовые капли стекают с них, как джем с торта. Всё стало совсем другим, и иногда сложно вспомнить, почему. Майлз крадётся по коридору, вцепившись в камеру дрожащей рукой. Пахнет ядом и кровью, жжёным мясом и таблетками. Людей снова нет. Нет Криса Уокера, и Майлз рад, но до слёз не помнит, почему. Когда думает о Уокере, сердце стучит и бьёт по сломанным рёбрам. Майлз задыхается. Он редко вспоминает, что должен дышать. Когда вспоминает, дёргается, дрожит и хрипит. Челюсть опускается, холодный воздух бьёт по пересохшему языку. Тело бросает в холодный пот. От каждого вдоха горло издаёт мокрый, тягучий звук. Просвистывают лёгкие. Майлз чувствует, как воздух давит на рубашку изнутри. Как смех свистит через дыры от выстрелов. Поэтому чаще, чем дышит, он пишет. Он находит себя в тёмном углу, под светом мигающей настольной лампы. По лбу пробегают капли холодного пота. Майлз вытирает лицо. Не знает, где пот, а где слёзы. Он бледный, до противности мокрый. Запах крови и гнили следует за ним по пятам. «Очередной висельник. Иногда я думаю, что это слишком легко» Когда Майлз поворачивает голову в сторону висельника, в затянутой петле висит голова на тонком, перевязанном горле. Ниже, словно противовес, неровный и длинный позвоночник. Смех снова трясёт его. Майлз обходит труп с камерой, бормоча о том, что не знает, кто это сделал. Минуту назад здесь был человек. Минуту назад за завалом шкафов сидел больной с книгой. Ткань висела у его рта, словно кляп. Верёвка…петля висела у его головы. Майлз открыл дверь, подошёл к шкафу. Рывком сдёрнул с него батарейки, когда больной испуганно промычал. Звук напомнил Майлзу скулёж. Так скулят собаки, сбитые бензовозом. Они встретились взглядом, больной забился в угол и промычал громче. Крупные слёзы стекали по грязным щекам, цепляясь за пыль, касаясь красных резаных ран. Майлз подумал о том, что не боится. Что не стал бы бояться. Что люди, должно быть, слишком зажрались в своих маленьких страхах. Что не существует проблемы, которая будет пугать также, как ебучий Волрайдер в твоей голове. Что не существует проблемы, которая испугает сильнее, чем бесконечная боль и скопление червей в твоём пустом животе. Майлз говорит заткнуться, а больной воет сильнее. Злость проступает венами на висках. Майлз хватается за голову, давит на свои уши. Он слышит скулёж и сквозь ладони. Голова чешется изнутри. Мысли покачивают его из стороны в сторону. Майлз отталкивает шкаф и хватает больного за горло. Видит, как от слёз блестят глаза. Слышит, как стучит сердце, и бледность усиливается от каждого мелкого, жалкого вдоха. Он отпускает. Больной прижимается к стене спиной. Извивается в попытке увернуться. Майлз прикладывает к его груди руку. Сердце. Живое. Стучит. Майлз закрывает глаза и вспоминает, как стучало и его сердце. Как кровь бегала по его венам. Как стук приятно трогал ладонь. Как мягко и тепло, было… Мягко и тепло. Пальцы давят на грудь больного. Ногти оставляют глубокий, ноющий, сине-красный след. Ладонь пробирается глубже. Она трогает кости, касается рёбер. Кисть давит на ребро, громкий хруст проталкивает руку дальше. Больной кричит. Кровь движется вверх по горлу. Дотрагивается до рта. Пачкает серые от пыли, коричневые от гноя зубы. Кашель трясёт его. Майлз дотрагивается до сердца. Обломки костей и Стук касаются его ладони. Кровь собирается на его пальцах. Сердце. Живое. Сердце. С ноющим стуком, живой, сбитой и правильной песней. Как стучат барабаны, как стучат колёса, как стучат о стены людей, как Стук усиливается, кровь наполняет внутренности, словно вино бокал. Майлз сильно сжимает пальцы, царапает сердце ногтями и вырывает. Грудная клетка заливается бордово-грязным оттенком. Майлз наблюдает за ним недолго. Поднимает взгляд на лицо больного, искривлённое в агонии. Раздражённо цокает языком. И из-за этого нужно страдать? Неужели это так больно? Есть вещи в разы страшнее. Есть ровно девятнадцать ранений. Семь огнестрельных выстрелов, два отрубленных пальца. Одна сломанная нога, подвёрнутая лодыжка, перелом рёбер. Удар в висок, подвывих шейного позвонка и четыре царапины с гниющим коленом. Он думает об этом недолго. Думает столько же, сколько стучит красное, сырое и мягкое сердце. Стук замедляется. Майлз помнит, как остановилось его сердце. Медленно, от пары тяжёлых пуль. Помнит, как громко и колко оно стукнуло в последний раз. Помнит всё в красках. Помнит, что никогда не сможет забыть. Воспоминания одолевают его огромным, чёрным облаком. Майлз хватается за голову, кричит, отбрасывает сердце в сторону и рыдает, покачиваясь из стороны в сторону. Он помнит Вернике, он помнит спецназ. Он помнит Криса Уокера. Когда он кричит, горло гудит бурлящим, похожим на белый шум, звуком. Голова чешется изнутри. Чесотка усиливается. Майлз тяжело дышит, он снова вспоминает, как любит дышать. Наклоняется, хватает воздух дрожащими от холода губами. Смеётся и плачет, скулит и ноет, потому что не существует проблемы, которая будет пугать также, как ебучий Волрайдер в твоей голове. Что не существует проблемы, которая испугает сильнее, чем бесконечная боль и скопление червей в твоём пустом животе. Майлз хватает больного за голову, поднимает и разрывает на части. Остаток тела продевает в петлю. Именно этого больной и хотел. Не так ли? … В коридоре темно, лишь лампа освещает часть пола. Майлз садится. Достаёт исписанную сверху донизу бумагу. Шаркает грязной, непишущей ручкой поверх старых записок. Пишет так долго, как только может. Слова путаются между собой. Одно поверх другого. Ни одного свободного места. Бумага рвётся от его настойчивости, буквы давно перестали быть буквами. Майлз сглатывает, поднимает голову и смотрит в потолок. «Очередной висельник. Иногда я думаю, что это слишком легко. Когда я выберусь отсюда, займусь новой жизнью. К чёрту Маунт-Мэссив. К чёрту.» … Майлз ковыляет к выходу, держит камеру и снимает, что видит. Последние секунды нахождения здесь. Сладкая ностальгия по, мать его, активному отдыху. Здесь так темно, что нет и силуэтов на камере. Ночное видение работает. Оно работает. Майлз его видит. Оно работает. Иначе как бы он дошёл? Да? Улица. За дверями улица. Майлз уже её видел. Помнит, как видел. Слёзы копятся в его глазах, и сердце не стучит, и не дрожат руки. Он пытается не кричать, видя, как солнце розовым светом цепляется за облака. Лучи бегают по окнам, отражаются в лужах и крови на ступенях. Он уже видел. Он не должен забыть то, что видит. Виски болят от крика, воздух царапает сухое горло. Майлз видит открытые ворота вдали. Видит, как рядом с дверью лежит нога Джереми Блэра. Солнце поднимается выше. Боже, как давно он не видел солнце. Майлз поднимает голову, вдыхает полной грудью. Кашляет и плачет последними слезами пересохших глаз. Поднимает камеру и, рассматривая крупные царапины на объективе, вдруг громко и коротко смеётся. Камера заряжена. Она заряжена. Он видит. Мигает огонёк. Но видео нет. Видео нет, значит, он только пришёл. Выход. Зачем выходить? Он же только сюда пришёл. На улице шумят сухие деревья. Облака бегут по голубой глади. Майлз заходит обратно, поправляет рубашку, и куча записок падает на пол. Всё в порядке. Напишет ещё. Он же только сюда пришёл. Поднимает давно сломанную, тёмную камеру. Сейчас он всё заснимет. Сейчас он запишет. Он же только сюда пришёл.