Песня феникса

*** Август 1737 г. Карло Пролетевший как одно мгновение июль оставил теплые воспоминания о пестром, изящном и порочном Версале, и о добром монархе, хотя сам Париж — капризный, жестокий и сумасбродный — мне не понравился. Мне все время казалось, что в городе бродит какая-то мрачная зловещая тень, что в умах его жителей обдумывается что-то тяжелое, что в тесных квартирах что-то затевается, что в темных смердящих переулках таится какое-то чудовищное зло — какая-то химера: ее время еще не пришло, но придет очень скоро. На французской сцене меня приняли неожиданно тепло, хотя и не столь радушно, как в любой другой стране. Прав был Сенезино: французы (действительно закоснелые люллисты) относятся к таким как мы с едва скрываемой снисходительной брезгливостью. Мое пение понравилось, но на бис меня не вызывали. Больше всего моему возвращению обрадовался Порпора: новый сезон он планировал открыть обновленным «Полифемом», который публике очень нравился. Официально между двумя театрами был заключен мир, хотя в последнее время вновь началась возня — несмотря на отсутствие поддержки принца Уэльского, некоторым аристократам хотелось продолжить войну.  — Скоро наш с вами контракт закончится, Карло. — Говорит за чашкой кофе маэстро. Я ничего на это не отвечаю, и после мимолетной паузы он продолжает. — Если дирекция театра захочет его продлить, как вы поступите?  — Пока не знаю.  — А я, кажется, знаю. — Порпора смотрит на меня, как когда-то в детстве, в школе, и я невольно вспыхиваю. — Не могу сказать, что приветствую ваше решение, хотя и возражать не имею права — вы ждали этого много лет. Свобода. Признаюсь, я настолько свыкся с мыслью, что все, что происходит в моей жизни, диктуется то обстоятельствами, то волей других, что совершенно забыл о том, что это такое — быть свободным и зависеть только от себя. Порпора отпускал меня на свободу. Этот сезон — последний. Дальше я наконец-то смогу делать то, что хочу. *** Чего я хочу?.. Я все время стремился сердцем только к одному человеку, от одного взгляда которого моментально сгорел в угли много лет назад. Меня влекла не только его музыка, хотя он, безусловно, был величайшим композитором в мире, и я все еще мечтал работать с ним — меня влек он сам. С большим трудом я заслужил его дружбу, и теперь, когда меня перестали отвергать и гнать от себя, вдруг понял, что большего и не желаю… Мне достаточно дышать одним с ним воздухом, ходить по одним и тем же улицам, мне достаточно даже тех коротких и редких встреч в кафе, у него или у меня дома — потому что я в любой момент мог подойти к его дому и, задержавшись под окном второго этажа, услышать музыку чембало, или мельком увидеть самого маэстро, который, раздумывая над очередной мизансценой, кружил по кабинету. Хотя, временами, когда я, выпив слишком много вина или употребив опиум, оказывался в наркотическом бреду, меня преследовали сумрачные видения, в которых я полностью отдавался своим тайным желаниям: в них мы с маэстро Генделем были в одной кровати, и я, абсолютно голый, лежа под ним, как женщина, бесстыдно отдавался ему. Проснувшись в поту, я вскакивал с постели, и, пытаясь усмирить плоть, выливал себе на голову холодную воду; если видение настигало меня зимой, я настежь распахивал окно и, высунувшись наполовину, подставлял лицо холодному дыханию ночного ветра. Постепенно хмельное желание уходило, уступая место мучительному стыду, хотя черная мысль о наслаждении, которое я испытал во сне, еще долго барахталась в сознании. Чего я хочу? Внезапная мысль заставила меня остановиться посреди улицы, я чуть было не попал под экипаж и был варварски обруган, но меня это только насмешило. Зайдя в ближайшую кофейню, я заказал чашку шоколада и раскурил трубку. Вопрос следовало задавать не так: правильно было «Что я могу?» У маэстро был Гуаданьи, с которым он создал прекрасный творческий тандем. Что мог предложить ему я? Голос? Гуаданьи постоянно рос и развивался — у этого застенчивого юноши был огромный талант. Красота его голоса завораживала, он органично и живо смотрелся на сцене — его любили все — захоти он покинуть маэстро (это, впрочем, было бы очень странно), его ждала бы блестящая карьера в Европе — и всеевропейская слава. Имя?.. Оно все еще привлекало аудиторию, но сейчас, когда взошла звезда Гуаданьи, едва ли оно могло обеспечить сборы в той же степени, как и раньше. Я почувствовал, как меня вновь охватывает меланхолия — впервые это чувство появилось еще в Париже, и тогда я думал, что просто хочу домой (да, находясь во Франции, я вдруг понял, что «домой» — это в Лондон), однако же оно время от времени мучило меня и здесь. Шоколад закончился, и я, угрюмо глядя на дно чашки, решил, что мне нужно подумать над тем, как следует распорядиться будущей свободой над чем-нибудь покрепче. В этой кофейне крепкие напитки не подавали, и я направился в свое любимое кафе, хозяин которого варил превосходное пиво. Там, уже за третьим бокалом, меня застал слуга, принесший письмо от Риккардо. «Дорогой Карло. Пишу так, хотя понятия не имею, могу ли я еще называть тебя дорогим — ведь наверняка ты до сих пор не можешь простить мне то, что я не раз вставал между тобой и Генделем, мешая вашему сотрудничеству… Как бы то ни было, жизнь меня уже наказала, и не передать словами, как я раскаиваюсь в том, что мешал тебе. Пишу тебе потому, что недавно увидел сон, в котором ты, оседлав белую лошадь, скакал по волнам. Меня это встревожило — помнишь, ты мне рассказывал про свой кошмар?.. Короче, Карло, я просто хочу дать тебе знать, что ты в любой момент сможешь найти в Испании дом, а во мне — друга. С ответом можешь не спешить, хотя я буду его ждать… Твой брат, Риккардо. P.S. Король Филипп весьма в тебе заинтересован — до него дошли вовсе даже не преувеличенные слухи о твоем уникальном голосе. Если тебя не пугает, что тебе придется иметь дело с сумасшедшим (он часто впадает в безумие), то, пожалуйста, подумай над тем, чтобы утешить своим пением этого беднягу… Я пишу эти строки не только как твой брат, но и как музыкант — ведь я знаю, что рано или поздно тебе придется покинуть сцену.» Что это было? Голос судьбы?.. Я вовсе не желал ехать в Испанию — все мое существо противилось мысли о том, чтобы покинуть город, к которому приросло сердце. И однако же какой-то глубинный голос говорил мне, что именно так я и сделаю. Потому что мое «хочу» не соответствовало «могу». *** Октябрь 1737 года. Гендель  — Королева Каролина в очень тяжелом состоянии. — Вздыхает Хайдеггер. И тут же добавляет. — Как по-вашему, маэстро, мы успеем поставить вашего «Фарамондо”до ее кончины?  — Ничего святого у вас, Хайдеггер. — Сухо бросаю я. — Вас волнуют одни только деньги, деньги, деньги… Как у вас только язык поворачивается? Он умолкает. Видно, что ему хочется ответить, но он не решается. И правильно делает. Не сосчитать, сколько раз я хотел спустить его с лестницы. Если он скажет еще что-нибудь, клянусь всеми чертями ада, я сделаю это. Я знал королеву Каролину с тех времен, когда она была принцессой. Я учил ее музыке и пению. Особыми талантами она не блистала, но сердце у нее было золотое — я в жизни не встречал более доброго и чуткого человека. Она любила мою музыку, любила меня самого, и в семейном конфликте, сильно задевшем и меня, и мой театр, постоянно занимала мою сторону, защищая меня так страстно, что это вызывало и недоумение и насмешки. Но подозрения были беспочвенными: у принцессы, а позже — королевы, скучавшей в несчастливом браке, был тайный возлюбленный — и это не был я. Свою новую оперу, «Фарамондо», я планировал поставить в ноябре, но сейчас, в связи с все ухудшающимся состоянием королевы, возник вопрос переноса премьеры — либо раньше, либо позже. «Раньше» означало — сейчас, а «позже» — неизвестно, когда. Я выбрал первый вариант, и все мы работали на износ — в том числе и Гуаданьи, который в последнюю неделю ближе к вечеру буквально засыпал на ходу. Так что вопрос Хайдеггера был как минимум неуместным. Слышу тихий стук в дверь и прошу войти. Гуаданьи входит мягкой поступью и спрашивает, есть ли у него время до репетиции — он хочет сходить на почту и отправить родственникам письмо. Часы показывают пять. За окном сереет — осень уже съела солнце, еще немного, и совсем стемнеет.  — Начинаем через час. — Отвечаю я. — Идите скорее. И обязательно возьмите с собой Питера. Гуаданьи кивает и уходит. Я дописываю фразу, и вдруг меня неожиданно накрывает. Музыка ревет у меня в ушах, и я стремительно записываю ее. Ее ритм и мотив меняются. Менуэт… Жига… Сарабанда… О том, куда все это вставить, я подумаю потом. В кабинете стремительно темнеет. Опомнившись, я зажигаю свечи, раскуриваю трубку и какое-то время исподтишка наблюдаю за задумавшимся Хайдеггером. Несмотря на раздражение, которое он порой вызывает у меня, я нуждаюсь в нем. Если бы не он, моя жизнь была бы куда более беспорядочной. Мысль о том, что однажды он может взять и не прийти — по разным причинам — вызывает у меня смутное беспокойство.  — Я когда-то был почти женат. — С тихим смешком вдруг говорит Хайдеггер. — Мы были знакомы с детства, а в юности нас помолвили. Я знал, что женюсь на ней — и только на ней… Я родился в небогатой семье, и уже лет с десяти знал, что мне придется много работать. Так оно и вышло. Наследство, которое оставил нам отец, ушло на погашение его долгов. Мне было семнадцать, когда я уехал из дома, и три года я усиленно работал на одного господина, управляющего крупным делом. Он хорошо платил, и к концу срока моей службы я уже имел и хороший опыт, и небольшой капитал. Вернувшись домой, я узнал, что Маргарита умерла. Тиф. Ее можно было спасти, но на лечение не было денег… Мать писала мне об этом с просьбой выслать хоть немного денег, но тогда в наших краях бушевал очередной военный конфликт, из-за которого почта работала черт ее знает, как… Я узнал обо всем только когда приехал домой. Там я задерживаться не стал. Моей женой с тех пор стала работа… Она спасает меня от тоски. Тронутый этой внезапной откровенностью, я мягко говорю:  — Хайдеггер… Но он резко поднимает руку, и я умолкаю.  — Я не очень-то верующий человек, маэстро. — Он ставит пустую чашку и поднимается на ноги. — И уж точно не верю в тот ад, который рисуют в своих пропагандистских книжонках наши проповедники. Однако, я верю в то, что есть какое-то место, в котором душу человека после смерти мучает одно-единственное слово. Это слово — «поздно». Он благодарит за чай и собирается уходить.  — Погодите, — останавливаю его я. — Я провожу вас, не то вы свернете себе шею в потемках. Где, черт возьми, Гуаданьи и Питер? Даже если на почте очередь, уже можно было вернуться… Ворча про себя, беру канделябр и иду первым. Внизу, беря из моих рук свои вещи, Хайдеггер тоже замечает:  — Ваш протеже что-то припозднился.  — Это верно. — Все больше и больше нервничая, отвечаю я. — Даже принимая во внимание все возможные задержки, они должны были вернуться минут двадцать назад. Вы как-то говорили, что Питер не пьет. Может быть, вы не все о нем знаете? Может быть, он втихаря спаивает Тано? — Усмехается Хайдеггер.  — Вам нужно почаще отрываться от своих счетов и бывать на людях, Хайдеггер. Глядишь, и научитесь смешно шутить. — Огрызаюсь я и открываю дверь. Питер вваливается в коридор и буквально падает мне на руки. Он тихо стонет и я, осторожно уложив его на пол, растерянно перевожу взгляд с него на застывшего Хайдеггера. Питер слабо шевелится, я ставлю канделябр на пол и наклоняюсь над слугой:  — Что случилось, Питер? Где Гуаданьи? Лицо Питера кажется мертвенно бледным. Его веки приоткрываются, и он с трудом произносит:  — Он… ударил… меня… сзади…  — Кто? Гуаданьи? — Почти кричу я. Питер произносит какой-то сдавленный звук — не то «а», не то «о», его глаза закатываются и он умолкает. Под его головой появляется маленькая, страшная лужица.  — Дайте мне свой платок! Скорее! — Выхватив платок из рук Хайдеггера, я быстро накладываю Питеру давящую повязку и осторожно переворачиваю его на бок. — Врача! Быстро! Он живет напротив. Пошевеливайтесь, черт вас дери! Хайдеггер подрывается с места, выскакивает за дверь и вскоре возвращается с доктором. Вдвоем с ним мы осторожно переносим Питера в его комнату и укладываем на кровать. Размотав пропитавшийся кровью платок и осмотрев голову Питера, доктор диагностирует сильный ушиб и быстро, ловко оказывает ему нужную помощь:  — Кости черепа, слава Богу, целы. — Ополоснув руки и закурив, констатирует он. — Нападавший бил, видимо, камнем, или крепкой дубиной. Питера спасла шляпа.  — Но кто его ударил? — Хмурюсь я. — И где, черт возьми, Гуаданьи?  — Я могу ответить только на первый вопрос. И то, только предположительно. — Суховато говорит доктор. — Вероятно, это было обычное ограбление. Проверьте его карманы, маэстро. Если там нет кошелька, значит, я прав. Кошелька в кармане, действительно, не было. Вместо него лежала сложенная вчетверо записка. Забираю у Хайдеггера канделябр и ставлю его на стол. Разворачиваю записку и читаю: «Ваш протеже у меня, маэстро. С ним все в порядке. Скоро свяжусь с вами. Пожалуйста, не делайте глупостей, и никто не пострадает. Санто.» Чувствую странную слабость в руках и роняю записку. Хайдеггер подхватывает ее, не глядя кладет на стол, и с тревогой всматривается в меня. С большим трудом я беру себя в руки и, скомкав записку, кладу ее в карман.  — Гуаданьи похитили. — Отвечаю я на немой вопрос.  — Нужно сообщить властям. — Говорит побелевший доктор.  — Нет. Я знаю, кто похититель, но не знаю, где он и чего хочет. Здесь сказано, что он не тронет Гуаданьи, если я не буду делать того, что может ему не понравиться.  — И вы ему верите? — Фыркает Хайдеггер.  — Я понимаю, что это покажется вам странным, но да. Этот Санто, похититель — член итальянской банды, Каморры… У нас с ним давняя история. Это конченный мерзавец. Однако, как это, опять же, ни странно, он серьезно относится к данному им слову.  — И что вы собираетесь делать? — Голос Хайдеггера непривычно резок.  — Пока не знаю. — Я сажусь в кресло и закрываю лицо руками. Мысли наскакивают одна на другую и путаются. Растерянность, охватившая меня, сменяется недоумением, а потом — глухой черной злостью. Черт бы тебя побрал, Энрико Санто… Впрочем, я сам во всем виноват. Я недооценил его. Сначала я думал, что это обычный бандит, потом — что он опасный сумасшедший. Однако, как оказалось, неприметная человеческая наружность скрывала страшную химеру. Я не суеверен. Я, по правде сказать, вообще не религиозен. В церкви я бываю только тогда, когда хочу поупражняться в игре на органе, а на святых и пророков смотрю исключительно как на персонажей своих ораторий. Однако, что, если бабьи басни про чертей — это правда? Что, если Санто — и не человек вовсе, а посланник преисподней, который черным призраком следует за мной все эти годы, наказывая таким образом за грехи?..  — Вот, что, господа. — Говорю я, отняв руки от лица. — Вас, доктор, я не смею задерживать. Как и вас, Хайдеггер — вас я прошу как можно скорее связаться с Беатриче. Сделайте все, чтобы она была здесь завтра утром, и как можно раньше. И прошу вас обоих дать слово, что вы ничего никому не скажете — от этого, черт возьми, зависит жизнь Гуаданьи! Оба уверяют меня в своей преданности. Провожаю их до двери, и, когда доктор уходит, Хайдеггер задерживается на пороге и спрашивает:  — Вам точно не нужна помощь?  — Нет, спасибо, Хайдеггер. Отмените только эту и все ближайшие репетиции в театре. Закрыв за ним дверь, иду к Питеру. По словам доктора, бедняга скоро очнется и ему понадобится моя помощь. Мне не в чем его винить. Мне, вообще, некого винить, кроме себя. *** Беатриче сидит напротив меня. Рука, держащая мятую записку Санто, едва заметно дрожит. Пауза, повисшая между нами, наполнена моим раздражением и ее страхом. Я без шейного платка, небрит, моя голова не покрыта; не спросив разрешения, я курю при ней — честно говоря, плевать я хотел на этикет.  — Чего от него ждать? — Спрашиваю я.  — Чего угодно. — Отвечает она, кладя записку на край стола.  — Хорошенький ответ, мадам. — С трудом подавив вспышку гнева, усмехаюсь я. — Я давно понял, что ваш сумасшедший приятель опасен и непредсказуем, и пригласил вас, чтобы вы, как человек, хорошо его знающий, помогли мне разработать стратегию по спасению Гуаданьи. Вы же дрожите от страха и молчите уже десять минут, а если и говорите, то из ваших уст исходит то, что я и сам прекрасно знаю. В больших южных глазах Беатриче обида и укор. Она закусывает губу, я хмурюсь. Я понимаю, что незаслуженно груб с ней, но сейчас мне не до светских манер. В гостиную входит Питер и приносит на подносе кофейник и две чашки. Он бледен, под глазами круги. Я запретил ему работать сегодня, но он, видимо, не захотел оставаться в постели. Он спрашивает, нужно ли мне еще что-нибудь, и я, поблагодарив, настойчиво прошу его вернуться к себе в комнату и отдыхать: Сегодня я никуда не иду и никого не жду на репетицию. Идите, и без вас справлюсь. Но предупреждаю, Питер: возможно, вы понадобитесь мне завтра. И если вы снова будете двигаться как улитка, напившаяся снотворного, выговором не отделаетесь. Питер едва заметно улыбается и склоняет голову. Он давно работает у меня, и прекрасно знает, когда я серьезен, а когда нет.  — Стратегия тут может быть только одна — ждать. — Говорит Беатриче. — Завтра, послезавтра, или, самое большее — через неделю, он свяжется с вами снова. Возможно, выдвинет условия, а возможно — и нет… Так делает Каморра. Это игра в кошки-мышки, игра на изматывание — чтобы сломать человека и заставить его сделать все, что угодно.  — Я не знаю, что у него на уме, маэстро, но если он пишет, что не тронет пока Гуаданьи, то значит, не тронет.  — Зачем он похитил Гуаданьи? Беатриче прямо смотрит на меня:  — Я думаю, он предложит вам обменять его на меня.  — Разве не проще было сразу похитить вас? — Усмехаюсь я. — Если его цель — вы, то для чего ему такие сложности с Гуаданьи?  — Вы рассуждаете, как обычный человек, маэстро, в ваших словах присутствует логика и здравый смысл, — сухо говорит Беатриче. — Но, повторюсь, Санто действует так, как делает Каморра. Я знаю, это прозвучит оскорбительно, но по мнению Санто, все действия Каморры — это настоящее искусство. Санто нравится сама игра — он любит ставить мышеловку и видеть, как она захлопывается. Причем, его цель — сделать так, чтобы жертва сама захлопнула ее.  — Ну что-ж, а моя цель — сделать все, чтобы он болтался на виселице. — Я разливаю кофе по чашкам. — Полагаю, мне придется драться с ним. Чего от него ждать в этом плане?  — Он слаб физически, но очень ловок. На дуэль его звать не стоит — он плохо фехтует, но может ударить в спину. Еще он хорошо стреляет.  — Как по-вашему, он сейчас действует один, или у него есть сообщники из местных висельников?  — Полагаю, он не один — есть люди, которые по крайней мере следят за вами. Спасибо, Беатриче. — с отрывистым вздохом говорю я. — Пейте кофе. Хотя он уже, наверное, остыл. Она берет свою чашку и делает небольшой глоток:  — Нет, прекрасный кофе… Я такой и люблю. — Она задумывается на мгновение, а потом уголки ее губ поднимаются в полуулыбке. — Санто наверняка кажется вам настоящим дьяволом, маэстро, но он не неуязвим. При встрече назовите ему одно имя — Джакомо. Это его ахиллесова пята.  — Кто это?  — Этот человек мертв, — вздыхает Беатриче. — я не могу пока вам рассказать… Просто назовите это имя — оно действует на него магически. Проводив Беатриче до двери, я прошу ее быть осторожной, подаю ей пальто и закрываю за ней дверь. Поднимаюсь в кабинет, достаю из нижнего ящика стола пистолет, проверяю его исправность, заряжаю и кладу на столешницу. Сажусь в кресло и надолго задумываюсь над тем, где достать патроны. Чувствую растерянность: в последний раз я брал оружие в руки несколько лет назад, когда мы с Фаринелли ездили на отдых. Я постоянно брал его с собой в поездки — что здесь, что на материке в дороге может произойти все, что угодно, и рассчитывать приходится только на собственный кулак, или на хороший выстрел. Так бывало не раз. Но — видимо, сказывается подступающая старость — желание странствовать уже давно выветрилось из головы. Я прочно осел здесь. Я уже несколько лет никуда не езжу, путешествую только от дома до театра, и веду размеренную, замкнутую жизнь почтенного английского эсквайра. Я и забыл, как пользоваться оружием… Надо бы нанести визит графу Берлингтону. Он, пожалуй, памятуя о старой дружбе, позволит погулять в его угодьях, где я смогу потренироваться в стрельбе на камнях и деревьях. Внезапно появилось странное ощущение нереальности всего происходящего, в глазах потемнело, а сердце жарко ухнуло. Комната закружилась у меня перед глазами; не вставая с кресла, я твердо уперся обеими ногами в пол, а моя правая рука непроизвольно сжалась в кулак. Растерянность, готовая перерасти в панику, вдруг сменилась жгучим гневом. Это чувство было хорошо знакомо и мне, и всем, кто со мной работал. Вопреки расхожему мнению, в момент таких вспышек я прекрасно владел собой. Мне просто нужно было взять ситуацию под контроль — а сделать это можно было только после того, как в глазах окружающих появлялся страх. Но сейчас я ничего не контролировал, я сам стал частью какого-то страшного процесса и от меня ничего не зависело. То, что я чувствовал, было гневом бессилия, которому не было выхода. У меня сейчас связаны руки — я, чего со мной никогда еще не было, вынужден бездействовать. Проклятый Санто… Надо было придушить паршивца тогда. Почему, черт подери, я этого не сделал?!. *** Октябрь 1737 года. Карло Уже второй год подряд отмечаю тихую, своеобразную красоту осеннего Лондона. Особенно красиво в это время года в северной части города — в Хэмпстеде. Хэмпстед — это тихая одноэтажная Англия. Здесь не увидишь высоких зданий и остроконечных башен. Зато здесь много небольших, несколько старомодных домиков, выстроенных, вероятно, еще при Стюартах; видимо, удаленность от города спасла этот район от пожара 1666 года. Неспешная, почти сельская жизнь здесь укрыта пышными садами, словно специально созданными для предавания меланхоличным мечтаниям. Мне нравится бродить здесь и слушать пение готовящихся к зиме деревьев. Сохранившаяся на них листва печально багрянится под улыбкой редкого, неяркого солнца. А среди опавших листьев, мелодично шуршащих под ногами, попадаются и зеленые, и, глядя на них, становится как-то странно и жалко. В воздухе серебрится тонкая паутина. В последнее время ее много. Приближается Самайн — древний, темный праздник мертвых. После этого обычно небо становится тяжелым и угрюмым, солнце выходит все реже и начинаются затяжные дожди. Я уже вторую неделю живу здесь бобылем в доме одного старинного приятеля. Заметив мою усиливающуюся меланхолию, Порпора решил дать мне отдых перед премьерой, а старинный приятель с радостью предоставил в мое распоряжение свой дом. Наслаждаясь тишиной и одиночеством, я почти ничего не делаю, только гуляю, читаю и дважды в день по два часа занимаюсь пением и игрой на клавесине. Поначалу я плохо переносил праздность и стремился в город. Но спустя неделю полюбил долгие прогулки: каждый день после завтрака я брал трость и шел через умирающий сад к заброшенной усадьбе. Несколько лет назад здесь жила семья, но после смерти жены и детей, которых, одного за другим, съела чахотка, хозяин усадьбы навсегда уехал на материк. Дом, который он выставил на продажу, отчего-то никто не желал покупать, и местные жители окончательно уверились в том, что там водятся привидения. Опустевшая усадьба все еще не выглядит запущенной, хотя плющ, ползущий по крыше дома, уже укрыл и часть окон. Во дворе, который все еще хранит следы тщательного ухода, стоит красивая резная скамейка, а на одной из ветвей растущего под окном дерева болтается самодельная деревянная качель. Все это, скорее, вызывает тихую грусть, а не страх. Несмотря на это, я люблю забредать сюда и подолгу сидеть на скамейке. Время от времени я подхожу то к одному, то к другому окну, и заглядываю туда: иногда мне кажется, что дом еще не умер. В осеннем тумане старый дом кажется мрачным. Присесть на скамейку не решаюсь — холодно, и подхожу к одному из окон. В глубине дома, обычно темном в это время суток, я вижу слабое мерцание свечи. Отсутствие религиозности и кое-какие научные знания, почерпнутые из трактатов Ньютона, мешают мне испугаться и спешно уйти отсюда. Скорее всего, это никакое не привидение — вероятно, у дома просто появился хозяин. Не желая проявлять бестактность, отхожу от окна, и вдруг слышу звонкий, отрывистый стук по стеклу. Резко поворачиваюсь, и в этот миг мне становится по-настоящему страшно: в окне я вижу бледное лицо. Всмотревшись в него, я понимаю, что оно мне знакомо. Через секунду приходит узнавание и одновременно с ним — ужас и недоумение: это Гуаданьи. На нем нет парика, расстегнутая на груди рубашка находится в беспорядке. Но больше всего меня напугали его широко распахнутые, как будто омертвевшие глаза, и руки, скованные тонкой цепью. Вдруг, словно увидев или услышав что-то страшное, он нервно поворачивает голову в сторону, отскакивает от окна и скрывается во тьме. На миг застываю в недоумении и ужасе. Мысли беспорядочно скачут в голове, но одна из них остается неизменной — это не фантом, а настоящий Гуаданьи, который попал в беду. Срываюсь с места, бегу домой, спешно собираю вещи и беру экипаж. В Лондон! Боже мой, помоги мне успеть… *** Ноябрь, 1737 года. Гендель Сто шагов. Это примерно тридцать минут небыстрой ходьбы. А если зарядит дождь, то на дорогу может уйти час, или того больше — идти по скользкой булыжной дороге очень тяжело. Сто шагов… … — Я только что из Хэмпстеда, маэстро… Сто — большая цифра. Единица и два нуля — начало и удвоенная бесконечность. Впрочем, бесконечность символизирует, скорее, цифра восемь. Ноль — это бесконечная, мертвая пустота. По дороге змеится густой туман. Он пробирается мне под плащ и окутывает душу. Идти дальше тяжело — ноги деревенеют, становится трудно дышать. Останавливаюсь, достаю из кармана носовой платок, и, опершись на трость, вытираю лицо. … — Вы… сообщили?..  — Туда уже отправился конный отряд.  — Черт подери, Броски! Он же убьет его!.. Беззвездная ноябрьская ночь смотрит на меня черными окнами домов. Не выдерживаю ее взгляда и смотрю вниз. Туман настолько густой, что я не вижу собственных ног. Сбившееся сердцебиение восстанавливается, дышать становится не так тяжело. Кладу платок в карман и иду дальше, нащупывая дорогу тростью. Из ста шагов осталось пятьдесят. … — Так вы не взяли его, капитан?  — Нет — ни живого, ни мертвого. Точно под землю провалился, в тумане растворился. Это какой-то дьявол, а не человек, маэстро.  — Я вас не виню. Вы правы — это сущий дьявол. Спасибо, что спасли Гуаданьи, капитан. Достаю из кармана часы и подношу к глазам. Часовая стрелка не сдвинулась с места, а минутная жалобно дрожит. Время не остановилось — хотя в последнее время мне кажется, что это именно так — это просто часы так реагируют на туман. В Откровении Иоанна Богослова сказано, что перед концом времен время будто замедлится, и жизнь станет невыносимо долгой. Признаки конца света видели и раньше, и мне думается, что он будет еще нескоро. В любом случае, сначала для каждого из нас наступит свой личный апокалипсис. … — Поздравляю с прекрасной премьерой, Броски!  — Благодарю вас, маэстро.  — Ваш контракт с Оперой знати закончился.Что теперь?  — Испания.  — Черт подери! Испания?..  — Да. Уезжаю уже завтра. Сегодня как раз хотел зайти к вам попрощаться  — Почему?  — Хочу покинуть сцену до того, как стану посмешищем.  — Уверяю вас, вам до этого еще очень далеко. Черт подери, Броски! Какая Испания? Король Филипп ни черта не смыслит в театре — и, я так думаю, он вообще ничего и ни в чем не смыслит… Вы созданы для этой сцены. Отказываться от своего предназначения, запирая свой талант в глуши — как минимум глупо, а как максимум — преступно. Вы нужны театру, Фаринелли.  — А… вам? Вам я нужен, маэстро?  — Черт возьми, да!  — Ваше признание значит для меня гораздо больше, чем признание всего мира.  — Так как — остаетесь хотя бы еще на сезон?  — Вы умеете убеждать, маэстро… Вот его дом. Туман скрыл его полностью, включая окна. Но это и к лучшему — смотреть туда страшно. Останавливаюсь, прислоняюсь плечом к стене дома, вытираю лицо и слегка ослабляю шейный платок. Стена холодная, мертвая, и нет в этом ничего странного — дом мертвенно пуст уже несколько дней. Не может там никого быть, потому что позавчера отсюда выносили мертвое тело, которое я сам, собственными руками, снял из петли. Сердце давит и болит. Это не связано с ходьбой — с того страшного дня оно болит постоянно. Он не оставил записки. В газетах написали, что он полез в петлю «из-за съедающей его меланхолии». Это со слов Порпоры. Все верят в самоубийство. Кроме меня. Я знаю, что его убили. Я знаю, кто это сделал. Это сделал я. Если бы только я не отговорил его от Испании, он был бы жив — он бы уехал, и Санто не успел бы до него добраться. Прислоняюсь лбом к стене и шепчу:  — Прости меня, Карло. Дорогой мой мальчик, прости меня. Ноябрьская ночь умирает медленно и тяжело. Кто-то сверху словно бы нехотя раздвигает плотный занавес, освобождая путь для тусклого утреннего солнца. Влага проникает мне за воротник. Морщусь, тру шею и отхожу от дома. Так и заболеть недолго. Еще чего не хватало — перед дорогой-то. Иду домой, кладу в дорожный сундук стопку белья, две пары кюлот и два кафтана. Сверху кладу бритву, трубку, коробку с табаком и пистолет. Отдав поручения Питеру, прощаюсь с Гуаданьи и выхожу на улицу. Там меня уже ждет экипаж.  — Куда? — Спрашивает, зевая в кулак, кучер.  — В порт. Я еду в Италию — именно там мне предстоит встретиться со своим проклятым фатумом. Черт его знает, чем все закончится. В любом случае, чему быть, того не миновать.