Фуражка таксиста

      Раннее утро. Может где-то полседьмого - семь утра. В окно стучится своими лучиками-ручками солнышко, щекоча светом ресницы мирно спящего Феди, и даже такой *яркий* будильник не способен заставить мужчину открыть глаза. Лишь Сева знает единственный способ, как вытащить из сонного царства любимого - это спеть ему песню. Он наклоняется прямо над ушком Феди, практически дотрагиваясь до него губами и, обдавая горячим дыханием, начинает петь. Его голос бархатный, как листья фиалки; мягкий, словно перьевая подушка; сладкий, вкусный, будто тягучий мёд, И такой родной, как объятия мамы. Сквозь сон Федя слышит славное пение своего соловья, но не спешит открывать глаза, притворяется спящим, чтобы подольше послушать чудесную трель. Однако дольше минуты он не может продержаться - тут же начинает улыбаться и тихо посмеиваться. Сева не даёт ему даже размаяться - сразу лезет целоваться, а Федя только и рад этому - что может быть лучше утренних поцелуев от любимого? Горький с удовольствием отвечает на ласку Севы, приобнимая его и утаскивая за собой в нагретую лучами солнца постель. Певец падает в объятия милого и, как котёнок к маме, прижимается к Феде, вдыхая запах родного тела. Так они и лежали в обнимку, пока Сева вдруг не спохватился и не убежал куда-то в другую комнату, оставив ошарашенного мужчину одного в кровати. Но уже через пару минут он вернулся, держа что-то за спиной. Федя с нескрываемым интересом посмотрел на Старозубова и спросил: – Соловей мой, что это ты там прячешь? Тот немного замялся, не зная, как завести разговор. Поёт Всеволод очень хорошо, даже, можно сказать, лучше всех - уж в этом-то деле ему не было равных, но почему-то всегда, когда дело доходит до обычных поздравлений, он начинает запинаться и густо краснеть. Ему кажется, что в словах он плох. Считает, что все его обожают только из-за невероятного голоса. Может, оно и так, но какая к чёрту разница, что думают другие, если единственное, что имеет значение, это то, что Федя любит его просто так. Любит за то, что он есть, а большего и не надо. Горький видит, как в нерешительности мнётся Сева, и решает его подтолкнуть. – Родной, что ты хочешь показать? Певец смущается, но всё же достаёт из-за спины трясущимися от волнения руками нечто в красивой обёртке, с изображёнными на ней подсолнухами. Федя принимает свёрток и с колотящимся от нервов сердцем принимается его открывать. Ленточка за ленточкой, бумажка за бумажкой и перед глазами мужчины предстаёт... фуражка таксиста. Он примеряет её - она ему идеально подходит - и в знак благодарности он просто обнимает Севу, без слов, потому что знает, что объятия для любимого - самая величайшая похвала. Но мужчину всё же волнует один вопрос. – Соловушка, это чем же я заслужил такую красоту? - спрашивает он, попутно более детально разглядывая фуражку – Аль сегодня праздник какой? – А что, обязательно нужен повод для подарка? - Сева удивился - Я специально встал сегодня пораньше, чтобы просто порадовать тебя... На его глаза даже навернулись слёзы. Феде защемило сердце от вида плачущего Старозубова, и он прижал его к груди, погладил по мягким волосам, тихо прошептал: – Не плачь, родной. Я безумно рад твоему подарку. Спасибо за всё. И поцеловал. Нежно, чувственно, стараясь передать в этом поцелуе всю свою благодарность за такой сюрприз. Нехотя они отстранились друг от друга, Сева смерил взглядом Федю и звонко рассмеялся. Тот недоумевающе посмотрел на хохочущего и спросил, что его так рассмешило. – Ах-ха, взгляни на себя, дурашка - Сева одной рукой прикрывает рот, а другой машет в сторону настенного зеркала. Федя всё ещё не понимает, что происходит, но покорно делает, что велит Всеволод: подходит к зеркалу и через секунду сам заливается смехом. В отражении перед ним предстал прямо какой-то чудик: голый, в одном лишь нижнем белье, все волосы растрёпаны после сладкого сна, но зато с красивой фуражкой на голове. – Или умывайся, солнце моё, а я пойду завтрак готовить. - Сева мягко чмокнул любимого в щёку и отправился на кухню, а Федя поплёлся в ванну. Спустя некоторое время они вместе сидели за столом и наслаждались вкусным завтраком. Сева пил горячий чай с молоком, иногда дуя на обожженные от кружки пальцы, Фёдор же заварил себе крепкий кофе - как никак, впереди целый день и, возможно, целая ночь за рулём. На красивой расписной тарелке лежали румяные аппетитные оладушки, приготовленные Севой с любовью. От них исходил такой аромат - ну прямо слюнки текут! Федя берет один и обмакивает его в малиновое варенье, заготовленное самим Горьким, и подносит ко рту мужа - он каждый раз пытается накормить своего певца, и каждый раз всё заканчивается тем, что приходится отмывать от сладкого всю кухню. И это утро не стало исключением. Сева осторожно кусает оладушек, пачкая при этом усы вареньем. – Ой, ну вот, теперь я липкий. – Ты не липкий. Ты сладкий.- Федя наклоняется и, дабы доказать свою правоту, целует мужчину в губы, съедая с них остатки малины. Сева в ответ улыбается и, в свою очередь, облизывает пальцы настырного. – Ты меня обляпал всего, - Старозубов со вздохом осматривает себя, - а это, между прочим, мой любимый костюм для концертов. Он счастливый, удачу мне приносит... – Как говорится, костюм - не клевер, Африка - не север. - Горький многозначительно поднял палец. – Эт не костюмчик тебе удачу приносит, эт ты сам удачливый. Феде всегда удаётся найти пословицу на все случаи жизни, и эти поговорки успокаивают Севу. Вообще, любые Федины слова, будь то народная мудрость или же простое, но такое тёплое "люблю", оказывают неимоверную поддержку для артиста. Сразу появляется желание свернуть не то что горы, целые залы зрителей одним лишь голосом. А для Горького лучшей наградой за свою помощь является кроткая улыбка на лице возлюбленного. – В таком случае, мне придётся поменять одежду для сегодняшнего выступления. - Всеволод скрепя сердце пошёл переодеваться, а Фёдор, взглянув на часы, поперхнулся кофе, понял, что опаздывает, и пулей выскочил в коридор. Собравшись, он уже хотел было открыть входную дверь, но помедлил, услышав крик "Стой!" и увидев бегущего к нему Севу. – Подожди! Ты забыл.. фух... - мужчина перевёл дыхание, - ты забыл фуражку. – Ой, совсем забегался-закрутился. Спасибо, что напомнил, дорогой. С этими словами он как-то сикось-накось нахлобучил Севин подарок на голову. – Ну посмотри, как ты её надел. - Старозубов тяжко вздохнул. - Дай поправлю нормально. Пара движений - и вуаля! Перед ним стоит самый красивый в мире таксист. – Эх, что бы я без тебя делал? - Федя крепко обнимает своего милого, а Сева мягко целует его в лоб. – Что-что, ходил бы с фуражкой набекрень. - Мужчина улыбнулся - Кстати, не забудь забрать меня вечером после концерта. – Севушка, я могу забыть про весь мир, но про тебя я буду помнить всегда! - Горький сделал акцент на последнем слове - Всё, я побежал, соловей мой. Люблю тебя! И он моментально выскочил из квартиры, оставив своего ненаглядного стоять на пороге. Сева лишь прошептал вслед уходящему Феде " Я тебя тоже...".       Сцена. Свет прожекторов. Полный зрительский зал. Всё по-старому. Всё по-прежнему. Всё в точности, как и в прошлые разы. Но что-то Севе не даёт покоя. Какое-то странное, противное предчувствие чего-то плохого, страшного, неизбежного прочно засело в душе артиста и не собиралось её покидать. Никогда прежде он не испытывал ничего подобного. Нет, иногда у него случались приступы грусти и апатии, но они были очень редким явлением, нетипичным для вечно жизнерадостного Севы. Да и, если мужчина и ощущал себя "не в своей тарелке", как говорится, то рядом с ним в такие моменты был Федя, всегда готовый помочь и поддержать любимого. Но сейчас Феди нет рядом, и это напрягает певца ещё больше. Сцена не кажется уже такой родной. Свет прожекторов слишком яркий, ослепляющий. А в зрительском зале сидят не люди, а лишь картонки, отдавшие лишние, ненужные деньги из своего толстого кошелька и ничего не смыслящие в музыке. Сева впервые в жизни не хочет выступать, но осознанно понимает, что если не он, то кто ещё проведёт концерт? И вот на весь зал прозвучал монотонный, нудный голос конферансье: – Для вас сегодня выступает Всеволод Старозубов с песней "Чары". Давайте поприветствуем его аплодисментами. В зале послышалась лишь пара тихих хлопков. "Что же случилось? Почему ему так не рады? Почему так плохо? Может, всё это из-за костюма?". Последний вопрос заставил Севу вздрогнуть. А вдруг это действительно происходит потому, что он сменил свой счастливый костюм? Артист хотел было уже вообще снять с себя эти блестящие тряпки и выступить в одном нижнем белье, но в последний момент разум всё же взял верх над эмоциями, и Всеволод, выдохнув, ступил на сцену. Заиграла музыка, однако звучала она не так живо и весело, как раньше. Мелодия заторможенная, печальная, заунывная, словно на похоронах. Затанцевали девушки в великолепных нарядах, но танец их был похож на хоровод смерти. Свет многочисленных лампочек был не тёплым, как летнее солнышко, а ослепляюще белым. Сева чуть было не споткнулся пару раз на своих каблуках, но смог удержать равновесие. Но несмотря на все эти попытки кого-то или чего-то испортить концерт, Всеволод вёл себя, как настоящий профессионал. Кажется, что он даже пел сегодня так, как не пел никогда до этого. Назло этим картонным бездушным зрителям, скучному конферансье, танцовщицам. Назло этому всепоглощающему чувству необъяснимого страха. Назло этому несчастливому костюму. Назло всему миру. Все проблемы и невзгоды придали Севе сил, и голос его стал ещё чище, ещё кристальнее. Ещё идеальнее. Последнюю ноту он взял так высоко, что смог пробудить всех от этого ужасного кошмара, освободив от оков бессердечности. Зал взревел бурными аплодисментами. Тут и там было слышно скандирование "Всеволод! Всеволод!", вся сцена была усеяна и астрами, и тюльпанами, и розами - прямо цветочная клумба! Певец стоит в красивом блестящем костюме, и на лице его играет счастливая улыбка.       Сева выходит из здания с целой охапкой букетов, которая настолько огромная, что загораживает весь вид. Вечернее небо окрашено в малиново-персиковые тона, и солнце словно сладкий сочный апельсин своими брызгами-лучиками окропляет лицо и волосы певца, заставляя его жмуриться. На улице по-летнему жарко, градусов этак двадцать пять - не меньше. Духота стоит такая, будто сейчас начнётся гроза. Сева начинает нервно оглядываться по сторонам: нигде не видно знакомой машины. Где же Федя? Он же обещал забрать его после концерта, так как Старозубову тяжело нести все эти подарки одному на высоких каблуках до самого дома, который, между прочим, находится на другом конце города. Горький никогда не опаздывал и всегда приезжал вовремя, а тут его всё нет и нет. – Успокойся, Сева, может он решил подвезти ещё одного человека, и сейчас едет ко мне. Мужчина начал себя успокаивать вслух. Время шло, волнение нарастало, а Феди даже на горизонте не было видно. Ноги предательски заболели - ещё бы, целый вечер провёл на каблуках, а теперь приходится стоять, держа тяжести. Сева хотел уже пойти на автобусную остановку, но тут внезапно услышал сначала крики прохожих, а затем и звук сильнейшего удара. Старозубов обернулся на шум, и сердце его остановилось. Руки вмиг обмякли, и цветы выпали из них на тротуар, как кровь лепестками окропив асфальт. Сева помчался в сторону того, что его так ужаснуло. Он бежал прямо по проезжей части, не обращая внимания на то, что его несколько раз чуть не сбили машины. Ему казалось, что прошло не меньше часа, – на деле же всего лишь пара минут – прежде чем добрался до места. До места страшной аварии. Какой-то чёрный Мерседес на огромной скорости въехал в выезжающее из-за поворота такси. Удар, осколки лобовых стекол, крики прохожих, кровь. Когда Сева подбежал к машинам, виновник этой ужасной трагедии, на котором каким-то чудеснейшим, чёрт возьми, образом не оказалось ни одной царапины, вытаскивал с заднего пассажирского места Мерседеса человека. Человека в бежевом пальто, кожаных перчатках и чёрных очках, за которыми прячется адская боль в глазах. Из-за огромной ударной волны мужчине чуть не отрубило ноги, судя по тому, что были видны открытые переломы с торчащими наружу костями, остатками мышц и сухожилий. Севу не интересовала дальнейшая судьба этого человека. Если честно, ему было глубоко плевать - смогут ли врачи спасти ему конечности или же ампутируют их, оставив мужчину навсегда инвалидом. Старозубова волновало лишь одно: жив ли Федя? Он подбегает к машине такси - скорее, к тому, что от неё осталось, потому что машиной это было сложно назвать, больше похоже на груду металлолома - и среди всего этого месива взглядом пытается найти знакомое лицо. В салоне никого не было. Сева уже успел подумать, что Федя сам вылез из машины, но тут он вдруг услышал тихие, хриплые стоны где-то со стороны водительского сидения. Артист повернул голову на звук и увидел мужа, скрюченного в неестественной позе: тело было повёрнуто чуть ли не на сто восемьдесят градусов, голова склонена набок, а руки и ноги сложились пополам - страшное зрелище. Сева стал пытаться вытащить его, но из-за того, что тот был зажат обрушившимся потолком машины, у него это не особо получилось. Тогда он начал звать людей: – Господи, да помогите уже! Тут человека придавило! Но никто не спешил на помощь. Сева отвёл взгляд в сторону и увидел, что все прохожие столпились вокруг мужчины в пиджаке, лежащего на асфальте с затянутыми какими-то тряпками ногами во избежание сильной потери крови в ожидании скорой. Ни один, мать его, человек не удосужился помочь обычному водителю такси – всё внимание приковал какой-то очередной "важный и известный" деятель, разъезжающий на дорогих машинах. Всеволод понял, что ждать помощи не стоит, поэтому он, приложив всевозможные усилия, с трудом вытаскивает Горького наружу как раз в тот момент, когда крыша такси совсем обрушивается. Старозубов укладывает Федю к себе на колени, поворачивает голову и смотрит в полуприкрытые глаза. Шепчет: – Всё будет хорошо, родной. Всё будет хорошо... Таксист, превозмогая боль, поднимает сломанную руку и гладит певца по щеке. Улыбается, но улыбка выходит печальной, вторит в ответ: – Всё будет хорошо, родной. Всё будет хорошо... А глаза не врут. Глаза - зеркало души, отражающее все мысли и чувства человека. Глаза - это книга, в которой из букв в слова, из слов в предложения, из предложений в строки, а из строк в целые страницы складывается вся история жизни. Глаза не врут. В них читается горькая правда, а не сладкая ложь. Ничего уже никогда не будет хорошо. И оба понимают это, но не хотят признаваться друг другу. Не хотят признаваться самим себе. – Как прошёл концерт, любимый? - Спросил Федя и закашлялся кровью, пачкая костюм артиста. - Ох, прости. Я не хотел... На глаза Севы навернулись слёзы. Боже, даже когда Горький умирает, он думает не о себе, а о своём близком человеке. Сердце артиста дало трещину от слов Феди. – Господи, да чёрт с этим концертом, чёрт с этим костюмом. – Нет, расскажи. Я хочу узнать, кх-кх, - снова закашлялся, - напоследок, как прошёл твой день. Сева нервно сглотнул и дрожащим голосом начал. – П-представляешь, у меня вп-первые в жизни было плохое предчув-в-вствие. – Да? Расскажи подробнее. Фёдору адски больно, он испытывает ужасные мучения, но продолжает переживать за родного. Всеволод видит, как ему плохо, и сердце его всё больше разбивается от каждого хрипа и стона, но продолжает рассказ, уже не скрывая слёз. – Перед самым концертом я как б-будто знал, что произойдёт что-то плохое, и по началу всё так и б-было, но потом я смог справиться с волнением и д-даже взял самую высокую ноту. Федя посмотрел на возлюбленного с нескрываемым восхищением. – Ну вот, я же говорил, что это не костюм счастливый - это ты сам приносишь счастье и удачу. – Да, но, как оказалось, предчувствие меня не подвело... Горький с сожалением вздохнул, помолчал некоторое время, а затем второй рукой коснулся фуражки. – Кстати об удаче. Эта красавица мне принесла не только удачу, но и много клиентов, хех. Он погладил её, оставив кровавый след на козырьке, и поморщился от боли. – Это не фуражка счастливая. Это ты сам приносишь счастье и удачу. - Сева в точности повторил слова любимого. – Используешь моё оружие против меня же? - Ухмыляется. - Горжусь тобой. Мужчина чувствует, что больше уже не может держать душу в теле - оно стало слишком слабы, чтобы поддерживать жизнь. С уст срывается еле слышное, почти беззвучное "Поцелуй меня, Сева". Старозубов понимает, что это его последняя просьба, и её надо исполнить идеально. Он наклоняется к изрезанному от бесчисленного количества осколков лицу и своими искусанными губами накрывает такие же потрескавшиеся губы Горького. Сева целует Федю так, как не целовал никогда. Глубоко, словно хотел утонуть в океане любви. Чувственно и долго, пытаясь насладиться этим моментом как можно больше. Жадно, ненасытно, понимая, что уже больше никогда не попробует мёд его губ. Но как бы сильно Сева не желал отрываться от любимого, ему пришлось это сделать. Федя посмотрел в красные от слёз глаза артиста, пальцем вытер щёку, прошептал: – Я люблю тебя, Севушка. Спасибо за фуражку. Прощай, соловей мой... И веки его сомкнулись. Навсегда. Сердце Севы вмиг разбилось на миллиарды мелких частичек, осколками раня и без того истерзанную душу. Слёзы, что раньше были лишь капелью, ныне стали бурными ручьями, смывающими кровь с молочной кожи. Хотелось кричать от боли, от пустоты, от несправедливости. И он закричал. Крик его был адресован небу, самому Богу, и в этом громком послании читалось немое "За что?". Сева орал долго, пронзительно, неистово, пытаясь выплеснуть всё своё отчаяние и горе. Связки его натянулись, как струна. Последний вопль. И он срывает голос. Всеволоду хочется кричать ещё больше, но уже из-за страха остаться без последней радости в жизни, однако всё, что ему оставалось делать, это лишь беспомощно хрипеть, прислонившись к груди Феди в том месте, где ещё недавно билось доброе сердце. Сева лежит так вот уже пять минут в надежде почувствовать пульс, но тщетно - всё тихо, будто оглох. Из этого транса его вывели звуки мигалки кареты скорой помощи. Значит, не оглох, а жаль - уж лучше бы он лишился сразу и слуха, чтобы не слышать вопли демонов ненависти. К нему наконец-то подбегают врачи, но уже слишком поздно. Они поднимают Старозубова, слегка трясут, чтобы привести в сознание и спрашивают, что с таксистом. Сева смотрит на них стеклянными глазами, не выражающими ничего, тихо прошептал: – Он умер. И провалился в темноту.       В быстром порыве ветра не слышно громких всхлипов. В стене холодного дождя не видно капель горячих слёз. Сева стоит напротив могилы, на которой были фото мужчины и подпись под ней, гласящая: "Здесь похоронен Фёдор Горький. Он был чудесным работником и коллегой, прекрасным мужем и просто хорошим человеком. Покойся с миром.". Как интересно получается, ты на кладбище, вроде бы один, а вроде бы и нет. Страшно? Да. Ты живой, а люди, лежащие тут, нет. Или да? Вдруг они умерли физически, но не умерли душой? Вдруг их призраки всё ещё ходят по этой бренной земле, вдруг они не могут покинуть этот мир и вынуждены вечно скитаться? Или такое происходит только с грешниками, а чистые, невинные души попадают в рай? А существует ли вообще этот рай? Существует ли... Бог? Если на все предыдущие вопросы Всеволод ответа не знал, то на последний мог с уверенностью сказать "Бога нет". Если бы он существовал, то не допустил бы того, чтобы единственный человек, который любил Севу, умер. Кому теперь он нужен? Кому нужен певец без голоса? Федя был тем человеком, который души не чаял в нём, обожал за просто так. Горький любил его ни за красивую внешность, ни за счастливый костюм, ни за голос, а за то, что он есть такой хороший - большего и не надо. А что теперь? Никто его теперь не обнимет, не погладит по шелковистым волосам, не поцелует в мягкие губы. Умер Федя - умер и смысл жизни. Но ничего, совсем скоро Сева воссоединится с ним. Певец почтил память таксиста минутой молчания, возложил любимые цветы Горького - подсолнухи - и повесил на край могильной плиты фуражку - подарок, который будет сопровождать Федю даже в том мире, где сейчас находится свет его души. Покинув кладбище, он направился туда, куда идут все разочаровавшиеся в жизни люди - на мост. По дороге он много размышлял о том, что с ним будет после смерти. Думал, что сказал бы Федя, если бы узнал, что его солнечный мальчик решил покончить жизнь самоубийством. Ну, он наверняка подобрал бы какую-нибудь абсурдную, но поучительную пословицу и просто обнял своего соловья. От этих тёплых воспоминаний искалеченное сердце певца облилось кровью. Нет, так больше не может продолжаться. Всё, решено - нужно прекращать мучения, пусть и таким ужасным способом.       Выйдя на мост, Сева встал на самый его край так, что даже носочки свисали над пропастью. В последний раз окинул усталым взглядом этот мир, в последний раз глубоко вдохнул свежий воздух, последними его словами было "Я иду к тебе, любовь моя...". И прыгнул прямо в пучину небытия. Послышался громкий всплеск воды.