Не найти в свете солнца

      К счастью, Джимини – создание совестливое. Будь он завистником, перерезал бы кукле веревочки в ту же секунду, когда старик вбил себе в голову, что надо сделать из неё настоящего мальчика. Джимини уже понял: настоящих мальчиков надо избегать любой ценой. Настоящие мальчики капризные, злые и неряшливые. Настоящим мальчикам нравится давить жуков. У настоящих мальчиков сияющие глаза и мягкая плоть, где скрывается магия, где рождаются желания. Джимини слишком стар, чтобы мечтать о желаниях. Он слишком прост, чтобы связываться с магией. Он понимает, что мог бы сломать куклу задолго до появления феи на подоконнике. Он понимает.       Но убивать маленьких мальчиков нехорошо, даже если они просто подобия, наскоро сколоченные из запыленных заклинаний и ненужных деревяшек. Это ужасно неэтично, тем, кто наверху, это не понравится. К тому же такой поступок наверняка разочаровал бы фею, а разочарованная фея – кошмарное зрелище. Она и так пугает – высокая, яркая и сияющая. Есть нечто волшебное в этом оттенке голубого. Нечто великолепное. − Вы выглядите превосходно, мисс, − говорит он. − Ты тоже, Джимини. − Словами не передать, как я рад вас видеть.       Она грустно улыбается. Пожимает плечами. Она цвета рассветной звезды. Она – история, которую Джимини позабыл давным-давно. И даже она не в силах вернуть ему прежнюю суть, ведь она изменилась, он изменился, а прошлое так быстро остается позади.       Она все еще улыбается и предлагает ему утешительный приз: осколок звезды, остроконечный, твердый и яркий, словно оттенок небес, до которых Джимини мог так легко дотянуться. Теперь он едва может коснуться этого осколка, столь огненного, яркого и близкого. Что-то из прошлого, о чем невыносимо вспоминать. Лучшие времена давно прошли. Лучшие времена впереди. Это почти самый лучший подарок, на какой он мог надеяться.       Несмотря на все нытье, после превращения кукла остается почти такой же. По-прежнему новичком в мире. По-прежнему маленькой, узловатой и сделанной абы из чего. По-прежнему жутким обманщиком. Мальчишке не достается осколок звезды, и на то есть уважительная причина: свет сожжет его моментально, словно хворост.       Джимини гадает: есть ли разница в том, чтобы быть человеком? Когда-то он полагал, что да, но время идет, и Джимини постоянно меняется. Может, есть разница, а может, и нет. Он просто не может вспомнить. ***       Фея улетает. Мальчик остается, и Джимини решает, что настало время тряхнуть стариной. Он не покидал Италию несколько столетий, а потому отправляется на север – во Францию, затем в Германию, наконец в Скандинавию. Он совершает по-настоящему хорошие поступки: растит нескольких мальчиков, перевоспитывает нескольких девочек, словом, сеет добро, песни и волшебство, как малиновка в первый день весны. Его намерения чисты, душа невинна – более или менее – и он чувствует себя чуть праведнее. Чуть больше человеком. Наверное, это благословение Голубой Феи: он хранит её звезду, все эти годы она сияет у него на груди и в груди. Однажды его сердце воспламеняется, и на каждом углу чудится странный блеск, и это никак не прекратить. Он не может вытащить звезду и не знает, надо ли. Он отлучился ненадолго – по крайней мере, по своим меркам. Он обнаруживает, что Италия стала ярче, чем была, когда он её покинул, неистовую, разгневанную, выжидающую. Он задерживается в Венеции на несколько месяцев – наблюдая, ожидая знака. И однажды огонь в груди подталкивает его вперед. Сияние в глазах приводит его в Тоскану. А странное чувство долга подсказывает: нужно найти Джеппетто. Джеппетто он находит легко – мертвым. Как и следовало ожидать.       Люди умирают. Люди умирают, а жизнь продолжается. Магазин по-прежнему на старом месте, в маленьком темном оконце кружком света горит свеча. Сквозь оконную щель Джимини пробирается в магазин игрушек, совсем не изменившийся за тридцать с лишним лет.       Почти. Человек, сидящий за столом и строгающий игрушечного солдатика, явно не Джеппетто.       Джимини поспешно спрыгивает с подоконника и останавливается у ноги Пиноккио. Секунда уходит на то, чтобы сложить рот в нужную форму. − Знаешь, ты похож на него, − с кривой усмешкой замечает Джимини.       Немного странно, но в то же время забавно видеть в бывшей кукле её создателя. Пиноккио подскакивает, услышав голос Джимини, и роняет нож. Его можно понять. Но тут Пиноккио достает из стола другой нож, намного больше и острее предыдущего, и вот тогда Джимини начинает беспокоиться.       Глаза мужчины, яркие и блестящие, словно бусинки, бегают, оглядывая комнату. − Кто здесь? – рявкает он.       Джимини взбирается по ножке стола, чтобы на него упал тусклый красный свет лампы. − Расслабься, − говорит он. – Разве ты не узнаешь старого…       Пиноккио тычет ножом в стол. Не успев договорить, Джимини отскакивает назад, отделавшись оцарапанной ногой. Наверное, не стоило появляться так неожиданно. От второго удара ему удается уклониться на дюйм, от третьего – на волосок.       Джимини, может, и бессмертен, но кое-чего он попросту не выносит. Он прыгает на рубашку Пиноккио и карабкается по груди на знакомое плечо.       Пиноккио замирает. − Забывать старых друзей – чрезвычайно невежливо, − шепчет Джимини ему на ухо.       Голос хрипит с отвычки, но говорить он еще не разучился.       Несколько секунд Пиноккио сидит совершенно неподвижно. Затем глубоко вздыхает. В конце концов он осторожно обхватывает Джимини крепкими пальцами и поднимает к налитым кровью голубым глазам. − Джимини? − Он самый, − Джимини отвешивает лучший поклон, который только возможен в его положении.       Пиноккио улыбается. А потом начинает смеяться. Хлопает по столу свободной рукой, впивается в древесину грязными ногтями, сотрясается от хохота всем телом. Однажды, тридцать с лишним лет назад, фея превратила его в настоящего мальчика, маленького и мягкотелого. Теперь Пиноккио – мужчина: взрослый, громкий и грубый, с непомерной вековой усталостью, высеченной на лице.       Нож с глухим стуком падает на пол. Пиноккио откидывается на спинку стула и опускает Джимини на стол. − Давно не виделись, − слегка виновато говорит он.       Джимини поправляет галстук-бабочку и шляпу. − Не так уж давно.       Сколько лет прошло? Тридцать? Сорок? Капля в море.       Пиноккио наклоняется, прищурившись. Возможно, он моложе Джеппетто. Или старше. Теперь у него седые волосы и борода, он чуть хмурится от боли, обычно сопутствующей старости. Должно быть, он близорук, как и его отец, но едва ли может позволить себе очки. − Ты порядком изменился, − ворчит Пиноккио. − Ты тоже, − отвечает Джимини. − Вот только не надо этого, − фыркает Пиноккио, дав ему хорошего щелчка. – У меня-то ни новые ноги, ни новые глаза не выросли.       Вполне приемлемые изменения для насекомого. В пределах разумного, по крайней мере. Видел бы Пиноккио пчел. − Пожалуй… все-таки давно, − признается он. – Это отвратительно, − добавляет Пиноккио, покачав головой. – Ты похож на монстра, − в его глазах появляется нечто похожее на беспокойство. − Ты считаешь, я мог стать плохим? Я? – Джимини пытается ободряюще улыбнуться, хотя губ у него уже нет. – Смотри.       Он тянется к груди, в которой по-прежнему пульсирует тепло. Под кожей и ребрами все еще горит яркий осколок, что живет в его сердце. Он вытаскивает этот осколок. Грудь трепещет, сморщенное сердце тянется к источнику тепла. − Видишь? – слабо произносит Джимини. – Он все еще при мне.       Пиноккио, наверное, видел осколок лишь однажды, но Джимини уверен: он помнит. Трудно забыть стихийное благо. Пиноккио шумно вздыхает. − Какая красота.       В его глазах отражается звездный свет. Он тянет дрожащие пальцы.       Звездный осколок искрится от прикосновения, и Пиноккио отдергивает руку. Джимини возвращает осколок на место, отчего-то чувствуя себя уязвленным. Потом он глубоко вздыхает и усмехается: − Не особо ты поспеваешь за своей совестью, да?       Пиноккио скребет затылок. Волоски у него на руке стоят дыбом и слабо светятся. − Все изменилось, − отвечает он. – Возрождается тьма. Монстры хотят магии. Таких, как ты, сложно найти, а таких, как я – просто. Я ведь человек.       Он лезет под стол и достает труп. Когда-то, возможно, это была крыса, но теперь она похожа на Джимини – длинная, жилистая и какая-то странная. У трупа нет кожи, лишь клочья редкого меха и разорванные сосуды, сочащиеся зеленовато-черным гноем.       Джимини тычет труп твари усиками. Она, естественно, не отвечает. − Что это? − Не знаю, − отвечает Пиноккио, зажигая спичку. – Появилось пару часов назад. Я собирался бросить его к сгоревшему барахлу.       Он подносит спичку к липкому черному меху. Существо сгорает за считанные секунды. Пиноккио ворошит пепел обгоревшим концом спички. Затем смахивает его со стола, и пепел смешивается с толстым слоем опилок на полу. − По крайней мере, они легко горят, − говорит Пиноккио. – Эти твари не боятся ничего, кроме огня. − Они тебе ничего не сделали?       Джимини повидал немало волшебства на своем веку. То, что происходит сейчас… может, оно новое, а может, и хорошо забытое старое. Несомненно, что-то противоестественное. Он не пылает любовью к Пиноккио, но и погибелью его стать не хочет. − Трудно сказать, − Пиноккио достает фляжку из кармана. – Они меня еще не одолели. Но я не хочу, чтобы они застали меня врасплох во сне.       Вот откуда взялись мешки под глазами. Хоть Пиноккио молод, силен и благословлен Голубой Феей, он всего лишь человек. Он умрет. Возможно, скоро.       А Джимини – нет. − Пожалуй, я останусь на ночь, − заявляет он.       Раз он больше ничем не может помочь Пиноккио, то хотя бы подарит ему возможность выспаться. ***       Джимини остается на некоторое время, но неутомимая жажда приключений побеждает, и он неизбежно уходит вновь. Покидает Тоскану, покидает Италию, покидает Европу. На этот раз он путешествует морем, спрятавшись в мешке зерна на пароходе. Он посещает Нью-Йорк. Бродит по Кавказу. Катается по Гонконгу. Теперь он возвращается чаще, заглядывает в Италию раз в два года.       Но этот визит надолго станет последним.       Он успевает на похороны сразу после восхода. Он любит и в то же время ненавидит Зарю: она стремительна и забывчива, стара, как время, и моложе дня. Все эти годы она преследовала его. Сквозь все испытания и невзгоды, вечно отстраненная и совершенно невнимательная. Она больше не любит его. И все же он не может позабыть её.       На кладбище поют птицы, а могильщики размечают участок для единственного человека, который был для Джимини почти другом.       Маленький и темный, Джимини пробирается сквозь траву. − Эй, парень, − пытается сказать он, присев на корточки в грязи. – Прошло несколько лет. Ты там конкретно застрял.       Никто его не слышит. Джимини долгое время не терял голос, дольше даже, чем ожидал. Но миновали тысячелетия, теперь у него почти нет рта, а звуки, которые он издает, похожи на низкий монотонный скрип.       На могильном камне написано: «Возлюбленный сын, верный друг». Джимини приобрел его три года назад, когда приезжал в Италию в прошлый раз. На поминках не так уж много людей, и никого знакомого. − Он умер во сне, − говорит один человек другому, словно это должно послужить утешением.       Они бы раздавили Джимини, если б увидели его. Неудивительно. Сейчас бы его не узнал даже Пиноккио. Не с этими извивающими конечностями. Жвалами. Глазами. Он уже много лет не помогает детям, потому что они его боятся. Он хочет, чтобы это закончилось. Надолго. Он скучает по друзьям. По дому. Даже по жене.       А они его по-прежнему не отпускают. Не сейчас.       Он вздыхает, ищет выход и в последний раз касается камня. − Замолвишь за меня словечко? – он не ждет ответа.       Магазин игрушек потерял хозяина. Нет ни мальчика, ни мужчины, чтобы заменить его. А Джимини устал путешествовать. ***       Дети стоят возле магазина. − Надо войти, − говорит девочка. − Нет, − возражает мальчик. − Надо, Лука, − настаивает она подрагивающим голосом. – Либо заходим в магазин, либо придется остаться на улице. Внутри безопасно. − Будь там безопасно, его бы не бросили, − мальчик дергает её за рукав, нервно глядя на магазин. – Наверняка там бродят призраки. Или монстры. Помнишь синьора Брускетти? Как он… − Ты не можешь доказать, что это его дом. − А ты не можешь доказать, что не его.       Они пытаются переупрямить друг друга. Девочка побеждает. Они открывают дверь. Внутри тьма кромешная. Проникающий сквозь дверной проем свет нервно медлит на пороге. Окна давно заросли виноградом. Единственный звук – тихий скрип усыхающего дерева. Мария зажигает свечу. Лука неуверенно закрывает дверь. − Странно, − говорит он. – Здесь так тихо. − Да, − соглашается Мария. − Только на ночь?       Мария кивает: − Но надо обыскать его, − она поднимает свечу. Когда свет разъедает темноту, одна из теней ускользает чуть медленнее положенного. Мария указывает на пыльные старые коробки под верстаком. – Посмотри там, хорошо?       Лука приближается. В его шагах слышится что-то странное – непонятный дробный топоток. Лука не обращает внимания. В конце концов, они здесь ненадолго.       Он поднимает коробку. Легкая. Слишком легкая. Он проверяет остальные, но и там ничего интересного. Только несколько бесполезных деревяшек. − Ничего хорошего, − говорит он.       Разве что если захочется поджечь дом. − И здесь тоже, − отвечает Мария, проверив свою долю коробок.       Они смотрят на лестницу. Мария задумчиво хмурится. − Может, наверх никто не ходил… − И нам не надо, − говорит Лука. − Давай поднимемся, − настаивает Мария.       Они поднимаются. Лестница узкая и шаткая, стены чуть влажные. На втором этаже царит такая густая темнота, что им не удается найти окно. Они пробираются вдоль стены в поисках чего-нибудь полезного. Чего-то, напоминающего о том, что когда-то это был обычный магазин игрушек. Здесь тоже есть верстак. И еще коробки. Опять рыться.       Мария спотыкается – свеча со стуком падает на пол и гаснет. Мария вскрикивает, и Лука хватает её за руку. Что-то еще хватает её за ногу. Оно тянет её к стене. Лука изо всех сил тянет на себя, но он маленький, а дом большой. Что-то скребется. Что-то рушится. Скрипит, низко и пронзительно. − Отпусти её! – кричит Лука. – Отпусти!       Он пытается вслепую ухватить то, что держит Марию. Оно увертывается. Мария брыкается, но противнику это не мешает. − Убирайся! – кричит она.       Рвется ткань. Вокруг что-то шуршит. − Оставь нас! – кричит Лука. – Мы же просто дети!       Дом замирает. Вздыхает. Темнота, кажется, отступает. Глубоко под острыми щепками и гниющим камышом, покрывающим пол, разгорается синий свет. Он становится все ярче и тихонько пульсирует с низким гудением. Он маленький и сияющий, и его тепло дотягивается до детей, стоящих на другой стороне комнаты.       Лучик гаснет. Дом вздрагивает. То, что держало Марию за лодыжку, разжимает хватку. Дети выбегают на середину комнаты, но дом неподвижен. − Что это было? – спрашивает Мария. − Не знаю, − отвечает Лука. – Надо уходить. − Куда мы пойдем? – говорит Мария.       На этот вопрос у обоих нет ответа.       Пол скрипит, и они подскакивают. Вспыхивает огонь – совершенно обычный огонь. И комната при свете кажется обычной. Коробки, пыль и старый стол. Почерневшие стены и потрескавшиеся половицы. Кровать в углу. − Он мог убить нас и раньше, − говорит Лука. – Но не убил. − Не убил, − соглашается Мария.       Лестница по-прежнему темная, узкая и скользкая. Кровать выглядит куда соблазнительнее улицы. Дети обнимаются и изо всех сил пытаются уснуть.       Они просыпаются на заре: свет каким-то образом проник сквозь почти заросшие окна, а огонь горел всю ночь. В коробках им удается найти полбуханки хлеба, почти не зачерствевшего, и пару крепких яблок. Наверное, воровской тайник, заброшенный на прошлой неделе. А еще они находят куклу. Лука прячет её в сумку. − Нам пора, − нервно говорит Мария. − Да, − отвечает Лука.       Они тушат огонь и спускаются по лестнице. Дом вздыхает, когда они уходят. Вздох похож на приглашение вернуться.