вишнёвая боль

Лицо, склонившееся над ней, точно такое же. Та же родинка около губы, острый подбородок и округлые скулы, мутно-лиловые пряди спутанных волос, неаккуратно подобранные заколками, с одним-единственным отличием — густые ленивые косы слипаются липкой бордовой массой, и ей, испуганной, очень хочется думать, что это не более, чем вишнёвый сок. Она, монстр во плоти, чувствует её страх и ликует. Глаза отдают алчным огоньком, и из-под неприлично разорванной до бедра юбки выглядывают ножницы, которые она ловко подцепляет пальцами, приглаживая и проверяя подушечками их лезвия на остроту. Из тонкого разреза на пальце стекает капелька крови. Она проводит им по щеке, по губе, и на языке остаётся сладковатый, немного отдающий ржавчиной металлический привкус, непривычный. Оглаживает аккуратно, но уверенно, будто помечая своё, нежную кожу на её лице, ладонях, запястьях и дрожащих коленях — она мягкая и тонкая, как кусочек атласной ткани, а под ней кое-где испуганно пульсируют вены. Всю её заботливо укрывает длинная, почти до щиколоток, юбка — идеально выглаженная, мерзотно-правильная, ставящая жирную точку в её образе милой пай-девочки, и плотная кофточка, открывающая вид лишь на изящную шею и такие же ключицы. С громким хрустом ткань рвётся, и она отбрасывает в сторону махровые ошмётки, до нельзя противные её взгляду, ничуть не смущаясь от вида бегающих туда-сюда от смущения глаз и пунцовых щёк. Её тело хрупкое и белое, и на ощупь немного шершавое, будто она трогает фарфоровую куклу, а дыхание частое-частое, будто делает это без разрешения. Восхищённо вздыхая при виде оголённого тела, думается, что это почти что эгоизм и самовлюблённость — каждый участок кожи совпадает с её, даже неприметные мелкие царапинки точно такие же, и это как никогда разочаровывает. Но не останавливает; её возбуждённое дыхание, прикрытые от страха и трепета веки и абсолютное повиновение, которое читается в глазах, не позволяют. Она мелко дрожит, и на глазах выступают капельки слёз, однако не спешит убегать — и на лицо тут же невольно наползает похотливая улыбка, стоит подумать, что лежащее перед ней тело совершенно беззащитно. Живое воплощение невинности. Она бьёт её по лицу, по щекам, оставляя горящие отметины, потому что возмущена до глубины души — её нагло обманули, заставили думать, что её девушка абсолютно невинна, однако же та вся дрожит от предвкушения и возбуждения, смотрит на неё своими горящими похотью глазами и только толкает к действию. Кусает её губы, щедро намазанные вишнёвой помадой. Лениво вертит ножницами, попутно очерчивая каждый изгиб её тела. Царапает мягкую кожу, осторожно поднося к языку оставшиеся под ногтями её частички и едва ли не теряя здравый рассудок — если, конечно, он был до этого. Она вся, целиком и полностью сладкая, с ядовито-кислой горечью лимонной цедры (или вишни?). Глотнув воздуха, чтобы хоть немного остановить плывущий взгляд, она вдавливает лезвие ей прямо в кожу ладони — её крик чистый и звонкий, совсем не такой противный, хриплый и густой, как у парней. Из-под ножниц брызгает кровь, и её сладковатый аромат туманит разум ещё больше. Лезвия проходят насквозь и врезаются в смятую воронкой простыню и матрац, на котором красуется теперь внушительное багровое пятно, а она истошно кричит и царапает её руки, пытаясь избавиться от ножниц, торчащих из её тела. Её пальцы и она сама судорожно дёргаются, как в припадке — милое зрелище. Зная, сколько боли и унижений ей пришлось вытерпеть, становятся ненавистны собственные руки и внутри всё пустеет, глядя на неё. Однако она продолжает, позволив порыву страсти взять верх над собой, успокаивая себя и твёрдо обещая, что та больше никогда не испытает ничего даже близкого к понятию "боль". Вторые, припрятанные под юбкой, тут же впиваются ей в горло, отчего она, издав влажный хлюпающий хрип и оросив порванную одежду брызгами своей крови и с криком, походящим на кряхтение, закатывает глаза и застывает, ещё больше напоминая куклу из чистейшего фарфора. Вынув из размякшей плоти ножницы, она в восторге проводит пальцами по лицу, смахивая волосы, и издаёт такой же восторженный вздох — она везде, даже в лице с застывшей неестественной гримасе ужаса видит ангельский лик, и ей кажется, что вот-вот из спины полезут мягкие белоснежные крылышки. Она тут же сцеловывает каждую капельку крови на одежде и похолодевшей коже, проводит языком по ней, почти тая от её вишнёвого привкуса, пробует даже стеклянные глазницы, морщась от густых, смущённо приспущенных ресниц, щекочущих губы. А отстранившись немного, поправляет её спутанные косы, небрежно свалявшихся на простыни, укрывает сброшенным на пол одеялом её хрупкое фарфоровое тело и чуть сдвигает раскинутые в разные стороны конечности, любуясь результатом, словно картиной в музее. Но не решаясь даже взглянуть в зеркало, прекрасно зная, что увидит там её. Наклонившись слегка к её уху с чувством выполненного долга, она ощущает своё разгорячённое дыхание и тихо шепчет ей, не понимая даже, слышит ли она её: — Милая, давай убьём всех, кто причинил тебе столько боли. Убьём их всех.