Yellow

Одри считает, что каждому можно простить его грехи, если он преисполняется в их очищении. Находкинс из прошлого выглядит, как само олицетворение зла, пускай и вид его зелен, как нежные сочные лепестки первого проклюнувшегося дерева; Одри чувствует диссонанс от такого сочетания, и все же её руки, волей-неволей, тянутся к его напряжённой спине, к его сжатым в кулаках ладоням, к нему самому, бедному, пропавшему, сбившемуся с пути и погрязшему в алчности, как в болоте. Чтобы принять, успокоить и сберечь, как она делала всегда с вещами редкими и никому ненужными. В её времени от трюфельных деревьев не остаётся ничего, кроме запрещенных советом города историй да изображений в старых пыльных книгах, сбереженных у неё под кроватью. Из библиотеки такие забирали, заменяя книгами по отлаживанию производства воздушных дел, а на ТВ бессовестно врали, что запрет на цензуру не вводился и всё оставалось на прежних местах. Пустые зазубрены в книжных полках стали первым тревожным звонком к закручиванию гаек. И её желание сбежать отсюда лишь в очередной раз возросло. Одри знала, умные люди давно уже перестали пытаться в их городе что-нибудь изменить, но она, как никто другой понимала, что одного ума для победы в неравной войне недостаточно. Нужно было уметь пробиваться, достигать своей цели. А цель её оправдывала любые средства. Проникновение на территорию института времени шло в счёт. Находкинс ей рассказывает о том времени, когда деревья были большими и воздух не был пропитан убийственным смогом. Рассказывает живо, как настоящий свидетель, но с горечью в голубых глазах, как тот, кто стоял у первоистоков их уничтожения. Одри осознавала, что её пропажу не заметят сразу. И потому позволяет себе в его времени задержаться подольше, с живым голодным интересом вгрызаясь во все, что он ей даёт: знания, воспоминания, истории, себя самого. У Находкинса (больше нет) причин врать, и Одри считает это одной большой удачей для них обоих. Он говорит, она слушает. Порой, такие связи могут сослужить обоим хорошую службу. Одри не первая замечает, что её извечное одиночество его присутствием разбавляется. Даже если Находкинс находился в другом конце старого скрипучего дома, стоило подать голос, и он был тут как тут. И невольно немым неозвученным вопросом между ними повисало: «Может быть, Одри хочется остаться?» «Здесь». «С ним». Но ни один из них его не задавал. Находкинс из страха услышать отказ. Одри из опасений, что может соблазниться. Ведь рядом с Находкинсом было нечем дышать, но дыхание вилось внутри удивительно свободно. Странное удушливое сочетание понимания, сказочности и тоски. Не по дому. А по тому, что безвозвратно потерялось в череде удач, смога. Под перебойный стук топоров, словно гильотины, опускавшейся на деревянные безвинные шеи. Одри кажется, что она всегда жила здесь. Среди пыли, испуганно проглядывавшего сквозь черную пелену туч солнца. И рядом с Находкинсом, от которого остался один лишь голый дом в её времени да неприметная могила за ним. До чего иронично. Человек, построивший абсолютную империю, не удостоился к старости даже нормальных похорон. Не то что упоминания в учебниках истории. Одри понимает, что самая пора свернуть назад и вернуться к себе. Отложить респиратор, взять кредит на будущие исследования по восстановлению экологической системы и вычеркнуть (навсегда, желательно) бизнесмена из своей памяти. Но вместо того, чтобы воспользоваться старым порталом, она стучится в его кабинет. Впускает острый луч мягкого света, пробивая им зернистую темноту, и застывает в дверях, словно не может войти без приглашения. Находкинс смотрит на неё взглядом пустым и отсутствующим, как смотрят змеи из зоопарка на глазеющих на них людей. — Почему ты все ещё здесь? Яд, пропитывающий его голос, режет её уши. — Потому что я… — Нет. Не надо. Уходи, Одри. Он не просит ее остаться. Никогда не просил. В этом и была неприятная особенность женской натуры: мы любим тех, кто нас не любит. Так, кажется, писалось в одном романе? — Я остаюсь не потому, что ты меня просишь. А потому, что хочу. — Нет, не хочешь! — он покидает свое место рывком, одним резким движением оказываясь рядом, прямо перед ней, и она вздрагивает от поднявшегося порыва ветра, как от огня. — И жалость мне твоя не нужна. И ты сама мне не нужна, Одри, понимаешь? Находкинс шепчет бессвязно и злостно, отпугнуть её пытается, а сам руками находит предплечья, сжимает их и просит уйти, но отпустить не может. Одри видит, как за темно-синим стеклом солнцезащитных очков (для солнца, которого в этом мире уже давным-давно нет) скапливаются слезы. Находкинс чувствует себя слабаком. Одри очки с него снимает и пытается вовсю доказать, что привязанность к кому-либо — это не слабость. — Ну разве я могу оставить тебя теперь одного? Она проводит пальцами по его щеке, оглаживает шрам, полученный во время создания первой машины для сруба деревьев, и к нему же тёплыми губами прикладывается. Находкинс в ее руках застывает живым изваянием, напрягается и ждёт, видимо, что она тут же попросит его обо всем забыть, отпрянув в испуге. Как делали другие на её месте. Как делал и он сам. Но Одри ни о чем его больше не просит, кроме как разрешить ей остаться. И в следующее же мгновение её губы прижимаются уже не к зарубцованной полоске кожи, а самим губам Находкинса.