***
ХХ.ХХ.ХХ. Когда-то эти стены казались самым уютным местом в мире; особенно на контрасте с отсыревшей, подземной Хаенрией. Конечно, уют состоял не только в постоянно горящем очаге, горячей пище и свежем хлебе; теплых перинах, огромной библиотеке со сказками и лощенном садике под широкими сверкающими окнами. Уют был - на самом деле - в людях: в необъяснимой (для меня, конечно) отеческой беззаветной любви Крепуса к тощему приемышу, умиление Аделаинды и её вечные попытки его как следует откормить и... юношеский, невинный свет Дилюка. Его маленькие, теплые ладони, что были все же больше моих, тянущие на солнышко, погреться; раз за разом что-то исследовать новое, а иногда - бесстрашно драться со слаймами в тайне от Крепуса. Тот, впрочем, быстро догадывался откуда мы такие потрепанные волоклись к вечеру. Уюта в тех объятиях Дилюка было в трижды раз больше чем в самых мягких подушках винокурни, поэтому даже в дождь и грозу, что я боялся пуще всего на свете лишь в них я находил свое спасение, ныряя в чужую постель без спроса, утыкаясь носом в необузданную копну рыжих волос. Но сейчас этот дом ощущался холоднее промозглой ночи, в которую Крепус меня нашел; теплый свет от свечей будто отливал холодком, а запах свежеиспеченного хлеба больше не разносился по затемненным холлам с задернутыми занавесками на окнах. Я больше не чувствую, себя уютно здесь, я больше не чувствую, что я в безопасности. В особенности... рядом с ним.***
Кэйа весело рассмеялся, отводя взгляд от распахнутого дневника на полуденное солнце: удивительно, как глуп он был несколько месяцев назад. Как не ценил ему то, чем так щедро одаривал его Дилюк. Люди такие неблагодарные создания, в особенности их худший вид - грешники. Во время написания дневника у него было невероятно много мыслей, которые вились роем - вот он и начал выплескивать их, лишь бы не пялиться в потолок. Сейчас совершенно по-иному: мысли в его голову забредали лишь тривиального характера - каким бантом завязать отросшие локоны; как он рад был наконец спать на настоящей кровати, к тому же, с Дилюком, а не промозглом полу в одной из комнат глубокого подвала винокурни; как оформить очередную вышивку на его глазной повязке. Наверно, так и жили некоторые простые люди в Тейвате, не обречённые избранностью. Блаженные в неведении и повседневности. Дилюк обеспечил его отход от дел доказательствами, что капитан кавалерии отправился на родину, восстанавливать Хаенрию, предавать Тейват - что, безусловно, невероятно ускорило процесс его увольнения и забытья. И пока шла молва, что он месяцами был на проклятой Земле, на деле же Кэйа был на винокурне - точнее, под ней. Где Дилюк в очередной раз спас его, как в детстве - в этот раз от его самого страшного врага и губителя - самого себя.***
ХХ.ХХ.ХХ. Несколько недель назад Дилюк, вместо того чтобы помочь довести меня до собора Барбатоса - залатать раны, лишь долго сверлил меня своим нечитаемым взглядом. Я знавал такие взгляды - таким взглядом пугающим смотрят, когда решаются на что-то, о чем очень долго думали. Он был схож со взглядом забытого временем проклятого отца, что оставил своего проклятого сына на чужой, нерадостной ему земле лишь бы исполнить жалкий и мстительный древний заговор. Этот взгляд алых глаз был нерушим никакими насмешками и шутками, никакими фальшивыми улыбками и даже раздражением, истекающего кровью человека. Мое актерское мастерство всегда плохо на нем работало, но тогда я и не понимал, что что-то было не так - да и настолько. Подойдя ко мне, Дилюк лишь провернул воткнутый в мой бок нож фатуи, ослепляя болевым шоком сознание и успешно выталкивая в бессознательность. Тогда, закрывая глаза, обменивая лазурь небо на тьму бессознательности, я и не знал, что пройдет еще много времени прежде, чем я снова увижу небо.***
Кэйа слегка поморщился от воспоминаний: всё-таки та рана была не из приятных. Она все никак не могла зажить в подвале: в сырости и промозглости, хотя Дилюк, несмотря на совершенные неуместные капризы Альбериха, пытался её тщательно обрабатывать. Даже когда он был совершенно невыносимым, его старший брат заботился о нем. С самого детства у него было невероятно доброе сердце, как и у Крепуса. Не осознанно, он скользнул под подол ночной рубашки, расчесывая заживший шрам, на икре. Белоснежный, но уродливый и неровный. А потом провел нежно по каемочке, как дамы из города ногтями ласкают драгоценности, подаренные кавалерами. Когда Кэйа впервые попытался сбежать, Дилюк перерезал ему сухожилие. После пятой попытки у него опустились руки, потому что братик пообещал ему их отрубить, если он попытается ещё раз. Потому что его безопасность была превыше всего; а лишение конечности не такая уж и большая цена за эту самую безопасность. Он согласился с этим, послушно кивая под руководством жестких пальцев на своём подбородке. И больше не пытался бежать, ведь Рагнвиндры, в отличие от Альберихов, всегда держат свои обещания.***
ХХ.ХХ.ХХ. В некоторые моменты на его лице пробегала вина. Словно он на самом деле жалел о том, что делал со мной. Словно он этого делать вовсе не хотел, будто бы руки его не слушались. Будто бы он марионетка собственной злобы. Если бы я не знал, что его Глаз Порчи уничтожен, я бы подумал что именно он виновен в таких радикальных изменениях в характере. Его глаза были такими же совестными, как в детстве, когда он только полученным Глазом Бога спалил любимую клумбу с редкими розами Аделинды. Но несмотря на эту вину в глазах, он все туже стягивал веревки. Его вина в глазах мазала сладостью юной любви по воспоминаниям, делая последующий удар лишь больнее. На вопрос, почему тогда он не закрыл мне рану, Дилюк ответил, что я никогда не пекся о свое здоровье, поэтому мне следовало преподать урок. Но мне кажется, что он просто не смог совладать со злостью. Копилась ли она в нем все два года его самоизгнания? Подпитывалась ли она болью, неудачами и разочарованиями? Моим предательством? Это лишь последствия отравы, что впустили в свою семью Рагнвиндры той дождливой ночью? Чума от пораженной крысы? Та решимость, что я видел в алых глазах - неужели долго вынашиваемый план? Но Дилюк не мог так- Неважно... Я не знаю, сколько уже я здесь недель. Или месяцев? Мне известно, что бывает с людьми в такой ситуации и все же... Всё сложнее не ластиться к его ладоням. Он единственный человек, которого я вижу в последнее время. В тишине подвала лишь его голос прерывает злобное бормотание сознания. А в холоде сырого подвала лишь его руки греют меня.***
Кэйа тяжело выдыхает - читать эти скудные описания и глупые мысли чрезвычайно утомляет. Дилюк должен вернуться с таверны через полчаса - но, Архонты, как же долго тянется время. С коридора доносился запах свежего пирога с закатниками, от запаха заурчало в животе. Как бы ему не хотелось кусочек, он был воспитан лучше чем выходить из комнаты без разрешения. Поэтому он раздраженно полистал страницы дневника, замечая, что записи становились более обрывочными, будто больше не оставалось сил на продолжительный текст.***
ХХ.ХХ.ХХ. У меня вновь не получилось. С перерезанным сухожильем я далеко не уйду. Я устал.***
Кэйа раздражённо закатил глаза - конечно, не получилось, зачем нужно было вообще пытаться?***
ХХ.ХХ.ХХ. Мой Глаз Бога нашелся в его рабочем столе. Но... Пиро всегда было сильнее Крио, Дилюк с детства был сильнее меня. У меня не получилось даже убить себя. От частой голодовки и редких порциях воды я теряю все больше сил - больше нет надежды выстоять против него в рукопашной. Да и зачем? Я больше ни на что не годен.***
Еще десять страниц вперед.***
ХХ.ХХ.ХХ. У него достаточно денег, ресурсов и связей, чтобы держать меня тут вечность, сказал мне он. А ещё сказал, что пока я здесь, он не позволит ни Хаенрии, ни Модштадту причинить мне боль. ̶О̶н̶ ̶с̶к̶а̶з̶а̶л̶,̶ ̶ч̶т̶о̶ он единственный кто мне нужен.***
Ещё дальше, на страниц 20, потому что Дилюк вот-вот зайдет к нему в комнату, чего он с нетерпением ждёт.***
ХХ.ХХ.ХХ. Мы больше говорим. Оказывается, невероятно легко жить не принимая решения. Не ждать пока прошлое придет за тобой, а обязанности настоящего лягут на плечи тоннами. Когда Дилюк выскоблил остатки моего проклятого глаза, я почувствовал себя по-настоящему свободным: мертвые грешники больше не имеют власти надо мной. Раньше, Дилюк говорил, что делает все для моего блага. Кажется, теперь я понимаю...***
И немного ниже, приписка, в тот же день:***
ХХ.ХХ.ХХ. Дилюк сказал мне, что все ещё любит меня. Не как раньше, нет, я этого не заслуживаю, но... Я рад малому. И небу, что я вновь увидел спустя долгое время. Я люблю его тоже - он столько сделал для меня, ради меня. Мы поцеловались - не наш первый поцелуй, но самый нежный. Пока мы занимались любовью, он постоянно спрашивал в порядке ли я, не больно ли, прекратить ли. Тогда я разрыдался от счастья - вот и великий совратитель Мондштадта. Но и тогда, братик ни на секунду не растерялся, а начал успокаивать, целовать в висок и шептать что-то теплое-теплое, нежное. Обо мне так хорошо умел заботиться лишь он, как в детстве. Больше обо мне никто так не позаботиться и не полюбит Никто больше не примет порожденную бездной душу, нежеланного во всех смыслах ребенка, разъедаемого неблагодарностью, желчью и ложью. Никто не будет добровольно рядом с тварью, кроме такого доброго и нежного, как братик. Дилюк оставил дверь в спальню приоткрытой - и я знаю, что это тест. За весь день не сдвинувшись с места я почувствовал, впервые за свою жизнь, что горжусь собой.***
На строчках Кэйа нежно улыбнулся и провел пальцами по вдавленным в пергамент буквам: наконец ты понимаешь. В дневнике - еще более 10 страниц, но читать дальше вовсе не нужно. Любовь, зарожденная в самом отрочестве лишь продолжит расти, удобряемая заботой, защитой и добротой его солнца. Он действительно был невероятно счастлив со своим старшим братиком, что освободил его ото всех выборов, сделал его действительно свободным. Дверь в спальню медленно распахнулась, а Кэйа с нетерпением поднял взгляд на любовь всей своей жизни. Архонты, как же он красив - с пламенными локонами ниспадающими на плечи, с царственной осанкой и теплыми рубинами глаз. Дилюк садится на одно колено, а воображение Кэйи игриво рисует коробочку с кольцом в его руках. Когда-нибудь, обещает его воображение. Рагнавиндр достает ключ из кармана брюк и отворяет кандалы с тонкой щиколотки, откидывает их в сторону и нежно целует красноватый след на бронзовой коже. И смотрит вверх, в глаз Кэйи, рубинами полными любви и нежности. - Готов? Кэйа кивает. Сегодня он будет хорошо себя вести, в отличие от того раза, когда Дилюку пришлось вновь запереть его в подвале из-за проступка. Конечно, тому пришлось это сделать - иначе бы Кэйа не понял свою ошибку, верно? - Да Кэйа с блаженной улыбкой вложил свою ладонь в бледную чужую; и даже боль, фантомная, привычно пронзившая его тело при резком движении - шорох воспоминаний таких жестоких, но таких необходимых, заслуженных наказаний, не могла унять его радости. Ведь сегодня один из редких дней, когда брат разрешал ему выйти на улицу, более того - в Мондштадт. Уже начался праздник ветряных цветов, праздник любви и свободы. Ведь они не могли пропустить его, верно? Под руку они вышли из комнаты, а грустный ветер перелистнул страницы позабытого дневника, открывая самую первую, с каплями крови.***
ХХ.ХХ.ХХ. Я не смогу разлюбить его, чтобы он со мной не сделал.***