Или ты ешь, или тебя.

      Платили немного, но этого было вполне достаточно для того, чтобы им хватало на проживание. Слово «существование» в словарном запасе Паши Хохолкова ютилось на дальней полке и использовалось не особо часто, да и ему не казалось все вокруг слишком плохим, а привычки ныть он не имел. Как и привычки здороваться с клиентом, когда тот открывает дверь. Они вроде как вообще не должны здороваться с клиентами, должны оставлять еду на входе и отходить, мол, бесконтактная доставка и все дела, но Паше настолько на это насрать было, что даже удивительно. Не так много правил он нарушал, всегда был осторожным и даже слегка параноил местами, оглядываясь вокруг при входе в очередной подъезд. Вроде никого. Проверив на табличке у подъезда адрес на всякий случай, Паша дернул на себя дверь с неработающим домофоном и красочной надписью «хуй» прямо перед глазами. Это слово он уже видел чаще людей. Людей на улице вообще видно не было, будто повымирали все, хотя понятно было, что наоборот от смерти пытаются спастись. Паша в эту смерть не верил, как и в вирусы. Как говорил один великий — нет вирусов здесь никаких, это холодильник. Глупая усмешка разлетается эхом по всему подъезду. В приятных мыслях о своем недалеком прошлом парень поднимается наверх, присматривая среди почтовых ящиков открытый. 104. 105. 106. Паша останавливается напротив них всего на секунду, бросает небольшой пакетик в ящик под номером «107» и разворачивается по направлению лестничного пролета, чтобы поправить лямку квадратной зеленой сумки и пойти дальше. Ему на третий этаж, он этот путь уже выучил за несколько месяцев работы, как и то, что ему идет зеленый цвет, и что он «симпатичный, не хочешь зайти?». Паша каждый раз улыбался натянуто, с излишней демонстрацией зубов, и отказывался, ссылаясь на заказы, но каждый раз думая только о том, что нахуй всех этих засидельцев в своих квартирах. Они боялись чего-то, забивались по своим норам, а Паше приходилось таскать для них шаурму и прочее дерьмо, которое даже собаки перед смертью бы есть не стали. Об этом Хохолков судит даже не пустословно. Усмехается снова, вынимая телефон и в телеграме отписывая всего три символа. Нахуй фотки. Только краткое «107».       Платили немного, поэтому Паша нашел еще подработку, чтобы хватало на оплату коммуналки, чтобы их и без того ветхая пятина топилась и имела газ, и свет, и чтобы ребенок, закутанный вечно в кофты и дрожащими пальцами больше не способный нарисовать прямую линию, не помер от голода. Мать умерла еще до того, как это стало мейнстримом. Слетела с катушек в секте фанатиков до того, как кто-то в Китае съел неправильную мышь. Это было так давно, что Паша уже делил время на до и после, устало поправляя на лице маску, а на плече лямку, входя в очередной подъезд. Еда в термосумке уже остыла, наверное, но и на это было насрать. Закладки, эти небольшие пакетики или коробочки, лежали аккуратно между холодным буррито и шаурмой, подогреваемые еще теплой пиццей, которую надо было бы отнести последней, но нейронные связи в темноволосой голове, укрытой зеленым капюшоном, неисповедимы, и лепешку теста с четырьмя сырами Хохолков решил занести следующей, делая добрый крюк только потому, что место закладки должно было быть там. Под покрышками во дворе дети раньше прятали бутылки с водой, журналы и прочую чушь, а сейчас Паша сует руку в сухое пространство под резиной и оставляет там еще один подарок, за который ему неплохо заплатят. Может, Женя наконец перестанет трястись, если Паша притащит в дом тепловую пушку? Апрель вел себя как мудила и сыпал снег на улицу вместо солнечных лучей, а хлипкие окна пропускали все семь ветров. — Сука, — выдыхает Хохолков, когда рядом падает что-то, впервые за долгое время его пугая. Вирусы его не пугали. Озабоченные одинокие дамы и мужчины его не пугали. Его пугала только возможность получить наказание за то, что он нарушает правила, но это лишь хрустнула ветка, не выдержав мокрого снега. Оцарапав свою руку о холодную резину покрышки, Паша поднимается и выдыхает. Еще немного, и он правда оставит все это. Еще пара таких дней, и им точно хватит до лета дожить. Паша снова думает о том, какой их отец все же безвольный и отвратительный, ушел две недели назад на работу и так и не вернулся. Сожрали вместо обеда его или пристрелили? Вряд ли кто-то захотел сделать ремонт у себя в квартире так скоро, когда ни окна открыть проветрить нельзя, ни на улицу выйти. А значит, убили в подворотне или сам сбежал от двух детей подальше, оставив Пашу с Женей вдвоем против внезапно обозлившегося на них мира.       В этих мыслях Хохолков даже не сразу замечает, что позади него замигали красно-синие огоньки. Он видит их блеск на стенке дома и уже готовится бежать, как вдруг понимает, что может сделать еще хуже. Вдруг его просто приняли за нарушителя карантинных норм и решили разобраться? Паша не замедляет шаг, надеясь, что в свете фар его зеленая куртка наконец даст понять, что он имеет полное право выходить на улицу, но ментов так просто не остановишь. Машина проезжает на несколько метров вперед и останавливается. Из нее выходит всего один человек. Паша был наслышан о том, что количество патрулирующих улицы машин пришлось сократить из-за того, что многие из них были переоборудованы в катафалки, но чтобы сократили и людей тоже, Паша не знал, хотя и логично было, судя по тому, что счетчик зараженных уже перевалил за десяток тысяч. Хохолков видит только руку, прижатую к кобуре, и останавливается. — Что у тебя в сумке? — раздается голос вместо «Доброй ночи» или «я такой-то такой-то, присядьте нахуй пожалуйста», и этот голос Паша неожиданно узнает. Сердце отдается где-то в горле, взгляд наконец поднимается наверх, упираясь в помятое алкоголем и заросшее щетиной уставшее лицо Борисова. Даже в мелком возрасте Паша никогда не звал его «дядей Оскаром», на каком-то подсознании понимая, что как отец тот был дерьмовым, а как дядя наверняка еще хуже. — Что у тебя в сумке, малец?       Паша поправляет лямку, одно его плечо из-за этих тяжелых сумок уже заметно кривится. Оскар вряд ли признал в курьере дружка своего сына, но Хохолков и сам не спешит это показывать. Только знает, что нельзя показывать содержимое сумки, смотря в покрасневшие глаза в полуметре от себя. Удар по голове где-то выше уха заставляет Пашу на мгновение открыть рот. — Я долго тебя выискивал, уебок, — слышится рядом, пока Паша морщится от боли, а с его плеча стаскивают сумку. Слышится звук молнии, тяжелый выдох, уже свой собственный, и задняя дверь открывается в пригласительном жесте. Сумка с едой оказывается на пассажирском спереди, а Паша обнаруживает себя на диванчике старой машины, едва успев не вмяться в обивку лицом. Блять, блять, сука. Блять. Мозг начинал работать только сейчас, оклемавшись от тяжелого удара и понявший, в какую задницу они успели с этим телом вляпаться. Хлопает дверца со стороны водителя, но Оскар не спешит трогаться с места, то ли думая, что делать с приятелем сына, то ли уже надрачивая на то, что ему дадут прибавку к его зарплате за такой подвиг. — Не надо, — просит Паша вдруг тихо, мокрые от снега волосы липнут к лицу, он пытается их убрать со лба, чувстувуя, как саднит оцарапанная рука. Борисов разворачивает зеркало заднего вида на «опасного преступника» и их взгляды впервые пересекаются. — У меня брат дома один, мелкий еще. Отпустите, а все из сумки себе заберите.       Паша думает уже после того, как говорит, и что его мелкий брат может в детдом съехать, и что предлагать наркотики местному полицаю не самое удачное решение, но все равно это не работает. Оскар лишь усмехается, точно также, как и усмехался Паша, думая о животных, запертых в клетке, и от этой усмешки по мокрой спине проползают мурашки. Очередная попытка смахнуть волосы с лица не оборачивается успехом. — Хотите, я вам отсосу? — голос становится еще тише, Паша сглатывает, замирая на месте, и вспоминает неосторожные слова Гены о том, что «отец заебал бухать столько, а потом меня с бабой путать», когда Хохолков в очередной раз под его футболкой, стянутой на физре, замечал следы не только от ударов, но и от крепкой хватки. Паша передернул тем вечером на эту картинку у себя в голове, а сейчас почему-то решил, что это может сыграть ему на руку. Генин батя не пьяный конечно, но какая разница, кто тебе сосет, особенно если волосы длинные. Паша сглатывает еще раз, когда в глазах, отражающихся в стекле, видит момент задумчивости. Секунда, две. В телефоне сообщение в телеге отмечается неотправленным, но Паша об этом не знает. Только молится сейчас, чтобы чужой больной мозг клюнул на это предложение, и так и происходит. Оскар глушит мотор, гасит свет и открывает дверь. На этих улицах никогда не горели фонари, и сейчас впервые Хохолков был этим расстроен. Шальная мысль залезть в сумку и стащить хоть что-то из пакетиков сверлила голову, он ведь не расплатится за такой проеб и тогда плакало тепло в квартире, но волнение за наказание его волнует сейчас больше. Он вылезает из машины тоже, неловко хлопая дверью, закрывая ее не до конца, и придавливает замок уже спиной, когда его нагло в машину впечатывают. Еще один удар по лицу — Паше такая хуйня привычна, он ведь видел Гену и сам был для того кем-то вроде козла отпущения, поэтому очередной удар, только уже в живот, не удивил, только согнул пополам и заставил закрыть глаза. — На колени, — слышится четкое, капюшон сполз  с головы и позволял слушать теперь все прятавшиеся до этого звуки — звенящую ночную тишину и где-то на фоне одиноко стучащий колесами трамвай. Паша неосторожно падает на асфальт, коленные чашечки завтра обязательно об этом напомнят, но сейчас до этого нет дела. Звук молнии, только теперь уже не на термосумке, заставляет вдохнуть поглубже. Он столько раз отказывался от минета в чужих квартирах, чтобы в конце концов дойти до этого самостоятельно. Тяжелая ладонь опускается на затылок и больно сжимает волосы, Паша послушно открывает рот, но это не спасает его от пощечины. Рука в волосах не дает голове дернуться. Паша шмыгает носом и прикрывает обратно глаза. Дома Женя наверное думает о том, какой у него замечательный брат, который вместо школы пошел на работу, чтобы они смогли жить, хотя бы существовать, пока сам Паша упирается ладонями в чужие бедра. Гена когда-то в прошлой жизни, которая без масок и со светлыми, солнечными днями, почти согласился на ухищрения друга ему отсосать, а вот его отец оказался менее брезгливым. Его толстый член сразу забивает глотку, не успевает Паша сделать даже вдох. Отлично, думает он фоном, пока в его нёбо упирается член местного полицая, не придется стараться, просто пережить эту хуйню и съебаться, забыть как страшный сон или передернуть на это, заперевшись в холодной ванне. Рука отпускает волосы, затылок бьется о крышку бензобака, и от этого собственный член напрягается в узких джинсах. Паше холодно, его слегка потрясывает от этого, и ткань на коленях впитала в себя подтаявший снег, но парень лишь пялится перед собой из-под полуприкрытых век, чувствуя рваные, резкие движения поверх своего языка. Совсем скоро мыслей не остается совсем, только ощущения члена в штанах, члена в глотке и боли от ударов по лицу вперемешку с мерно бьющимся о машину затылком. 104. 105. 106. Паша не считал сколько раз напряженная головка ткнулась в корень языка, но почему-то был уверен, что именно столько. На сто седьмой раз Оскар делает все совсем невыносимым — его пальцы снова оказываются в волосах, только уже не просто удерживают, они тянут навстречу, заставляя хуй протолкнуться прямо в горло, а холодные яйца прилипнуть к влажному от слюны и смазки подбородку. Паша распахивает глаза, понимая, что член пока вытаскивать не собираются, а пульсация, четко различаемая языком, вела только к одному исходу. Сперма брызгает на стенку горла, пока Паша пытается дернуться, но его лишь сильнее вминают в небритый лобок носом, и даже ладони на бедрах не способны помочь отстраниться. Оскар при желании мог выебать парня на заднем сидении, даже если бы тот сопротивлялся, что уж говорить о попытках сняться с члена ртом. — Глотай, — слышится сквозь звон в ушах, — и забирай свой ебаный ящик.       Паша пытается послушно кивнуть, выпав из реальности, а после расслабляется, позволяя Оскару еще пару раз толкнуться в самую глотку, чтобы оставить там всю свою сперму, а остатки капель растереть по языку и снова ударить Хохолкова, сначала по лицу, а после ногой в живот, отчего содержимое желудка вместе со спермой вылетает на асфальт, оставляя во рту вкус желчи вместе с чем-то, напоминающим по вкусу сырую фасоль. Где-то у ног падает сумка, Пашу рвет еще раз, он пытается откашляться и проморгаться от слез, улавливая звук открывающейся двери и заводящегося мотора. Собственный стояк не проходит даже сейчас, но худшее уже позади. На сегодняшний вечер точно. Хохолков тянется к сумке сразу же, как только влага с глаз скатывается по и без того мокрым щекам, и проверяет содержимое. Все на месте, кроме сраной шаурмы, да и хуй с ней. — И даже не смей приближаться к моему сыну, пидор, — слышится из машины, и Паша только смеется, лишний раз напрягая растраханное горло, и его выворачивает в третий раз желчным сгустком рядом с зеленой сумкой. Похуй. Вообще насрать на эту работу, с него хватит. Донесет последние сверточки до мест и закончит. Правда. Мокрые ботинки он снимает на коврике у входной двери, квадратную сумку ставит рядом и улыбается почти искренне своему младшему брату, который даже в таком состоянии вылез из комнаты его встречать. Паша всегда был ему рад, и сейчас, сняв с себя грязную куртку и повесив ее на пустующие крючки, он обнимает его со всем своим теплом. Будто и не пытался убить его в раннем детстве. Будто не пытался изнасиловать в ванной. Будто они настоящая семья, у которой все хорошо. — Завтра купим новый обогреватель, я наконец собрал денег для этого. И пиццу тебе принес. Неплохо, правда?