Там, в реке

Первые дни после возвращения в родной город прошли как в тумане. Жила словно бы не мог свыкнуться с мыслью, что он всё ещё жив. А брат — нет. Врачи вытащили его с того света, подлатали как могли и отпустили. Коллеги по криминальному цеху утрясли проблемы с ментами и посадили его на поезд с напутствием "залечь на дно до поры до времени". По правде сказать, именно так он себя и ощущал. Как человек, который лежит на дне реки, а всё, что происходит вокруг, видится как будто сквозь толщу воды. Какой-то лепила, приятель Лютого, сказал — защитная реакция. В Катамарановске Жилу никто не ждал. Он просыпался в одно и то же время без будильника, заваривал чай, на вкус отдающий половой тряпкой, принимал лекарства, курил и целый день смотрел фильмы на видеомагнитофоне. На антресолях рядом со стопкой кассет лежал потрепанный фотоальбом. Где-то на подкорке сидела мысль, что если этот альбом открыть, то сонное оцепенение спадёт, и Жила, как в сказке про Буратино, снова станет настоящим мальчиком. Каждый день он говорил себе, что ещё не готов. *** Неизвестно, сколько бы так ещё продолжалось, но однажды вечером по квартире раздался громкий скрежет, похожий на грай простуженной вороны. Так Жила узнал, как звучит его дверной звонок. Рука непроизвольно потянулась к правому карману, где уже много месяцев не было пистолета. Стараясь издавать как можно меньше шума, он подкрался к двери и посмотрел в глазок. Недоверчиво заскрипели замки, и в квартиру в облаке ландышевых духов вплыла Таня. Танечка. Татьяна Восьмиглазова. Она застыла посреди прихожей, прямая и бледная, как восковая свечка. Жила, ошарашенный, сбитый с толку, не сразу смог выдавить: — Ты откуда? Ты же не одна? Пацаны говорили... Таня придвинулась к нему так близко, что, кажется, ещё немного, и они соприкоснулись бы кончиками носов. Выдернула какую-то шпильку, и светлые волосы водопадом рассыпались по узким плечам. — Никогда, — тихо сказала она. — Не было, ничего, никогда, только ты, только ты только ты, — струился нежный шёпот, сливаясь в стук колёс скорого поезда: "толькоты-толькоты-толькоты". "Девочка моя бедная, настрадалась, ждала меня-дурака" — бормотал Жила, проводя носом по нежной шее, зарываясь в копну светлых волос. "Бедная моя, хорошая" — скользил руками по талии, оглаживая бёдра. "Верю ли я тебе, конечно, верю, сильнее, чем в Бога, и не осталось у меня ничего, кроме этой веры, милая моя, родная". Красная юбка сползла к узким щиколоткам, и Жила скулил что-то уже совсем неразборчивое, покрывая поцелуями лодыжки, обтянутые тонким нейлоном. И потом, в спальне, на скрипящей ржавыми сочленениями тахте он не мог успокоиться и касался, касался каждого сантиметра таниного тела, как будто не мог до конца удостовериться, что вот она, перед ним, настоящая, из плоти и крови. *** Головная боль входила в висок, как тонкое сверло, туда-обратно, спазмами. Жила разлепил глаза и повернулся на бок. Тани рядом уже не было, и только смятые, чуть влажные простыни напоминали о том, что в этой кровати был и ещё один человек. Самочувствие — хреновей некуда, а ведь не пил ни капли вчера. Он поднялся с кровати и потащился на кухню глушить подступающую тошноту бурдой, по недоразумению названной "чай индийский". За входной дверью раздался шорох, и сердце ухнуло вниз, пропустив удар. "Конечно, вернулась, наверняка уходила в магазин купить что-то к завтраку, в холодильнике-то мышь повесилась" Жила рывком распахнул дверь. Сосед, дед Гвидон, бродил по лестничной площадке с какой-то дымящийся плошкой. От густого дегтярного запаха замутило ещё сильнее. Тани не было. Дед, между тем, перекрестил Жилу своей плошкой и ни с того ни с сего плюнул ему под ноги. — Э, сосед, чё за дела, — возмутился было Жила, но Гвидон уже затопал по лестнице наверх, что-то бессвязно бормоча. Раз десять Жила набирал танин номер и каждый раз слышал только мерные гудки в глубине пластмассовой трубки. А ночью Таня пришла снова, тихая и бессловесная, кажущаяся совсем невесомой в серебристом лунном свете, и все вопросы разом вылетели у Жилы из головы, уступив место всепоглощающей нежности. Утром всё повторилось: пустая постель, невесть откуда взявшаяся головная боль, его собственное осунувшееся лицо в мутной глади зеркала в ванной, телефонные звонки в никуда. "Зачем она уходит, — размышлял Жила, вытирая лужи воды в коридоре, — не уверена в себе? Во мне? Или всё-таки врёт, что ждала?". Эта последняя догадка не давала ему покоя, жгла где-то за грудиной. Можно было бы сходить к телецентру, попробовать встретиться, но в глубине души ему было просто страшно. Вот он стоит в надвинутой на глаза шапке. Вот из дверей выходит Таня. Вот её берёт под руку... Клещ? Задроченный неврастеник Грачевич? Лощёный прилизанный Сапогов? И что тогда? С момента приезда в Катамарановск и до позапрошлой ночи он чувствовал себя как человек, которого по недоразумению подняли с прозекторского стола, набили опилками, наскоро сметали Y-образный шов и вытолкнули в уже ставшую чужой жизнь. А после появления Тани он впервые почувствовал себя живым. Целым. Да и какие ему походы, с другой стороны? До магазина-то еле доползает. Шпана на двери какую-то херню намалевала типа солнышка с изломанными лучами, так сил смыть нет. Надо к врачу, наверное, шрам от пули начал болеть не только на погоду, воспаление, что ли, какое? Да, точно надо к врачу. *** На третий день Жила твёрдо решил идти к соседу и общаться по поводу луж на полу. Старость, конечно, надо уважать, но всему есть предел. Да и сколько вообще этому Гвидону лет? Сколько Жила себя помнил, тот вообще не менялся: люди в подъезде рождались, ссорились, мирились, делали новых людей, умирали — а Гвидон всё таскался со своими холстами, разболтанными очками и всклокоченной бородой без единой сединки. Звонок не работал, и Жила забарабанил по потёртой филёнке. — Ау, сосед, заливаешь! Дверь приоткрылась, насколько позволяла цепочка, и в образовавшейся щели показалось лицо Гвидона. — У тебя вода льётся уже второй день. — У меня? — прищурился Вишневский. — А ты не привечай кого не надо, и литься не будет. Он хотел захлопнуть дверь, но Жила проворно вставил ногу в проём. — Так ты специально? Совсем, что ли, ох... — Ладно уж, недотыкомка, заходи. Гвидон снял цепочку и отстранился, пропуская его в квартиру. Внутри было не развернуться — то тут, то там торчали мольберты с недописанными работами, прислоненные к стенам холсты, и, кажется, все свободные поверхности покрывала мешанина из тюбиков, заляпанных палитр, кистей со слипшимся ворсом. В воздухе висел резкий запах масляной краски и растворителя вперемешку с какими-то удушливыми благовониями. К горлу снова подступила тошнота. Хозяин квартиры невозмутимо смахнул ворох невнятных набросков прямо на пол и уселся в продавленное кресло. Жила огляделся и выбрал для приземления более-менее чистый край серванта. Расчёт не оправдался: на треники щедро выплеснулась краска из какого-то тюбика. — И чего ты ожидал, дурная твоя голова? — спросил Гвидон, набивая резную трубку. Вот запах табака уже точно был лишним. Жила схватился за живот и стремглав помчался в уборную. *** — Плохо тебе? — Гвидон сочувственно погладил его по макушке. — На-тко выпей отварчик, сейчас полегчает. На плите засвистел эмалированный чайник, и Вишневский залил кипятком какие-то травы в щербатой кружке. — Горемыка твоя Таня. То с одним пробовала, то с другим, ничего не выходило. Только тебя, видать, ждала. Жила осторожно прихлёбывал горячий отвар и с наслаждением чувствовал, как тошнота потихоньку отступает. — Сама она эту кашу заварила, а теперь тебя отпустить не может. Вот ты и чахнешь на глазах. В зеркало-то давно смотрел? — Да у меня шов болит. Дырка пулевая. Воспалилось, наверное, что-то, до врача никак не дойду. — Воспалилось, — передразнил Гвидон. — А от чифиря вашего легче, кстати. Действительно, напиток помог не только с тошнотой — голова прошла, да и шов перестал поднывать. — Ты знаешь, зачем в воду бросают монетки? — неожиданно спросил Вишневский. Жила нахмурился. — Ну это, чтоб желание загадать. Вернуться и всё такое. — Верно говоришь. Но это если желание пустячок. А если загадаешь что посложнее, то и плата будет повыше. Соразмерная. Ты ведь не жилец был, а вот смотри-ка, сидишь тут. — Врачи сказали, с того света меня достали. Типа медицинское чудо. Сначала думал — на кой хер мне это чудо? Лучше бы помер вместе с братом. А потом Таня стала приходить... — Кочерыжка ты неразумная, дурья твоя башка, тебе и худо оттого, что она приходит! — неожиданно рявкнул Гвидон. — Она оттуда, а ты отсюда! — В смысле? Дед, ты можешь нормально говорить? Монетки какие-то, оттуда, отсюда... Я вот до неё дозвониться не могу, переехала, что ли... — Да куда ты звонить собрался... - Вспышка гнева у Вишневского сменилась задумчивостью. Он пожевал нижнюю губу, словно принимая какое-то решение, и, наконец, сказал: — К реке иди. Авось свидишься со своей Танюшкой. *** Когда Жила добежал до реки, от радостного возбуждения не осталось и следа. Да Гвидон давно уже в маразме, старый дурак, несёт ахинею, а молодой уши развесил! С чего бы вообще Тане здесь появиться? День выдался пасмурный, и от реки веяло холодком. "Да чтоб тебя" — с ожесточением подумал Жила. Ища хоть какой-то выход накопившейся злости, он швырнул в воду небольшой камешек. Тот запрыгал блинчиком, оставляя за собой расходящиеся по водной глади круги. Когда-то они с братом так соревновались — у кого камешек продержится дольше, тот и победил. Они вообще вечно спорили: кто быстрее, кто больше, кто выше... Брат побеждал чаще. А Жила дольше прожил, вот только радости эта победа в последнем споре ему не принесла. Только бесконечное одиночество и тяжёлый груз вины. Вода зарябила, и Жила, всматривавшийся в неё, отскочил, как ужаленный. В синеватой глубине он чётко и ясно разглядел знакомый силуэт. Тонкая фигурка, абрис лица в обрамлении нимба светлых волос, безмятежно прикрытые глаза. Как Фея Озера из книжки, которую он читал в детстве. Тут-то он и понял всё. И про желание, и про соразмерную плату. Не стоило оно того, бедная моя, любимая Танечка, я уже пропащий с концами, я брата убил вот этими самыми руками, а тебе жить бы и жить, быть счастливой, без тебя и твоей любви я всё равно что покойник... *** Жила спустился к отмели. Не торопясь разделся до белья и вошёл в воду. Несмотря на ветер, холодно не было. Страшно тоже. Зайдя в реку по пояс, он огляделся по сторонам, словно хотел в последний раз запечатлеть в памяти знакомые с детства виды, а затем продолжил идти вперёд, пока голова его не скрылась полностью под прозрачной ледяной водой. И всё вернулось на круги своя.