Три оборота спирали

Огромный комплекс в традиционном стиле, тянущий на объект культурного наследия. Отдельный особняк, что занял Он и Кёя с ним. Здесь было хорошо. Красиво, приятно пахло. Удивительно аккуратный сад. Длинная трава, которой здесь быть не должно, как сказали, и ее скоро уберут, была мягкая. Как шелковые локоны. Но пока без домашнего уюта, о котором у него остались крохи памяти. И слишком много других, лишних, чужих, претендующих на Его внимание. Он настороженно следил за Ним, таким похожим и совершенно другим, ловя каждый вздох и каждый жест. Взрослый и великолепный, как и все взрослые хищники. Но Этот особенный. Как будто такой же. Но видел ли Он это? Или это Кёя, отчаянно желая, чтобы все было так, видел то, чего нет. Да, у них схож разрез глаз, черты лица имеют общее, но таких здесь много. Так не приснилась ли Кёе его особенная общность с Ним? Кёя силен. Относительно своих ровесников. А Фон сильный. Безусловно. Не в сравнении с кем-то. Очень. Это другое измерение силы. Они похожи, но не потому ли, что у них всего лишь примерно одна народность? В прудике отражается небо с облаками и он. Светло-серые глаза, необычного даже для длинноносых оттенка. Колючий взгляд. Бледная кожа с полной анатомией сосудов. Темные-темные волосы. Мелкий звереныш. Облако. И благожелательный мужчина, весь из теплых тонов крепкого чая, с такими же теплыми глазами и голосом. Взрослый, сильный настолько, что ему нет необходимости быть опасным. Этот Фон, взрослый Ураган. Вокруг него было немало других детей, некоторые из которых были почти такими же одаренными, как Кёя. Под этим внимательным взглядом у Кёи пересыхало в горле. Он не мог сказать этого. Что просилось на язык. Отец?.. Что-то говорило у него в голове взрослым голосом: это глупость и это потому, что он ребенок. И конечно, не отец. Теплый и холодный, Ураган и Облако. Точно нет. И кажется, у него отец был совсем другой… Если тот человек был им, конечно. Но еще что-то, уже другим голосом, говорило иначе. Близко. Не отец, но тоже близко. Надо было просто нащупать это ощущение и подобрать слово. Кёя следил за Ним. Но стоит ли? Вот к Нему подходит ребенок — один из тех, кого Фон забрал наравне с Кёей — ищущий внимания. В Его глазах появляется доброта, а улыбка и так была на лице. Доброта, как вскинутая в приветствии рука. Все время со вскинутыми руками не ходят. Когда никто не требует Его внимания, его глаза смотрят прямо, прямо на кого-то, и видят в деталях. Если этот кто-то слабый, если этот кто-то смешон, глуп, жалок, эти глаза не льстят, отражая как есть. Если в глазах не поднимется приветственный заслон из наносной внимательной благожелательности. А что глубже? Куда Кёя думает влезть. Где он — и где Он. Кёя запрокинул голову. На него с благожелательным интересом посмотрел тепло-карий взгляд. Кёя приоткрыл рот, но тот не издал ни звука. Если сейчас ошибется, то ошибется навсегда. Где он — и где Он. Они так похожи и такие разные. Но внутри толкало и подгоняло: давай. Он чуть-чуть опустил подбородок, все еще не теряя визуального контакта с Фоном, и выдавил, стараясь сделать голос спокойным. — Дядя? Он еще успел заметить, как благожелательность в глазах, как в лунное затмение, медленно стала перекрываться расчетом и оценкой. Медленно. Сейчас. На Кёю смотрели жутковатые зеркала, и он слишком не хотел слышать ответ, а еще сильнее страшился его увидеть воочию самому. Он опустил глаза. *** Было это лет тридцать назад. Однажды на жизненном пути Фон остановился и задумался. Такая задумчивость случается у разумных, и как ни странно, подобный мыслительный процесс запоминается на долгие годы, ведь он ознаменовывает новое глобальное изменение в личности. В восприятии мира, в восприятии себя. Он решал вопрос эмоций, который не был к тому времени животрепещущим, но следовало подвести некую черту. Фон был на переходе к новому отношению ко всему, и эмоции… Должны ли они были стать не частью Фона, а системой знаков, подаваемых организмом? Знаков, рассмотрев которые, Фон мог бы самостоятельно решать, что и как. Должен ли был Фон относиться к своим чувствам в первую очередь, что бы ни произошло, с научным интересом? Потому что некоторые его эмоции частенько ставили его в тупик тем, что еще были. Как бы то ни было, это происходило. Фон ощущал, что перешел на новую ступень развития, и как бывает в таких случаях, заново оглядывал мир и давал всему новое имя и оценку. Тогда же он задался, кроме прочего, следующим вопросом. Как соотносятся он, его эмоции и действия? Фон любил эту жизнь. Но в ней встречалось много всякого разного. Некоторые вещи не должны были существовать, но они были, и при этом являлись естественным порядком вещей. Закономерным, а оттого правильным. Фон любил эту жизнь, но любил ли все ее проявления? Несправедливость. Жестокость к слабым, требующим и заслуживающим защиты. Его любовь к жизни и к миру распространялась дальше него достаточно, чтобы ему искренне хотелось, чтобы что-то было иначе. Фон был рационален. Знал общий порядок вещей. Как выживают, а как не выживают. Как что-то начинается, а что-то встречает свой закат. Как за счет не выживших и встретивших закат берет начало что-то новое. Механизм круговорота. Лежащий в основе всего. Знал, как выживать и что для этого делать надо, а что не стоит. В первую очередь он любил себя. Спокойно. Трепетно. Как мир. Как жизнь. Одно не отделялось от другого. И так как сам механизм жизни четко определял, что всем Фон совершенно не в силах помочь и нужно выбирать некое соотношение между нелюбовью к несправедливости и любовью к себе, который может надорваться в попытке заставить Землю крутиться иначе… Конечно, при такого рода при дилеммах он выбирал себя. Но все эти сухие размышления на практике всегда были изрядно сдобрены эмоциями. Однако вот было зеркало, и он спрашивал у человека в нем: если он способен делать такие выборы, зачем ему еще такие эмоции? Откуда они и не ложь ли они самому себе? На самом деле он не так мягок. Маятник качнулся, когда-то давным-давно, от воина и убийцы до вставшего на путь условного пацифизма, в поисках гармонии — но естественным образом маятник начал обратный ход. Человек в зеркале, Фон знал, был способен пройти мимо кого угодно. Дети, больные, слабые и обреченные — все одно. Если он не увидит в этом смысла. И чего-чего, а стыда он точно не почувствует. Как бы на него ни смотрели как на Будду. Значит, на самой низкой точке эмоционального слоя у человека в зеркале не просто мало эмоций. У него там сухое отполированное дно безразличия, резкое, как мель посреди океана. Что тот, в зеркале, чувствовал, глядя на страдания? Жалость, сочувствие? Тот, кто в зеркале, слегка наклонял голову набок. Или это налет «цивилизованного» общества, не соответствующий его натуре? И жалкий, слабый, нищий, искалеченный, больной или уродливый в этой темной радужке без преломления объективно отражается ничтожеством, не вызывающим ничего особенного у превосходящего существа, каковым и является Бай Лин. А протягивал руку помощи он из каприза души или извращенной, до дикого притворства перед самим собой, вежливости. Тогда зачем лгать. Уголки губ того, в зеркале, опустились. Лицо стало холодной и отстраненной маской, на месте глаз зазияли ледяные провалы без дна. И увидел Фон, что это тоже неправда. Ложь миру и себе. Ведь он… Так любит этот удивительный мир и интересную жизнь. И… Все же, бывает, позволяет себе жесты — систематически благожелательные, несмотря на то, что капризы у людей случаются очень разными и отнюдь не созидательными. Уголки губ приподнялись, проницательные глаза тепло и слегка отстраненно улыбнулись. Безразличие незаметно преобразилось в спокойствие. И это было большей правдой. Сейчас же… Ребенок, Кёя. Такой умненький, с превосходным чутьем: очень правильно боялся покривить против истины, назвав Фона дядей. Покривить — и увидеть в глазах Фона подтверждение этому. Что Кёя ему никто, как и прочие. Что Кёя все еще один. Принятый со стороны сиротка. На стебле дыни не родятся баклажаны. Никто из взятых Фоном под опеку не был чем-то, кроме ученика. При всей его благожелательности — никто отчего-то ни разу не рискнул навязать всегда хоть чуточку недосягаемому Урагану нечто большее, нечто более близкое, чем приятельство или отношения ученик-мастер. Никто и никогда. Даже дети интуитивно чуяли дистанцию. Потому малыш так сомневался, колебался, разглядывал, думал, решал и старался на своем пределе, оценивая, соответствует ли, прежде чем решиться задать неозвученный вопрос. Макушка ребенка замерла, и спазм подвздошной, которую у него перехватило от волнения, был прямо ощутим. Даже не дышал. Веки Фона сощурились без его участия. Такой наивный. Разве в его возрасте, если что-то не дано от рождения, он мог бы развить, чтобы сделать качественный скачок и внезапно стать достойным? Как бы ни старался. Увидеть в глазах согласие — и принятие: дядя, — а не согласие замалчивать ложь во благо: разумеется, жалкий беспризорник-приемыш, но, так и быть, в это носом не ткнут, чтобы не травмировать сильнее. Даже притвориться бы натурально не смогли. Но Кёя… Тебе не то чтобы повезло. Просто у тебя это есть. — Племянник, — опустилась рука на голову ребенка. Родство. Вот и все.