look at me

Если кто-то спросит Джисона, как он оказался в ванной общежития наедине с Минхо, он почти не стыдясь ответит, что это очередная загадка человечества на уровне с вопросом о существовании инопланетных цивилизаций или наличии смысла в песнях Джастина Бибера. Но факт есть факт, а еще есть они с Минхо; одни, в небольшой ванной комнате. И это не страшно, скорее забавно и интригующе, потому что в глазах старшего что-то непонятное, уязвимое, а на высоких скулах — легкий румянец, что так подло выдает волнение своего обладателя. И Джисон будет предельно честен, если скажет, что такой Ли нравится ему до позорной дрожи в коленях и сладкой тянущей боли в грудной клетке. — Что случилось, хён? — он мягко улыбается, опираясь спиной о дверь, и проводит кончиками пальцев по чужой щеке. — Уже успел соскучиться по мне? — Хан говорит насмешливо, играя бровями и длинной сережкой в ухе старшего. Ли бросает на него тяжелый взгляд, из которого понятно примерно ни черта, а после мягко притягивает в свои объятия, крепкие и теплые, с легким запахом парфюма и идущим в комплекте чувством защищенности. Джисону приятно, ему максимально уютно и спокойно. И если где-то на Земле и существует его личная зона комфорта, то она именно здесь — потому что рядом с Минхо можно побыть слабым, можно забыть об ответственности, обязанностях да и в принципе о мире за пределами чужих объятий; о шумном, надоевшем, таком невероятно раздражающем мире. — Хён, ты так и не ответил, — Хан нежно ведет ладонью по крепкой спине вверх, путая пальцы в черных волосах. Старший чуть вздрагивает в ответ на прикосновение, утыкаясь носом в тонкую шею. Он все еще молчит, и это странно, это беспокоит и заставляет волноваться намного больше, чем мрачная туча в виде надвигающегося дедлайна. — Все хорошо? Ты же знаешь, что можешь поделиться со мной чем угодно. Минхо не из тех, кто открывает свою душу, словно двери круглосуточного, каждому желающему. Нет. Он прячется в своей красивой раковине и сражается с внутренними демонами в одиночку. Но Джисон не согласен — ему хочется бунтовать и кричать, хочется наплевать на личные границы и побыть для этого чудесного человека рыцарем, которым никогда не был. — Я люблю тебя, — задушено шепчет Ли, с силой вжимаясь лбом в костлявое плечо; и это почти больно, но Джисону плевать. Сорок тысяч лет существует человеческий язык, а он не может подобрать слов, чтобы описать свои чувства к Минхо. Это не симпатия. И даже не любовь. Это что-то гораздо более глубокое. Это как бескрайний космос со всем спектром чувств вместо звезд. И Хан сам порой не понимает, как эта огромная система с бесчисленным множеством планет и целых галактик помещается в его тщедушном теле. — Я тоже тебя люблю, — он улыбается и оставляет на виске старшего легкий поцелуй. Тонкие пальцы аккуратно перебирают мягкие черные пряди, успокаивающе массируя затылок, а Джисон не знает, что еще он может сделать. Его конёк — разговоры, околоинтеллектуальная болтовня и психоанализ на скорую руку. Вот только Минхо по-прежнему молчит, а Хан нервно жует нижнюю губу и чувствует себя бесполезным придурком. — Если я могу что-то для тебя сделать… Все что угодно, хён, я сделаю. Между ними расстояние — не протиснуться, но старший жмется ближе, тесно прижимаясь своей грудью к чужой. Кончик носа мучительно медленно скользит по тонкой шее вверх, и это скорее щекотно, чем приятно ровно до того момента, пока губы не находят мочку стремительно алеющего уха. И тогда Джисон умирает. Он умирает бессовестно и бездарно, возрождаясь бракованным фениксом в удивительно прекрасную, устланную светлым кафелем реальность. — Что угодно? — жаркое дыхание жжется на тонкой коже, отчего тело младшего прошивает крупной дрожью. Минхо усмехается, почти без труда игнорируя крохотного светлого ангела на своем плече. То, что он делает — неправильно, это низко и нечестно по отношению к Хану, который так доверчиво жмется к нему, с трогательной готовностью подставляясь под каждое прикосновение. И ему бы действительно стоило бросить свой эгоистичный недоплан, клюнуть глупые пухлые губы невинным поцелуем и пойти спать. Но он не может. В первую очередь потому, что совесть на пару с достоинством покинула чат еще несколько минут назад, когда защелкнулся замок на тонкой деревянной двери. И все полетело к чертям. — Да, — Джисон позорно сипит пересохшим горлом, не особо вникая в суть вопроса, и пищит тихонько, когда на его лоб ложится крохотный, полный невыразимой нежности поцелуй. Колени предательски дрожат, а румянец кипятком растекается по лицу. Ему стыдно. Стыдно за собственную слишком бурную реакцию; за чрезмерную чувствительность и полыхающие щеки, которые Минхо милостиво тушит, проходясь прохладными губами по горящей алым коже. Хан выдыхает едва слышно и жмурится, подставляясь под легкие прикосновения, ощущая, как волнение постепенно вытесняется из груди приторной нежностью. — Я хочу, чтобы ты смотрел на меня, — Ли нежно шепчет, кончики пальцев ласково скользят по мягкой щеке, и Джисон трется о прохладную ладонь послушным котенком, впитывая каждое слово. — Что бы я ни сделал, не отводи взгляд. Сможешь сделать это для меня? И пусть воздух между ними едва ли не искрит от напряжения, а в темных глазах напротив ничего, кроме серьезности, Джисону хочется рассмеяться, от чистого сердца и не особо чистой души. Чужая просьба кажется ему бесконечно очаровательной. Она приятно чешет за ушком хрупкое самолюбие, заставляя всю его дерзкую сучность резонировать благодарным мурлыканьем. Минхо всегда тянулся к нему. Тянулся с поражающим и каким-то противоестественным упорством, молчаливо требуя обратить на себя внимание и заставляя Хана гадать, что же в нем, таком обычном и предельно среднестатистическом особенного и удивительного; почему светлый ангел с ликом Ли Минхо смотрит на него — хилого и угловатого, с острыми коленками и по-детски пухлыми щеками, так, словно ничего прекраснее в жизни не видел. Ответом на все вопросы послужило короткое и трепетное «люблю», что осело на губах мимолетным поцелуем в один из тихих вечеров, словно нечто абсолютно естественное. Именно тогда Джисон по дешевке продал место под своими ребрами странному парню с красивыми глазами и совершенно умильным сдвигом на семействе кошачьих. — Я же сказал, для тебя я сделаю что угодно, детка, — он старается выглядеть дерзко и звучать так же, но что-то идет не по плану, и голос ломается на середине фразы, а ее окончание безнадежно вязнет в нервном смешке. И это определенно забавный контраст — его уверенность и абсолютная раскованность на сцене и просто чудовищная неловкость наедине с Минхо. — Мило, — старший улыбается сладко и мажет взглядом по румяному лицу, любуясь обнаженной специально для него мальчишеской душой. — Только не забудь о своих словах. Он мягко касается пухлых губ своими, смакуя тонкий привкус американо на них и тут же отстраняясь. Он дразнится, даря удовольствие, но не позволяя получить его в полной мере, а Джисон, не понимая правил начатой без его ведома игры, вслепую, на чистой инерции тянется следом, почти целуя воздух между ними. И это красиво, притягательно, почти так же, как Минхо и представлял, но в десятки раз насыщенней, потому что парень перед ним настоящий и нуждающийся, взволнованно мажет языком по губам и смотрит непонимающе. Смотрит только на него. — Ещё… Этого мало, хён, — Джисон почти хнычет и тянется к чужим губам, надеясь, что просьбы это именно то, чего от него ждут. Но чужая усмешка служит опровержением этой догадке и гвоздем в крышку гроба изувеченного трупа самоуважения. Минхо не дает себя поцеловать. Хан бесится. Из горла против воли вырывается разочарованный скулеж. — Прости, — старший извиняется, но в его голосе ни капли раскаяния. Он невинно улыбается, но его мысли полны греха. И, возможно, он отправится в ад, но кого это волнует. — Сегодня ты не можешь прикасаться ко мне. Джисон осознает себя в ловушке, где за спиной только запертая дверь, а впереди Минхо, у которого странное настроение и опасный огонь на дне непозволительно красивых глаз. Выхода нет, но он и не нужен. Потому что Джисону нравится. Он позорно тащится от обманчивой мягкости любимого голоса и волнующего подтекста, что скрывался за ней. — Ты понял, Хани? — участливо спрашивает Ли, ведя кончиком носа по чужой щеке. Его тон бесконечно ласковый, как и прикосновения, что идет вразрез с происходящим и создает просто сумасшедший контраст. И Хан теряется, добровольно капитулируя сразу после того, как его руку, в качестве эксперимента опустившуюся на сильное бедро, пригвождают к двери, а мягкие губы словно невербальное «прости» нежно касаются виска. В ответ на заданный вопрос он то ли кивает, то ли конвульсивно дергается, но это в любом случае принимают за знак согласия. — Умница, — Минхо опускается на колени, ловко и быстро, без сожалений игнорируя сохранность коленных чашечек. Кафель неприятно холодит кожу в прорезях узких черных джинс, но он не жалуется, потому что приятно здесь должно быть вовсе не ему. Его ладони оглаживают тонкие бедра, с нажимом проходясь по внутренней стороне, пока глаза с неприкрытым обожанием следят за исказившимся в удовольствии симпатичным лицом. Джисон, как его и просили, смотрит. Смотрит жадно, не отводя взгляд и приоткрыв рот, и, кажется, не дышит, впиваясь ногтями в собственные ладони и силясь послушно следовать раздражающему музейному правилу «смотреть, но не трогать». Он очень старается, и эти старания пусть и не окупаются сполна, но приносят свои дивиденды. Минхо расстегивает молнию на чужих брюках и не спеша, смакуя каждую секунду, стягивает их до колен вместе с бельем, жадно рассматривая пятна засосов разной степени давности на карамельной коже бедер. Факт того, что эти восхитительные следы самых прекрасных оттенков алого оставил именно он, приятно ласкает уязвимое эго — Джисон словно принадлежал ему. Но ключевое слово здесь — «словно». Хан — не вещь и, как бы не хотелось, его нельзя оформить в собственность и запереть на замок подальше от чужих глаз и рук. Он — личность, самодостаточная и свободная, а потому он имеет полное право делать что хочет. Говорить с кем хочет. И трогать того, кого захочет. Ли тяжело выдыхает, отвешивая дрожащей твари внутри ментальную пощечину, и почти отчаянно проходится по собственным меткам губами и языком; засасывает гладкую кожу, добавляя новых красок и вслушиваясь в сорванные хриплые стоны. Пусть он и не может сделать Джисона по-настоящему своим, но он в силах заставить этого гениального парня со сладкой улыбкой и прелестными заскоками смотреть только на него. — Минхо, — Хан крупно вздрагивает, когда чужие зубы ощутимо смыкаются на внутренней стороне бедра. Перед глазами мутная пелена, а горло словно обшили наждачной бумагой. Ему хорошо настолько, что почти плохо. Сенсорная система, не выдержав перегрузки, дает сбой. Глаза непроизвольно закрываются. И Джисон, найдя себе укрытие в уютной темноте под зажмуренными веками, шумно сглатывает и пытается собрать разрозненные обрывки мыслей во что-то более или менее связное. — Сони, посмотри на меня, — горячее дыхание ложится на влажную кожу бедер, а теплый голос сладким сиропом вливается в уши, сводя все попытки вернуть контроль к симпатичному такому нулю. Минхо, словно издеваясь, почти не касается младшего, секундно скользя самыми кончиками пальцев по низу впалого живота. — Ну же, открой глаза, малыш. Тонкое тело отзывается крупной дрожью, и Хану хочется скулить побитой собакой, чтобы его из чистого сострадания пристрелили, избавив от этакой извращенной формы экзекуции. Но он лишь прикусывает нижнюю губу, в надежде переключиться от острого удовольствия на мелкую боль, и на пробу приоткрывает веки. Минхо все так же стоит перед ним на коленях и смотрит вверх, улыбаясь так солнечно, что риск ослепнуть повышается процентов на двести. — Молодец, — его руки возвращаются на стройные бедра, мягко оглаживают теплую кожу, пока губы ласково целуют выступающие тазовые косточки. Колени младшего дрожат, и, кажется, вот-вот подкосятся, не выдержав веса заласканного тела. — Ты можешь положить руки мне на плечи, если хочешь. Его предложение благодарно принимают, жадно хватаясь тонкими пальцами за сильные плечи. А в следующую секунду Ли без предупреждения гладит большим пальцем головку чужого члена, медленно размазывая выступающую каплю смазки, и несильно сжимает пальцы вдоль ствола, проходясь легким движением вверх-вниз. И да, с Ханом всё в порядке. И нет, его не накрывает с головой от одного прикосновения. — Ты должен смотреть, или я остановлюсь, ясно? — горячо шепчет Минхо, дразняще сжимая пальцы, на что младший жалобно хнычет и между делом надеется, что его полыхающие щеки проканают, как «да». Но, судя по всему, сегодня удача изменила ему с другим красавчиком. — Ты должен сказать мне, котёнок. — Я понял, — сквозь зубы выдыхает Хан, цепляясь взглядом за торжествующую и чертовски красивую усмешку. — Понял, что у тебя встает, когда на тебя смотрят. — и возможно, он не до конца понимает, что именно сейчас несет, но желание подразнить старшего в ответ оказывается сильнее какого-то там идиотского инстинкта самосохранения. За повисшую на долгую минуту паузу едва ли вернувшийся к работе мозг наспех генерирует ряд наиболее возможных исходов наглой выходки своего обладателя. Среди них оказываются самые банальные вроде шлепка в качестве наказания за длинный язык и изощренные, как если бы Ли просто встал и ушел, оставив Джисона самостоятельно разбираться со своим возбуждением. Вот только ни одно из этих откровенно дилетантских предсказаний не сбывается. — Ты прав, — Минхо улыбается, тепло и красиво, его длинные темные ресницы едва трепещут, придавая его образу невинной чистоты, а Хан смотрит на все это безобразие и молится о том, чтобы не стать жертвой инфаркта в столь юном возрасте. — Поэтому смотри на меня, Сони. И, может, это с Джисоном что-то не так, а может, старший на самом деле выглядит уязвимо, но отказать ему сейчас кажется невыполнимой миссией, с которой даже Тому Крузу не справиться. — Хорошо, — он выдыхает бездумно и, игнорируя глупое правило, ласково зачесывает назад темную челку, убирая мягкие черные пряди с чужого лба. Минхо неожиданно покорно подставляется под прикосновение, благодарно прикрывая веки. Конечно, он сам запретил Хану касаться себя, но это ограничение, что должно было стать наказанием для младшего, буквально убивало его самого. — Ты такой милый. — Сказал парень со спущенными штанами, — фыркает Ли, вслушиваясь в звонкое тепло чужого смеха, и почти физически ощущает, как что-то внутри него ломается с оглушительным треском. Ломается по-особенному, с искусным изяществом, оставляя среди осколков чистое безумие, которым просто нельзя не поделиться. Джисон давится минутным весельем, когда небольшая ладонь медленно скользит вдоль его члена, особенно терзающе останавливаясь около возбужденной головки и, словно случайно, раз за разом надавливая на чувствительную уздечку. Тело предательски вздрагивает в ответ на каждое прикосновение, а из горла то и дело вырываются несдержанные хриплые стоны. Глаза закрываются как-то сами собой, но осознание этого наступает с секундным опозданием, когда на коже больше не ощущается тепла любимых рук, а до ушей доносится мягкий голос. — Хани, — Минхо проходится легкими поцелуями по дрожащему животу, обжигая чувствительную кожу горячим дыханием. — Ты же знаешь что нужно делать, малыш. Его тон ласковый и теплый, прикосновения бесконечно нежные, но Джисон смыкает зубы посильнее и не позволяет себе поддаться. Потому что во всем этом — во всей этой изощренной и безусловно красивой игре есть что-то еще — нечто большее, чем минутная прихоть или простое желание развлечься. — Чего ты добиваешься? — сдавленно хрипит он, с трудом удерживая собственное тело в вертикальном положении. Пальцы держатся за сильные плечи, а ноги держат только номинально, но при этом веки Хана все еще закрыты, а сам он усердно делает вид, что владеет хоть частью сложившейся ситуации. — Я уже говорил. Я хочу, чтобы ты смотрел на меня. Джисон тяжело выдыхает и жмурится сильнее — он знает наверняка, какое именно выражение сейчас приняло лицо старшего, и может с детальной точностью представить, как в этот самый момент невинно блестят чужие темные глаза и хлопают пушистые ресницы. — Я и так всегда смотрю на тебя, хён, — коротко усмехается Хан и думает, что, возможно, это самая правдивая вещь из всех, что он когда-либо произносил. — Не всегда, — Минхо утыкается лбом в сгиб бедра младшего, прячась от разговора, которого всеми силами старался избежать. Потому что это странно. Потому что его глупая привязанность слишком сильная, почти ненормальная. Потому что в какой-то момент его жалкая интровертская душонка, познав тепло улыбчивого солнца по имени Хан Джисон, эгоистично требовала его безраздельного внимания. — Хён, ты… — Хан не успевает договорить — окончание вопроса перетекает в сдавленное шипение, когда чужой язык слизывает выступившую каплю смазки, с нажимом проводя острым кончиком по уретре. Его пытаются заткнуть так очевидно, что хочется невпопад рассмеяться и, может, бросить что-то ехидное и колкое, но все силы организма уходят лишь на то, чтобы не дать абсолютно позорному скулежу покинуть горло. От интенсивности ощущений, от прикосновений горячего языка и прохладных жадных рук Джисон буквально распадается на части, хватаясь за чужие плечи, как за последнюю нить, связывающую его слабое тело с реальностью. Глаза печет от непрошенных слез, а живот туго сводит от острого, почти болезненного наслаждения. Хан судорожно глотает разгоряченный воздух, стоит Минхо сомкнуть губы вокруг головки члена, а потом провести по ней напряжённым языком. Мягкая ладонь обхватывает ствол и сжимает с таким приятным напором, будто старший чувствовал. Чувствовал всё до последней пульсирующей венки, до последнего нерва и пользовался разведанными слабостями, сводя с ума и затрачивая при этом минимум усилий. Привычные ласки для Джисона превращаются в целое путешествие сквозь девять кругов ада, потому что Минхо делал это с ним слишком неторопливо, слишком мучительно, слишком хорошо. — Минхо, — сдавленно хнычет Хан, не теряя надежды выяснить хоть что-то прежде, чем расплавленный мозг окончательно вытечет из ушей. — Ты ревнуешь? Ли в ответ мычит утвердительно и берет напряженную плоть в рот до упора, гладит языком и, наклоняя голову, позволяет головке ткнуть в щеку изнутри. А Джисону не остается ничего другого, как зачарованно смотреть. Смотреть, как высокий лоб покрывается испариной, черная челка липнет к коже, и как горят огнем аккуратные скулы, пока восхитительный Ли Минхо отсасывает ему, стоя на коленях в ванной общежития. — Почему? Я сделал что-то не так? — и пусть старший сейчас выглядит абсолютно нереальным, ненастоящим, как единороги или чертовы зубные феи; а все происходящее нравится Хану до обжигающих слез на алых щеках и резкой боли в истерзанном стонами горле — здравый смысл все еще подает признаки жизни и не позволяет отпустить чужое откровение так просто — Хён, я заставил тебя сомневаться во мне? — Нет… — едва отстранившись, шепчет Минхо. — Ты не… — он смотрит в пол, намеренно избегая взгляда влажно блестящих, темных глаз, и чувствует себя эгоистичным придурком. — Просто сегодня ты и Хёнджин… Он не заканчивает предложение, надеясь, что и этих жалких слов окажется достаточно; и трется ласковым котом о чужое бедро, борясь с сильнейшим желанием влепить себе смачную пощечину, чтобы проняло до основания позвоночника и отрезвляющей боли в челюсти. Потому что Джисон ничего не сделал. Он просто был собой и веселился с друзьями, звонко смеясь и тиская в объятиях любого, кто попадется под руку, пока Ли разбив целый лагерь по самокопанию, пытался отыскать ту версию себя, что не была безнадежно помешана на Хан Джисоне. И, конечно, Минхо знает, что ревновать к мемберам, к ведущим на шоу, к гримерам, операторам… ко всем и всему, что вообще может вызывать это идиотское чувство — бесконечно тупо, но ничего не может с этим сделать. Потому что Джисон, а по совместительству еще и причина тектонических сдвигов внутри его черепной коробки — тактильный и общительный сверх всякой меры, казалось, пытался обнять целый мир и не видел в этом ничего особенного. Пока Ли видел особенное в нем и трусливо глотал претензии, которые, как ему казалось, не имел права высказывать. — Прости. Я постараюсь… держать руки при себе. Ли слышит улыбку в любимом голосе и опасливо поднимает взгляд, растерянный и удивленный, заставляя Джисона беспомощно давиться жгучим обожанием и улыбаться так широко, что завтра лицевые мышцы точно не скажут ему спасибо. — Я люблю тебя, — Минхо улыбается в ответ, а у младшего в горле встает плотный ком, и острое возбуждение напоминает о себе мучительной сладкой болью внизу живота. И пока он обдумывает, как лучше сказать об этом, Ли без предупреждения снова обхватывает его рукой, а затем проводит влажным языком от основания члена к кончику, глядя вверх, на распахнутые в немом стоне пухлые губы и блестящие от непролитых слез глаза сквозь длинные ресницы, когда повторяет движение. И все, что может Джисон сейчас — это дрожащими пальцами зарываться в черные, безумно мягкие волосы ангела, который делает ему так хорошо, и благодарно массировать его затылок, когда тот с тихим довольным мычанием насаживается на его член еще глубже, утыкаясь кончиком носа в лобок и начиная глотать, сжимая его горлом, пока в глазах у младшего не начинает темнеть. — Минхо, я так… так близко, — несколько горячих слезинок падают на лицо старшего, пока Хан слабо пытается отодвинуть его от себя, но Минхо впивается пальцами в его бедра, а темными глазами в душу так сильно, что ему становится стыдно за мгновение до того, как залить спермой волшебный чувственный рот. Пока же Джисон наблюдает за Большим взрывом под закрытыми веками, Ли сглатывает все до последней капли и легонько целует его тяжело вздымающийся от пережитого оргазма живот. Сбитое дыхание и шуршание одежды наполняет пространство небольшой ванной комнаты. Каждая секунда перетекает в маленькую вечность и, кажется, проходит целое, насыщенное множеством событий тысячелетие, прежде чем Хан открывает глаза. Он слышит стук собственной крови в ушах, чувствует запах чужого одеколона и думает, что вряд ли он когда-нибудь узнает, за какие такие заслуги судьба преподнесла ему подарок в виде одного шикарного и безумно милого Ли Минхо в глянцевой обертке. — Я тоже люблю тебя, хён, — он невнятно бормочет, едва ворочая языком, и смотрит вниз, где старший аккуратно поправляет на нем брюки, мягко улыбаясь. — Я знаю, — сипит Минхо саднящим горлом, поднявшись на ноги. Его пальцы нежно зачесывает назад мокрую челку младшего, а взгляд целует каждый сантиметр симпатичного лица. — И думаю, что сейчас ты напомнил об этом и остальным. Джисона заливает краской вплоть до кончиков ушей — из-за Ли он забыл обо всем, включая тот факт, что ему бы стоило быть тише, находясь в помещении с хорошей акустикой и любопытными друзьями за тонкой дверью. — Ты сделал это специально. — Может быть, — старший делано изображает невинность, но быстро сдается под натиском очаровательного злобного сопения и спешно тушит чужую обиду нежным поцелуем в уголке искусанных пухлых губ.