Dark Matter [trap]

Эван ополаскивает руки – тщательно, по-привычной любви к чистоте и порядку, вымывая щеткой запекшуюся под ногтями кровь. Выучено трет ладони сухой тряпкой, которая вот-вот треснет пополам на очередном движении, настолько она ветхая и застиранная. Человек тихо дышит, лежит на животе, открывая взгляду результат работы Охотника – аккуратные белёсые швы на спине, стягивающие края жутких ран. Одна, вторая, третья… Хватило бы и первой, чтобы убить, но после каждого удара эти слабые люди кричат и бегут вперед вдвое быстрее прежнего. Раскрашены бардовыми кровоподтеками бока и руки. Дыхание слабое, как у лесного зверя, давно попавшего в силок и обессилевшего от бесполезной борьбы. Не выживет – отстраненно думает Эван, вытирая зудящие ладони сухой тряпокй. Никто не выживает после такого. И в момент, когда алая пелена застилает глаза, никто из них, убийц, идущих по следу, не думает о таких вещах – что все это ненормально. Что первый же удар должен уложить человека на землю и прикончить милосердным шоком, разрывающим сердце и сосуды пополам. Дуйат все еще дышит и подбирает локти ближе к себе. Мёрзнет – понимает Эван, слушая неровное дыхание… Но какой бы теплый плед не накинули сейчас, это не согреет. Если смерть близко, то ее ледяное дыхание не перебить ничем. Эван убирает иглы и кривой нож, оставляет человека лежать на грубой лавке, но все-таки накидывает сверху шерстяной обрез ткани, мало заботясь о том, что наутро придется отстирывать въевшуюся кровь, и что все это бесполезно. Темные глаза Охотника следят за мерным движением грудной клетки человека, упорного в том, чтобы остаться по эту сторону жизни. Не придет в сознание. Не выживет. Тогда зачем это всё? – думает Эван и сам не замечает, как уже откупоривает пузатую бутылку самогона и делает глоток. А после приподнимает голову холодеющего мертвеца, лежащего на широкой лавке, примеривается, не сразу пристраивая горлышко к безвольным губам, чтобы не потревожить свежие швы неосторожным движением, и вливает пару глотков. Человек давится и кашляет, вздрагивают ресницы, распахиваются на мгновение мутные глаза. А потом остается только усталость и тишина. И тихое, успокоившееся чужое дыхание под счет. Эван ворочается на своей кровати до самого рассвета, который здесь еле обозначен нежно-розовой полоской на горизонте. Его тревожит и волнует неожиданный сбой в его размеренной жизни. Всегда, постоянно, ему было понятно, что делать. Кто-то другой назначал конечную цель и определял способы ее достижения. Отец, Сущность… Металл, сидящий глубоко в плоти, жжет и зудит, как не было никогда ранее. «Психосоматика,» - вспоминает Эван умное слово, которое иногда и вскольз произносил Картер в их недолгих и скомканных беседах. Эван пытается вспомнить точное значение этого слова, а потом подскакивает, как ошпаренный. Почему он вообще здесь, сейчас, не может уснуть, когда он вообще спал в последнее время… А другие? Они так же не помнят ничего кроме охоты и коротких обрывочных эпизодов между? Персональный ад. Кара небесная. За все свершенное в той, другой, настоящей жизни. То, о чем Аманда любит говорить иносказательно, потому что она знает все и обо всех, любит намекать, что неспроста они все – здесь. А эти, выживающие, пытающиеся выжить – тоже неспроста? У них тоже есть свои грехи?.. Крики из прошлого, из глубины заваленной шахты, которые не может заглушить даже камень и толща земли – все тише и тише и тише… - но все равно отчетливые, даже спустя десять дней. Перекрывающие все остальные звуки, стоит только оказаться рядом. Отвлекает. Раздражает. Выброшенный мусор, вот как это называется, и он должен покорно молчать, как ему и положено в таких случаях. Аманда же, кажется, наоборот, жаждет этих криков на краю сознания, на краю слуха, и не хочет забывать всех тех, кого она убивала там, в другом и своём мире. Не хочет, чтобы они прекращались. Потому что каждой бляди и слабаку – по заслугам. Эван рывком отрывает себя от подушки и долго трет ладонями лицо. Среди сумбурным мыслей, делающих голову тяжелой и больной, упорно пробивается только один вопрос, и сейчас Охотник желает, чтобы слабый человек был жив, потому что он придет и встряхнет его за плечи, заставит ответить, а потом… Потом пусть умирает. «Что ты мог сделать, чтобы оказаться здесь?» Эван поднимается и идет в дальнюю комнату, где заперт его неожиданный гость, и находит дверь в нее – открытой. Мерные удары гудят знакомо и по-особенному – траурно, печально, въедаясь в холодные стены, пробираясь вибрацией вверх по всему дому, и колючим холодком по спине. Лицо Филиппа бесстрастно и окостенело в маске вечной печали – ни единой эмоции, только скорбное урчание и тихий треск, как от костра. Его колокол гудит низко и протяжно. - Убирайся! – взрыкивает Эван, сбрасывая с себя оцепенение от этого гула, - Выметайся! Исчезни, тварь! Не смей!.. Чертов Баньши, чертов предвестник смерти, чертов пёс, выполняющий хозяйскую волю, Её волю, волю Сущности, которая спохватилась слишком поздно… Подарила и отобрала - лающий смех - отобрала и подарила, нет, не это слабое тело пытающегося выжить, смутное понимание и надежду, что бесконечный цикл может быть прерван. Но если бы было так, смог бы Эван противостоять тому, что возвело границы этого нового мира, сломать правила и законы, согласно которым он существует?.. Нет, вряд ли. - Уйди. Филипп перестает бить в колокол и его нелепо-тонкие, непропорционально длинные руки повисают, как плети вдоль туловища. Виновато и безучастно. Он приходит не сам, в отличие от Аманды, которой движут остатки того любопытства, что свойственно людям. Он приходит туда, где должен быть со своим колоколом. И сейчас весь его вид говорит – мне очень жаль. Пожалуй, в нем сочувствия и скорби больше, чем во всех них, вместе взятых. Но, разумеется, из-под серой маски, въевшейся в лицо, не вырывается ни единого слова – только звуки глухого урчания и тихий треск ломающихся сухих веток. А потом Призрак исчезает так же беззвучно, как появился здесь – и Эван чувствует, как расслабляются плечи, словно все самое плохое уже позади. Хотя это – неправда.