Любимой птицы трель

Вэй Усянь всегда был гордым, грациозным и опасно чарующим. Смоляные крылья за его спиной отливали золотом, а каждое перо остро ценилось, как благодать, подаренная самим императором. Его хитрые озорные глаза, напоминающие два серебристых омута без дна, завлекали, вели за собой, околдовывали, аки навки и русалки околдовывают заблудших странников. Потеряешь бдительность – и ты уже по горло в вязкой трясине без шанса на спасение. Он был птицей – фениксом – редкой и ценной, сильной, прекрасной. Всё было в нём ошеломляюще красивым: точёные черты лица, тонкий и ловкий стан гибкой фигуры, заливистый сладкий смех, звенящий множеством маленьких колокольчиков. Его сердце было всеобъемлюще огромным, охватывая каждого, кто нуждался в помощи, доброта не знала границ, а недюжий ум тесно сотрудничал с совестью, чётко и ясно позволяя жить, следуя своим принципам. Вот только злыми были люди вокруг, слепыми от солнца, пожирающего жаром своим небосвод. Редкой был, феникс, птицей, –могущественной против стихий, но слабой против громкой людской молвы. Шептали, кричали, стенали о нём голоса, несли околесицу, злословили, потому что сами были простыми, обычными, потому что позволили горькой зависти оплести грудь и уколоть её, словно шипами терновника. Не видели пустые глазницы, как гаснет год за годом огонь в озорных глазах, как тухнет в них серебро и улыбка, способная подарить жизнь умирающему, становится всё меньше и меньше, превращаясь в напряжённую линию губ, плотно друг с другом сомкнутых. Забрали почитатели солнца у феникса дом – сожгли его безжалостно, развеяли по ветру пепел родных построек и утопили лотосовые пруды в крови друзей. Убили его семью – унизили их посмертно, обругали словами своими ядовитыми, обложили бранью и предали огню в назидание остальным. Принялись за самого феникса – пронзили мечом, обломали чудесные огромные крылья, способные закрыть небосвод, вырвали с корнем, выкорчевали, оставив зиять в основании лишь белёсые кости, да сбросили едва живого с горы мертвецов на растерзание нечисти. Бился в агонии Вэй Усянь, звал на помощь, молил богов, вот только некому было отозваться на его зов. Был он выносливой птицей, сильной, живучей, поэтому выбрался из Могильных Холмов, пусть и навечно остался теперь прикован к земле. Но за жизнь он заплатил ещё бо́льшую цену, встав на путь тьмы и саморазрушения, получив флейту вместо оружия и способность повелевать запрещённым дабы отомстить обидчикам. Жестокость захлестнула нежную душу феникса: исказились в презрительной усмешке его пухлые губы, сдвинулись к переносице тонкие брови и налились кровавым цветом некогда серебряные глаза. Приказывал он своей мёртвой армии рвать плоть, пережёвывая, а потом сплёвывать мясо на землю, да шёл по кровавым дорогам, вымощенным людскими останками. Не видел он больше перед собой будущего, превратившись в чудовище по воле сложившихся обстоятельств, поэтому не искал прощения у тех, чьих мужей поднимал из могил своей замогильной музыкой, чьи слёзы летели ему в затылок вперемешку с бранью. Изменился он так, как могут меняться люди, пережившие ужасную потерю, ощутившие тонким лезвием на коже невыносимую боль – отстранился он ото всех, замкнулся в своём маленьком мире, сшитом из дряблых ошмётков остаточной ткани, надел на лицо маску грубого безразличия и ни следа не осталось в его облике от прежнего веселья, прежней юношеской беззаботности или наглости. Говорят, раны на его спине никогда не заживали и постоянно кровоточили, пропитывая тёмные одеяния стойким металлическим запахом. Говорят, что едкий аромат неминуемой смерти окутывал его тело, как кокон, следуя за новой игрушкой куда угодно. Говорят, что с наступлением ночи, стенал он от жгучей боли в спине и лил горькие слёзы об оборванных крыльях, пытаясь смириться с тем, что никогда больше не прикоснётся ладонью к небу. Объединились люди, низвергли солнце, чего не смогли бы сделать без помощи, теряющего смысл существования, феникса, да только мало было их жадным душам жестокости, поэтому наведались они к фениксу, с требованием выдать им оставшихся приспешников солнца, не пятнавших кровью их товарищей руки, не видевших воотчию зверств, совершаемых остальными. Сокрушительное добро не могло утопнуть во тьме, так что люди из клана солнца, немощные и страдающие от рук новых тиранов-завоевателей, пошли искать помощи к фениксу. Помог им Вэй Усянь, приютил на горе мертвецов, на собственной могиле дома им выстроил, создал печати, поставил барьеры, не позволяя ни одной заблудшей душе сюда более сунуться. Так и жили они в мире и здравии, тесно и бедно, но зато с пониманием к вечному запаху горя и смерти, исходящему от их печального спасителя, пока не пришли злые люди, пока не решили творить у них самосуд. Широка была душа феникса, безмерно охватывая каждого, попадающего под его защиту, поэтому насильно убили у него на глазах его людей, не способных даже дать отпор могуществу человеческой ненависти, а после и его самого сожгли, не оставив на пропитанной кровью земле даже пепла. Хотя, другие по углам шепчутся, что убил феникса его названный брат, вонзив ему в спину меч, а может, и в сердце. До последнего надеялся феникс, что тот поймёт его благодетельные мотивы, что не станет корить за бессмысленное самопожертвование, что примет и станет рядом, как бывало у них в молодые годы, да вот в сиреневых глазах только обида плескалась глубокая, только зло необъяснимое, руками его крепкими двигало, загоняя меч в тело предателя по самую рукоять. И понял в тот момент феникс, что сам жнёт те плоды, что посеял, что семья его новая точно обречена на погибель, что некому более высказать свои страхи и переживания, не с кем поделиться болью, фантомно пульсирующей от обрубков ржавых костей, торчащих из бледной спины. Понял феникс ненужность свою абсолютную, принял ненависть ото всех, градинами стекающую по вискам, улыбнулся напоследок брату своему, названному, прикрыл глаза, да опустил руки. Незачем больше было жить ему далее, незачем волочить это бремя, остро в бока впивающееся, так что утонул в безысходности феникс, а мертвецы, которыми повелевал он в то время, живо почуяли крохотную слабину неродивого хозяина, набросившись на него, чтобы искоренить, как заразу, погубивщую весь фермерский скот. Грызли его зубами гнилыми и ветхими, жевали как лакомство заморское, шумно причмокивая, под победные взоры людей-заклинателей. Не осталось от феникса ни кожи клочка окровавленного, ни волоска на земле незамеченного, ни слова, ни звука, – только гнев человеческий, да злословие в его сторону. Никто не тосковал о нём, никто ни о чём не жалел, восхваляя великих людей-мучеников, собравшихся под одним знаменем, ради победы над демоном, никто не говорил о том, что в ушах до сих пор звенел отчаянный вопль полный скорби и безысходности, вырвавшийся из горла умирающего феникса. Никто не желал вспоминать о том звуке булькающем, когда феникса пожирали заживо сотни поднятых им мертвецов. Даже брат его названный, последнюю каплю в полную чашу добавивший, не желал видеть всех смыслов в действиях почившего благодетеля, предпочитая вместо этого гнев в себе, не угасший, взращивать. Никто так и не понял, ради чего всё было затеяно. Никто не жалел феникса, полностью, без следа, уничтоженного. Никто. Кроме одного дракона. Любил Лань Ванцзи феникса преданной, чистой любовью, как любить могут только драконы, останавливал он его как мог, проявляя заботу свою, особенную, да волнение невозможное. Вразумить пытался, отвадить от пути тьмы, даже меч на собратьев поднял, за что оказался тридцатью тремя ударами плети дисциплинарной наказан, да всё бестолку. Вопили все вокруг радостно, что уничтожен без следа наконец-то феникс, что общими усилиями удалось победить коварного демона, а дракон только слушал их вопли, горем своим охваченный, что даже спина израненная больше не ощущалась. Не мог он поверить в гибель возлюбленного, не мог смириться со словами такими жестокими, поэтому бинты затянул потуже, да полуживой отправился на Холмы Могильные, в надежде отыскать душу разбитую, хотя бы ленточку красную, волосы которой феникс подвязывал, отыскать. Ждало его на холмах полное разочарование: сколько бы не играл он "призыва" мелодию – за ней не следовало ответа, сколько не звал бы любовь по имени, встречала его обеспокоенный голос лишь тишина безвольная. Но нашёл дракон в дупле дерева полусожжённого, мальчика маленького, того, что остался из беженцев клана солнца и который признан был фениксом, как родной сын. Забрал с собой дракон дитятку, вылечил от недуга тяжёлого, да стал прививать ему истинную память о прошлом, да стал любить его, как своего собственного, ибо некуда было больше девать ему свои чувства. Испил дракон вина, чтобы ощутить вкус, что так нравился фениксу, испробовал его раны, оставившие шрам на волнующейся груди. Рос мальчишка, мужал, любил в ответ своего приёмного отца, не переставая помнить о фениксе, погибшем от своей слепой доброты. Шли годы, но сколько был слов не было выброшено во вне, сколько бы не взывал дракон к глухим небожителям и не стирал пальцы в кровь, отчаянно ища одну единственную душу – весь мир оставался нем к его мольбам. Тринадцать лет шли тягуче и медленно, тянулись, кололись, а воспоминания были столь же остры. Как прежде звучал в голове живой голос и лился свободный, полный юношеской задорной свободы, смех, чесались места на теле, где ненароком сталкивалась их кожа сквозь слои одежд в пылу сражения или в мимолётном прикосновении, замирало сердце от фантомного ощущения сдёрнутой со лба ленты и замирало тело. От несбывшихся надежд. Крепла с каждым, проведённым без феникса, днём любовь дракона. Никто не был мил ему кроме сына, никто не мог занять его тоскующую душу снова, потому что влюблялись они лишь единожды за свою тысячелетнюю жизнь, а если один из возлюбленных погибал, то жил потом дракон в одиночестве, даже смотреть ни на кого не желая. Тринадцать лет – крохотный срок для того, кто живёт столетиями, но невозможно болезенный для того, чья любовь никогда не найдёт себе выхода. Вырос за эти годы дракон, стал иначе смотреть на холодный и безжалостный мир, беспощадно сорвавший цветок, едва раскрывший свои алые лепестки, остыл его взгляд и шептали люди, что одни его золотые глаза, полные невысказанных эмоций, способны обратить тебя заживо в лёд и лишить рассудка от того, сколько таится в них горя. Гасла надежда в драконе. Вот только был Вэй Усянь сыном феникса и человека, порождением запрещённой связи, поэтому не смог он возродиться сразу же после смерти и не смог бы вообще, если бы не отчаяние, которое привело дракона к нелогичным действиям. Развёл Лань Ванцзи костёр в глубине тихого леса, где собственное дыхание только отчётливо слышалось, собрал вместе ритуальные деньги, так много, что даже не помещалось в руках и бросил в огонь, вслушиваясь, как режет тишину поленьев потрескивание. Он всем сердцем желал, что если не воротится фениксу в этот мир уже никогда более, то пусть на том свете он будет достаточно богат, чтобы купить себе нескончаемый запас вина, чтобы знать, что о нём помнят. Что его ждут. Смотрели янтарные глаза на затухающее пламя и слёзы лились из них, омрачая грешную землю. Высек пепел искру последнюю и застыл, в скором времени ветром бы развеянный, да только вспыхнул огонь с новой силой, поднялся в небо, опалил верхушки деревьев, уплотнился и соткал из себя фигуру, так напоминающую человеческие очертания. Пополз по ней пепел, зашипел, кипятком словно ошпаренный, испарился, впитался, всколыхнула воздух неведомая энергия и повалил дым. Распахнулись в немом удивлении золотые глаза дракона, неверяще глядя на чёрные широкие крылья, с золотом переливающимися перьями, на длинные волосы, взметнувшиеся несуществующим ветерком, на лицо – долгожданно родное, любимое, на феникса, только что появившего из пепла. Творили, после победы над демоном, люди сотню дней заклинание, создали тонну пепла, силясь призвать его душу, а после – сочли его возвращение невозможным. Однако, воскреснуть мог феникс лишь при одном условии: если человек, действительно искренне желающий его возвращения, создаст ему пепел и оросит своими слезами, как доказательством. Смотрел Вэй Усянь на дракона своими грозовыми глазами с неверящим блеском, будто бы верил в то, что навечно останется заперт в загробном мире, ненужный и забытый. А потом улыбнулся так, как мог улыбаться только он один, расправил воротившиеся крылья, взмахнул ими немного, беря на пробу позабытые ощущения, приводя в беспорядок пепелище под своими ногами. — Лань Чжань, — позвал феникс, чтобы в следующую секунду залиться слезами. — Вэй Ин, — прошептал дракон и обнял воротившуюся драгоценность так нежно, как обнимает всегда их сына. В тот день вновь зазвучала песнь флейты, но больше не с целью призвать всё нечистое, чтобы нести разрушения. Нежная, ласковая мелодия сплелась воедино с гуцинем и в мятежной душе наконец поселился покой.