* * *
После того как Келюс принял решение, он боялся только одного — что Сен-Люк откажется. Но тот лишь посмотрел на него удивленно и задумчиво и почти весело спросил: — Вы наконец оценили учение Эпикура? Келюс усмехнулся, едва удержав рвавшуюся с языка резкость, и ничего не ответил. — Его Величество будет доволен переменой ваших взглядов, — глядя в пол, продолжил Сен-Люк. Он подчеркнул голосом будущее время, давая понять, что осведомлен о владеющей королем в эти дни меланхолии, и на какой-то момент даже Келюс поверил, что того и в самом деле волнует не собственное благополучие, а состояние Генриха. — Приверженность Его Величества гедонизму широко известна, — сдержанно заметил Келюс. И, не совладав с собой, добавил: — Вы можете не беспокоиться. Сен-Люк рассмеялся, как будто не уловил истинный смысл высказывания — впрочем, скорее всего, это так и было. — Это слово не вполне точно описывает мое состояние, Келюс. Хотя ваша идея остроумна и не лишена шансов на успех. Только, боюсь, успех кратковременный. — Мне приходило это в голову. Но, заглядывая слишком далеко в будущее, мы чрезмерно отклонимся от учения Эпикура. Сен-Люк снова рассмеялся — так искренне, беспечно и заразительно, что Келюс в очередной раз поразился его наивности, — но потом произнес неожиданно серьезным тоном: — Вряд ли вас заботит мое благополучие, но в любом случае я ваш должник. — Нет! — возразил Келюс так резко, что Сен-Люк настороженно приподнял брови. — Какие пустяки, право слово, — Келюс постарался вложить в голос как можно больше беззаботности, как и подобает истинному эпикурейцу. — Мы просто приятно проведем время. Сен-Люк склонил голову, то ли соглашаясь с этим утверждением, то ли, наоборот, заявляя, что все равно намерен числить себя его должником. — Его Величество в последнее время не вполне расположен к визитам, — перешел он к деловой части вопроса. — Не беспокойтесь, — повторил Келюс. — Это я беру на себя.* * *
Кровать поскрипывала так мягко и мелодично, словно приветствовала подобную активность — привычный для хозяина способ борьбы с меланхолией. Генрих не выразил своего отношения к «затее» Келюса ни одним словом, но его прикосновения, жаркие, внимательные и очень нежные, выражали благодарность лучше любых слов. Сам же Келюс, прикрыв глаза и легко, почти невесомо целуя соленую от пота кожу, пытался, хотя бы ненадолго, выбросить из головы прошедшие годы и вернуться во времена своей ранней юности — границы отрочества, — когда он был просто беспечным, жадным до чувственных удовольствий мальчишкой, намеренным не упустить ни одного блага из тех, что может предложить этот яркий, удивительный мир, в который он только-только вступал. Тогда он еще не знал, что настанет день, когда он будет готов променять все блага мира на шалые веселые искры в карих глазах вельможного красавца, встреченного однажды на дорогах родного Пуату. Высокородный дворянин путешествовал инкогнито — он назвался бароном, благо их во Франции было такое множество, что не каждый знаток генеалогии мог упомнить всех, но даже в те годы Келюсу хватило опыта, чтобы понять: его настоящий титул много выше, — в компании друга, как будто бы тяготившегося теми развлечениями, в которые его вовлекали. Лишь много позже, из наблюдений, Келюс узнал, что Сен-Люк, состоящий при Генрихе чуть ли не с самого рождения, действительно равнодушен к подобным забавам и что тогда еще герцог Анжуйский идет на множество ухищрений, чтобы хоть изредка затащить того в одну с собой постель. В Пуату они тоже проводили время втроем, но с тех пор, как Келюс вошел в свиту Генриха, это прекратилось. Что было тому причиной: настойчивость ли Сен-Люка, каким-то непостижимым образом ухитрявшегося существовать при дворе своенравного принца по своим правилам, или осторожность Генриха, опасавшегося спугнуть человека, которым он так дорожил, — Келюс не знал. А на самом деле — просто не хотел знать. Проходили годы, стирались воспоминания, жизнь, яркая превыше самых смелых мечтаний, летела вперед, легко и быстро, словно породистый скакун, — и только карие глаза горели все так же, как тогда, при самой первой встрече. И большая часть этого огня предназначалась человеку, который, похоже, так и не научился видеть и понимать происходящее. Стоило Генриху зарыться рукой в волосы, чуть потянуть, заставляя сильнее запрокинуть голову, и прижаться губами к бьющейся на шее жилке, как мысли моментально перепутались, в голове помутилось, и тот беспечный мальчишка, которым Келюс был когда-то, окончательно канул в это вязкое марево. Прошлое не вернуть, да, наверное, это и не нужно. Кое-что все равно оставалось неизменным, и Келюс, чувствуя, как его тело поглаживают четыре руки, задыхался от абсолютно неподдельной страсти. Хотя горели тут только двое. Сен-Люк, устроившийся сзади и пока почти не принимавший участия в процессе, водил пальцами по груди Келюса с пылом, с которым разве что самоудовлетворением заниматься. Впрочем, он и в самом деле вряд ли видел разницу, просто был достаточно добродушен и воспитан, чтобы обделять кого бы то ни было вниманием в такой ситуации. А вот кожа Генриха пылала. Келюс, приподнявшись и переместившись поудобнее, коснулся губами губ Генриха, повернув голову, слегка прикусил мочку уха и прошептал: — Я готов. Генрих кивнул и приставил головку к растянутому входу. Келюс застонал, насаживаясь. Скользкие от масла руки удержали его за талию, не позволяя опуститься до конца, давая время привыкнуть. Келюс замотал головой, словно говоря, что это не нужно, но Генрих, вопреки обыкновению, не отреагировал на молчаливый сигнал. И Келюс знал, в чем причина. Он зарычал — скорее от ярости, чем от страсти — и вцепился в плечи Генриха, царапая ногтями кожу. Теперь тот понял и сильно толкнулся бедрами вверх. И на какое-то время Келюс забыл обо всем на свете и просто двигался в давно знакомом ритме, ловя ртом судорожные вздохи, срывавшиеся с губ Генриха. Генрих прижал его голову к своему плечу, пропустил сквозь пальцы растрепанные, слипавшиеся от пота волосы и вернул руки на талию, снова придерживая, не позволяя опуститься до конца. Келюс усмехнулся: он прекрасно знал, на кого смотрят этой ночью карие глаза, а потому, не поднимая головы с горящего огнем плеча — и не дожидаясь чужих действий, — завел руку за спину и, изогнувшись, вогнал в себя сразу три пальца поверх члена Генриха. Тот сжал зубы — Келюс почувствовал движение мышц, — зачем-то сдерживая стон. Келюс двигал пальцами, растягивая себя еще сильнее, а за спиной все чаще дышал Сен-Люк. Почувствовав, что мышцы входа достаточно разошлись, Келюс убрал руку и сильнее прогнулся в пояснице. Сен-Люк понял намек и подвинулся ближе, прижался грудью к спине, развел руками ягодицы. Ощутив давление головки его члена, Келюс вскинул голову, ловя взгляд Генриха. Сен-Люк входил короткими, сильными толчками, и с каждым его движением зрачки карих глаз расширялись все больше, вбирая в себя радужку. И когда Сен-Люк втиснулся до конца и мышцы Келюса тесно и жарко сжали внутри два члена, словно вплавляя их друг в друга, Генрих, наконец, застонал — в голос, протяжно и так мучительно-сладко, что у Келюса потемнело в глазах.* * *
Генрих провалился в дремоту почти сразу, и дело было не только в физической усталости. Келюс осторожно водил пальцами по его груди, стараясь думать только о том, что сегодня тот хотя бы нормально выспится. Сен-Люк быстро, но не поспешно привел себя в порядок и уже застегивал колет. Оставаться он не собирался, но вряд ли это станет для кого-то сюрпризом. — Зачем тебе это? — спросил он, подхватив с кресла свой плащ. Сен-Люк смотрел на Келюса каким-то странным, непривычным взглядом, но тот решил не ломать над этим голову. — А зачем ты женишься на мадемуазель де Бриссак? — ответил он вопросом на вопрос, глядя в высокий потолок. — Тебе не понять, — усмехнулся Сен-Люк. Но тут же слегка покраснел — в темноте почти не видно — и счел нужным добавить: — Писаки так затерли слово «любовь», что в нем не осталось смысла. То, что оно должно было выражать, не получится облечь в слова. Только пережить. И только когда ты сам полюбишь… — Я понял вашу мысль, — кивнул Келюс, обрывая «ночной» разговор с использованием местоимения «ты» и этим переворачивая страницу заканчивающейся ночи. Он, не глядя, нашел руку Генриха — Сен-Люк со своего места не мог заметить этот жест — и осторожно погладил его ладонь. Тот, не просыпаясь, чуть сжал пальцы и улыбнулся — спокойно и безмятежно. Келюс перевел взгляд на Сен-Люка и ровным, абсолютно лишенным интонаций голосом добавил: — И вы правы, разумеется: мне не понять.Конец