Оп, позиция!

Я никогда не торчал в чужих подъездах. Совсем никогда. Абсолютно на сто процентов. Ни в школе, когда парадная вдруг оказалась местом сбора моих одноклассников, которые каким-то неведомым образом подкупали ни разу не маргинального вида консьержа, ни уже после, в институте, из аспирантуры которого я ещё не выпустился. Моей вотчиной всегда были библиотеки и уютные кафе. На худой конец можно было посидеть в парке или где-нибудь на набережной. Но и то: что я, выросший в Санкт-Петербурге, не видел набережных? А теперь вот я именно что в подъезде. Старом, ободранном, без бдительной опрятной бабули на входе и даже без домофона на двери. Теперь я около батареи и обшарпанной зелёной стены, и я… в каком-то заторможённом ужасе. Вот уже как два часа. Наверное, нужно было кричать и бить сумкой по трубам, но почему-то сама мысль о том, что кто-то может выйти на шум, пугает меня больше одиночества. Просто ну надо же было так, а?!.. Как можно было вляпаться вот так?! Нет, я и шёл на всё это как на какой-то квест, внутренне пугаясь и обмирая, ожидая чего-то из ряда вон — возможно, своей первой в жизни драки или того, что мне могут испачкать одежду, — но вот этого вот… Перевожу взгляд с заплёванных ступенек на рукав своего пальто. Оттягиваю руку, насколько могу, до режущей боли в запястье, и тупо пялюсь на металлический браслет, который ни разу не аксессуар, а самые настоящие наручники. Тяжёлые и с зазубринами. На замке, конечно. Защёлкнутые и соединившие меня с горячей тонкой батареей крепче, чем иные семьи ломаная брачная клятва. Я всё ещё не верю, что это случилось со мной. Я в пятый-десятый-двадцатый раз проверяю бесполезный, почему-то потерявший сеть мобильник и, плюнув на грязь, усаживаюсь на верхнюю ступеньку. Сумку ставлю рядом с собой и в который раз осматриваю чужие квартирные двери. Таращусь на глазки, и спустя какое-то время мне начинает казаться, что они смотрят на меня в ответ. Лупоглазо и недобро. За одним что-то мелькает. Я смаргиваю и рывком вскакиваю. Вернее, пытаюсь вскочить. Наручник-то остаётся на месте, способный двигаться только вверх-вниз. Шиплю от боли в руке и возвращаюсь в прежнее положение, а после медленно поднимаю второй браслет вверх по трубе. Поднимаю и, постояв немного, сажусь опять. Безумно весело. И сеть так и не появилась. А на улице, совсем рядом, за дверьми буквально, какой-то ад. На улице страшно во всех смыслах и громко так, что от приглушённых выкриков порой хочется прикрыть уши. Хотя бы одно, которое в зоне доступа ладони, пускай так и не сильно поможет. Но по какому-то странному стечению обстоятельств никто не заходит. Ни разу за то время, что я тут сижу, никто не забежал в этот грязный незапертый подъезд, который язык не повернётся назвать приличным словом «парадная». Не вот с этими подозрительными потёками по углам и окурками в окружении зелёных осколков. В очередной раз гляжу на экран телефона, несмотря на прошедшее время, не могу решить: пора уже кричать или всё-таки невежливо ещё, — как хлопает первая из двух уличных дверей. Первым импульсом — вскочить на ноги. Вторым — прижаться к ступеньке и прикрыть голову сумкой. Стать поменьше и подтянуть коленки к груди. Теряюсь и не знаю, что же делать, если реально начнут бить. Не знаю, почему должны, но в моём понимании — вошедший сейчас именно это и начнёт делать. С ходу, с разбегу, с… Не поднимаю взгляда, когда приближается, а смотрю только на его ботинки. И то потому, что так попадают. Высокие, тактические, туго зашнурованные. Чёрные. Моргаю раз, второй… Ничего не происходит. Ботинки просто стоят. Их хозяин тоже. Тот, который меня пристегнул и свалил, вроде как тоже был в подобной обуви. Вскидываю голову, и пауза, и до этого безмолвная, становится напряжённее, чем Холодная Война. Чёрная кожанка. Чёрная же футболка под ней. Короткие волосы и совершенно никакое выражение на лице. Нейтральное. Кирпичом. Конечно же, это именно он меня пристегнул. Именно он. Мой замечательный заботливый парень, который всегда был не прочь подраться с другими сам, но очень ревностно относился к тому, что кто-то другой может поправить лицо мне. Только вот парень-то давно бывший, которого я не узнал в «боевой» амуниции. Выходит, я тут по велению души, а он — по долгу службы. Вот и встретились. Очень здорово. Стискиваю зубы и не знаю, можно ли выглядеть ещё более жалко. Раздражённо дёргаю рукой и обдираю запястье ещё сильнее. Шиплю и отворачиваюсь в сторону. Когда он наклоняется для того, чтобы отстегнуть меня, пялюсь на самую подозрительную дверь из всех. Просто чтобы не на него. Просто чтобы не послать его с ходу куда-нибудь. Дебил. *** Огни фонарей проносятся мимо. Ряд за рядом. Почти не смотрю на них, так только — кошу глазом, отслеживая через мутное стекло. Снаружи-то холодно, а внутри — тепло. Снаружи — мерзкая грязная недозима, а внутри его машины, новой, в которой я раньше не ездил, — климат-контроль. Внутри — на соседнем сиденье мудак, который решил, что мне будет очень полезно посидеть и подумать над своими приоритетами вместо того, чтобы выступать на митингах. Посидеть внутри одного из жилых подъездов пристёгнутым к батарее, ага. Чтобы наверняка. Не дорос я ему. Не хочет, чтобы его коллеги разбили мои очки. И нос со лбом. Да и рёбра ему мои дороги, видите ли, тоже. Видимо, как память. Сам пристегнул — сам забрал, когда «мирно собравшиеся» ушли вперёд. Прямо как собачку отвязал от магазина. Он-то, в отличие от меня, самостоятельный. Очень смешно, да, Котенко? Как был имбецилом полгода назад, так им и остался. Ни на сколько не вырос. Морально — точно нет. А так… Всего один прямой взгляд в его сторону, и губы против воли сами цедят: — Му… Откликается тут же и косит на меня глазом. Головы полностью не поворачивает даже. Так, поглядывает только, заметно уставший и, скорее всего, каким-то неведомым мне образом сбежавший с работы. Или не сбежавший? Отпросившийся? Он вообще мог отпроситься? Или его смена закончилась? У него есть смены? У меня точно нет языка, чтобы спросить. Мне это не интересно. — Что? Тут же отворачиваюсь снова и передёргиваю плечами, показывая, что ни-че-го. Не буду я с ним разговаривать. Не собираюсь. Не… — Не отягощённый интеллектом индивид, — проговариваю стеклу, которое со стороны пассажирского, и собираюсь наблюдать за миром через него. На всякий случай. Чтобы знать, куда он там меня везёт, если это какое-нибудь похищение. Головой-то понимаю всю абсурдность этих мыслей, а ладонь покрепче сжимает телефон. И зачем я только пристегнулся? Зачем я такой педантичный? — К тебе или ко мне? Перестаю водить пальцами по ремню безопасности, да и дышать тоже. Смаргиваю, борюсь с желанием стянуть с носа и незамедлительно протереть очки. А после ещё раз. Запрещаю себе это, ограничиваюсь непонимающим морганием и попыткой как можно незаметнее вжаться в дверь. Прилипнуть к ней боком и надеяться, что выгляжу не слишком похожим на воробья, которого собираются есть. Наверное, втягивать голову в плечи и зарываться носом в намотанный поверх пальто шарф не стоило. Хотя, может быть, именно поэтому Матвей и закатывает глаза и меняет тон с деловитого на почти сострадательный? — Боевые ранения где будем обрабатывать? У тебя или у меня? Промаргиваюсь и только спустя перекрёсток наконец понимаю. Спешно задираю свой клетчатый рукав и, осмотрев запястье, серьёзно киваю. Как я вообще мог забыть о таких ссадинах, оставленных наручниками? Они вообще-то и болеть не прекращали. Ноют, даже если не прикасаться. Ещё и синяк явственно обозначается. — А. Это. У тебя конечно. — Опускаю руку и остаюсь нарочито равнодушным. Поясняю только зачем-то спустя несколько секунд после его кривоватой улыбки. А то подумает себе ещё что-то не то. — Мама не выносит вида крови. Перевожу взгляд с его лица на разбитые не раз и не два костяшки пальцев, сжимающие руль, и стараюсь сглотнуть как можно незаметнее. Она и правда же не выносит! А тут вот такое, ещё и от браслетов. Да ещё и со следами крови. Ну нет, мне определённо точно нужно к нему. Чтобы не волновать маму. Вернуться в зелёнке. Скажу, что аллергия. На металл. И на Котенко. «Случайно вот встретились. Он надел на меня наручники, представляешь? Ой, то есть…» — Ну как скажешь. Вздрагиваю, снова жмурюсь, выпирая всё лишнее из своей головы, какой-то слишком уж взбаламученной после сидения в чужой, вполне себе тёплой парадной, и тут же набрасываюсь на того, кто во всём этом виноват. И вполне справедливо набрасываюсь! Подумать только! Сообразил же! — Что? Смешно тебе? Щурюсь, хочется верить, что угрожающе таращусь на него поверх своих стёкол, и смахиваю с них же очень не вовремя упавший на оправу дебильный вихор. Слишком длинный, чтобы торчать вверх, и слишком короткий для того, чтобы красиво лежать набок. Он вообще короткостриженый. Он всегда короткостриженый. Сколько я его знаю. Все пять лет. И он всегда спокойный. Он всегда как скала. Во всех смыслах. — Очень смешно. Говорит вот, что смешно, а сам максимум улыбается немного. Эмоций у него тоже как у камня. Можно выжать на полнапёрстка. Как его ни бей, ни тряси, ни ори на него. Может пожать плечами или хмыкнуть. Может сказать «да» или «нет». Может, если совсем всё бесит, ещё куда-нибудь коротко отправить. На этом — всё. Никак его не зацепить, не раскочегарить. Это, видимо, тоже не изменилось. Напротив, окаменел ещё больше. Повзрослел же. Серьёзный «дядя». — Вообще-то это статья, — сообщаю ему, сам не зная зачем, прекрасно осведомлённый, что оправдываться он и под дулом пистолета не станет. Не тот тип. Пожмёт плечами разве что и кивнёт. — Да? — вроде даже искренне спрашивает и снова смотрит на меня. — Какая? И ждёт, что отвечу, надо же. Ждёт, затягивая паузу, и я против воли теряюсь. Даю заднюю и злюсь, мысленно сетуя на то, что технологии всё ещё недостаточно развиты для того, чтобы подтянуть поисковик напрямую к мозгу. — Я историк, а не юрист, — нехотя сдаюсь и ловлю его на попытке скрыть улыбку. Вспыхиваю сразу же и просто не могу спустить ему это просто так. Не могу, и всё. Слишком наглый. — Какая-нибудь обязательно. Что-нибудь о незаконном удержании? — предполагаю, а он сначала кивает, а после, остановившись на светофоре и подумав, мотает головой: — Незаконное удержание будет, если я пристегну тебя к своей батарее. — А что, если не к своей, то это уже законное? — Не знаю, — плечами жмёт и будто бы сдаётся. Вот так легко: раз — и всё. Словно ему это перестало быть интересно и поэтому может уступить ещё до того, как нам загорится зелёный. — Ты же тут умный? Возьми и погугли, пока едем. То есть он меня просто пихнул в чужой подъезд, пристегнул валяющимися сейчас в бардачке наручниками к трубе, а я теперь — «гугли»?! Я?! — Тебе положено такое знать, — упорно настаиваю на своём и сам себя убеждаю в том, что смотрю не на его профиль, а на окно за ним. Больно там интересная машина в соседнем ряду. Серая. — Не положено. — Нет, положено! — Даже если на мнение других тобою было ложено! То самое, название чего я вне контекста не употребляю! — Ты должен знать, что нельзя по желанию своей левой пятки ограничивать свободу других людей! Выражать своё мнение в том числе! И мне чертовски обидно, что он со мной вот так. Не спрашивая и даже ничего не сказав. Напугал до чёртиков и свалил. Мог бы хотя бы бросить «привет» или попросить — ПОПРОСИТЬ — не ходить! Так нет же! Щелчок — и все разговоры! — Тебе бы ебальник набили, малыш с мнением. — Даже не смотрит на меня, а голосом, без взгляда, вжимает в кресло. Не угрожает сам, но так не по себе, что я снова прижимаюсь плечом к окну. — Считай, что я его спас. — Это мирное шествие, граждане имеют право на… — Да. Я что-то такое слышал. — Ощутимо злится и разгоняется на прямой. Сжимает руль до побелевших костяшек, но голосом… Голосом-то спокоен. Голос у него ровный. — Имеют ещё как. И их тоже имеют вместе с их мнением. И что вот это значит? Насмешку? Сожаление? Сарказм? — А ты вообще бы заткнулся. Ты… — Что я? Делаю свою работу? — Избиваешь мирных людей. — Веришь, нет: сегодня ещё никого не избил. Не знаю, намекает или нет. Меня никогда не бил. Даже не порывался. Может, теперь стоит опасаться, что у него там что-то может перемкнуть? Ну там, под черепом? — И день сразу прожит зря, да? Не знаю, как на него наехать уже. С какой стороны ни пробуй, — всё это недоделанное равнодушие. Как ни тыкай, — он спокоен или почти. И злиться как-то обидно сразу. Будто впустую это делаю. Будто ему вообще на меня плевать. Будто у нас и не было ничего. — Ты такой вредный стал потому, что никто не ебёт или у твоего парня маленький член? А нет. Всё в порядке. Не удержался всё-таки, а, Матвей? Мне аж сразу легче стало. Поправляю шарф и, пригладив волосы, небрежно сообщаю как само собой разумеющееся: — Я встречаюсь с дочкой проректора. Подумав, заученным жестом опускает подбородок, показывая, что принял к сведению, и спустя ещё перекрёсток и минуту изрекает: — Интересно. Теряюсь даже и не могу придумать с ходу, что там может быть интересного. Как мы познакомились? Какая она? Сколько вместе?.. — Что? — осторожничаю, и видит бог, что не зря. — Как ты уговорил её на страпон. Вот и приехали. Одной фразой всё мне высказал. Всё, что думает про мою бисексуальность, мои отношения с женщинами и место в мире. Вспыхиваю как спичка от соприкосновения с боковиной коробка. — Останови машину! Немедленно! — требую очень решительно и даже дёргаю за ручку. Знаю же, что она заблокирована, и поэтому можно безопасно выступать. Не вывалюсь на проезжую часть. Но гнев самый настоящий! Самый праведный! Только почему-то, как и всё остальное, не очень впечатляющий. Должен же он был отвыкнуть от моих истерик? Нет? — Ага. Обязательно. Видимо, нет. Хладнокровен, как удав, которому есть пора только через неделю. — Не пыли, Андрюш. Промакнём твои царапинки, почистим пальтишко и отправим прямиком к маме. — Ты никогда ей не нравился, — напоминаю настолько чопорно и мнительным обидчивым голоском, что хочется немедленно сплюнуть. На секунду даже стало стыдновато за самого себя, а после отпустило. Пускай знает. Всё равно толстокожий, как бегемот, и, конечно, даже бровью не ведёт. Неизменно кивает. — То ли дело дочка проректора. Девочка из хорошей семьи, — подхватывает так, будто только этого и ждал, и принимается перечислять, уже заруливая во дворы: — У неё реально есть страпон или она вся такая приличная и одевается, как старушень? Дался ему этот страпон… Можно подумать, я сам не могу быть тем, кто ведёт. — Я не буду обсуждать с тобой свою девушку. Это некультурно. — Красивая? Будто не слышит, а. Почему он меня не слышит? — Да, красивая! Замечательная, начитанная, всесторонне развитая и с… — Со страпоном, — заканчивает вместо меня, уверенный в своей правоте, и я не могу, ну просто не могу не ляпнуть. Вырывается быстрее, чем кусаю себя за щеку. — Заткнись, Коть, — фыркаю на него, одёргиваю вроде как и сам же замираю. Прозвища же для друзей. Близкие только так друг к другу обращаются, а мы кто? Мы-то точно давно не близкие. Тянем на знакомых. Отвратительное «бывшие» само цепляется за язык, но сглатываю его и уж точно вслух не произнесу. Проигнорирую, чтобы неловкость, и без того маячащая на пассажирском, не перебралась вперёд. — Как там? Не истёк ещё кровью? — Я оплачу чистку, если что. — Делаю вид, что не замечаю, как он беззвучно показывает взглядом всё, что думает о моём выпаде, и тут же спрашиваю, решая, что будет очень неловко, если он меня приведёт, а его дома ждут: — А ты с кем-нибудь встречаешься сейчас? Повисает пауза, и становится даже жутковато. Понимаю, что не подумал о том, что у него хватит его вечного «а что такого?» для такого, чтобы притащить бывшего к нынешнему. Серьёзно хватит, и физически холодею. Если сейчас подтвердит, то ни за что к нему не пойду. Просто ни за что. Даже если понесёт, буду вопить и вырываться. — Ага. С консьержкой, и иногда ещё с соседями. Сначала испугался, а потом выдохнул. Успел снова на него разозлиться за то, что издевается с непроницаемым лицом, и пожалел, что не могу врезать ему своей сумкой. Потому что, во-первых, он за рулём, а во-вторых, я уже слишком взрослый для того, чтобы просто кого-то колошматить портфелем. Мама не одобрила бы. Пускай её и не вызовут к директору. — Но с последними реже: они обычно уже спят, когда я возвращаюсь. — Это всё потому, что у тебя ужасная работа. А ещё потому, что мне сказать ему больше нечего. Не могу же я сказать, что я какого-то ляда рад, что он один. Почему-то. Матвей в ответ только вздыхает: — Мне даже немного жаль, что мы с тобой расстались и ты больше не можешь ебать мне мозги. — Ты тоже не можешь пристёгивать меня ни к чему, но пристегнул же, — возражаю и слишком поздно понимаю, как это может звучать. Не очень хорошо, наверное. Двояко. Зачем напоминать? — Я понятия не имею, как буду оправдываться перед однокурсниками. Решат теперь, что я сам сбежал. И это действительно ужасно. И то, что я только сейчас об этом подумал, тоже. Только сейчас, а не пока сидел в подъезде, и даже не когда он меня отстегнул. Я молча пошёл, куда повели, и сел к нему в машину. Я совсем дурак. Без мнения и позиции. Очень замечательно. Как теперь остальным в глаза смотреть? А если кто-то пострадал? Если они — да, а я — нет, потому что отсиделся? — Ну залей три десятка страдательных сториз про ментовский произвол. У него зато всё просто. Он вот ищет, где припарковаться, и совсем не терзается муками совести. Такой себе патриот. — Мне, что ли, тебя учить, Андрюш? А я даже сфотографировать не додумался, надо же… Ни одного фото. Вот блин. Хотя если бы и додумался, то что мне с того? На память? Очень грело бы душу. — Не могу. Ещё остались те, кто помнит, что у меня был парень с наручниками. Решат ещё, что это он меня пристегнул. — Да ну бред, — отмахивается и наконец встаёт почти напротив своего подъезда. Откидывается назад и не спешит выходить на улицу. — Зачем бы ему? — Ну не знаю. Чтобы мне не набили лицо, как всем остальным?! — Развожу руками и округляю глаза. Поправляю соскочившие на нос очки и шмыгаю этим самым носом. Пытаюсь не показать, что нервничаю, и не хочу, ой как не хочу подниматься к нему. — Или потому, что он просто мудак и решил, что имеет право попирать мои гражданские свободы?! — Ты заходишь на второй круг, — предупреждает, проверяет бардачок, забирает ключи и, хлопнув себя по карману, выходит на улицу. Тороплюсь за ним, и он ставит машину на сигналку. — А вот и не стану. В чём смысл сотрясать воздух, если ты всё равно меня никогда не поймёшь? С неба начинает падать что-то мелкое и тут же тающее. Отдалённо напоминающее не то снег, не то его помесь с дождём. Хочется побыстрее зайти уже хоть куда-нибудь, чтобы не липло на кожу. — Дочка проректора, надо думать, прекрасно понимает. Топаю к дверям даже вперёд него. Жду, пока откроет, и первым же скрываюсь в освещённом тамбуре, бросив через плечо немного надменное: — В этом ты абсолютно прав. *** У него почти ничего не изменилось. Только собаки больше нет и подстилки её в коридоре. Нет цветочных горшков, в которых ещё при мне всё сдохло, потому что ну, растения хотя бы изредка надо поливать, и старый холодильник в коридоре наконец-то не стоит. Наконец-то, хотя мне в общем-то и всё равно. Двери межкомнатные — новые. Странно даже. Старые тоже были ничего. Разуваюсь и осторожно, будто сумрак или сами крючки могут цапнуть, оставляю пальто в коридоре. Он, разумеется, на шаг впереди. На два шага. Я только нагнулся, чтобы снять ботинки, а он уже ударил по выключателю. У него всё быстро. Я только тереблю пуговицы — он шарит в тёмной комнате. Что-то там ищет и прерывается вдруг, ругается себе под нос и грубовато отвечает на звонок. Мне же не до его болтаний и переговоров. Я, не спрашивая разрешения, бегу в ванную мыть руки, а после запираюсь в уборной. Выйдя, снова мою руки и прислушиваюсь к его разговорам. Естественно, ничего не разбираю, но мне не то чтобы и хочется. У него же наверняка важные дела. Может, что-то по работе. Пожимаю плечами и прохожу на кухню. Спохватившись, возвращаюсь назад за телефоном. Сталкиваемся с ним лицом к лицу, когда, видно, вспомнив, что не один, возвращается назад. Пытаюсь закатить глаза и как-то это прокомментировать, но только шикает на меня, отмахивается и уходит в комнату, прижимая плечом телефон к уху. Только через порог переступил, а уже какие-то переговоры. Меняется ли вообще что-то в этом мире? Раздражаюсь против воли и, не придумав ничего лучше, ухожу на кухню. Налив воды в такой себе, старого типа фильтр и мельком пробежавшись взглядом по обоям, сажусь на табуретку и отписываю маме, что жив-здоров. Подумав, решаю уточнить всё-таки, где я и с кем. Ну, так, наверное, спокойнее. Чем думать, что твоё единственное чадо кукует в каком-нибудь отделении среди таких же невезучих. Не отвечает сразу, и я откладываю телефон. Написал СМС и даже не подумал прицепиться к чужому вай-фаю. Почему-то кажется, что я ещё помню пароль. Почему-то не хочется проверять наверняка. Внутри как-то тревожно из-за этого. Безликие, абсолютно не угрожающие круги на обоях становятся вдруг… угрожающими. Всё становится. Даже бесшумно мигающие цифры на микроволновке будто бы ехидные. Словно красная точка внизу не просто так. Словно что-то значит. Смаргиваю. Протираю очки маленькой салфеткой, которую всегда ношу в нагрудном кармашке рубашки, и встаю для того, чтобы поставить чайник. Щёлкаю кнопкой, и всё становится в разы неуютнее. Будто я должен был спросить: а можно ли вообще его включить? Может, не надо было? Глупости какие. Включил и включил. Сейчас ещё и заварку… У него же нет заварки. И чайничка под неё тоже нет. Только пакетированный чай. Может быть, завёл за полгода-то?.. Оборачиваюсь через плечо и упираюсь взглядом в его невзрачные коричневые шкафчики. Хочется пошарить внутри до зуда в пальцах вдруг. Хочется всё проверить. Есть ли нормальный чай? А сахар? Специи, кроме приправы из пакета, которая для супа и компота одновременно? Наверное, нет. Никогда же не было. С чего сейчас? Ему вообще всё равно, что есть. Да и не моё это дело. Совсем не моё. Не моё дело, откуда царапины на светлом линолеуме появились, почему чистая посуда стоит на подоконнике и где все дебильные магнитики с холодильника. Не моё дело, совсем нет. Совсем нет… Но на ноги зачем-то встаю. Наверное, чтобы достать себе кружку. Чайник вот-вот закипит. Не просто же так я его включал? Опускаю взгляд, смотрю на своё ободранное запястье и жмурюсь. Сильно-сильно. Надо же. Решил, что не может позволить своим замечательным коллегам разбить моё лицо. Спаситель. Сердце отзывается на эти мысли странно сбившимся ритмом. Будто я только что ещё раз поднялся на седьмой, только на этот раз без лифта. Подхожу к раковине, открываю навесной шкафчик и тянусь к единственной цветной кружке, стоящей снизу. Сначала тянусь, а после понимаю, что она вроде как моя. Вроде как я её и покупал лет триста назад, потому что мне не нравятся просто прозрачные без всего. Мне хотелось свою, особенную. Мне хотелось и… Пальцы соскальзывают с ручки, и я неловко одёргиваю кисть. Конечно же, падает в пустую раковину из нержавейки. Грохот стоит страшный, так ещё и разбивается вдобавок, и это, конечно же, приводит меня в ужас. Пугает до чёртиков. Больше, чем высоченный мужик в балаклаве и шлеме, который запихнул меня в чужой подъезд со сломанным домофоном и пристегнул к батарее. Осколки на дне раковины. Мне категорически нельзя такое трогать. Я неловкий, я всегда режусь, я… начинаю собирать их, а он никак не идёт. Он всё разговаривает где-то там, в комнате. Он всё никак не придёт, а я собираю остатки своей кружки и, конечно, раню пальцы. Но почему-то не больно. Только жалко себя становится очень. Может, даже из-за этой самой кружки. От неё-то меня никто не спас. Никто не пришёл, чтобы меня спасти. Тянусь почесать нос левой, раненый палец правой держу опущенным вниз. Вздрагиваю из-за внезапной мутности стёкол очков и вдруг и их неловко смахиваю в раковину. — А говоришь, до дома на такси доедешь. Вздрагиваю, конечно же, но не оборачиваюсь. Не хочу. Максимально уязвимо, что ли? И зябко очень. Хочется обнять себя и укачивать. Долго-долго. Качать и жалеть. Отчего только? — Думаешь, украдут? — спрашиваю шёпотом, но вода выключена, и он его слышит. Он у противоположной стены стоит — там, где я сидел, наверное, — и почему-то теперь неравнодушный. И голос у него другой и в то же время тот же. Мягче просто. — Думаю, что с твоим везением ты ещё и несчастного таксиста обречёшь. Подумав, соглашаюсь спасти жизнь гипотетического, ни в чём не виноватого человека и предлагаю другой вариант: — Могу прогуляться до станции. И точно же, подземка-то работает. Мог бы и сразу меня там высадить. Тоже мне. Придумали оба. «Раны». — Ага, — соглашается и подходит, наконец. Со спины. Близко. Хватая меня за руки. За оба запястья сразу. И держит прямо поперёк этих смешных, совсем глупых ссадин. Просто пальцами их накрывает и будто нет. Нет их, и всё. И меня тоже накрывает. Накрывает и теплом, и тоской, и осознанием. Странно это всё и не просто так. Не бывает таких совпадений. Знал он. Откуда он знал? — А ты как вообще… — спрашиваю не у него, а у фартука из плитки. У самого обычного светлого фартука, на котором видны следы подсохших брызг и, слава всем богам, совсем не видно отражений. Ни моего, ни его. Ничего, только вот эти брызги. — Как ты меня нашёл? — спрашиваю и неосознанно подаюсь назад. На пару сантиметров, чтобы было теплее, хотя и так не холодно. Отопление же, не гуляют тут сквозняки. Один только, и тот в моей голове. — Мать твоя позвонила. Ого. Вот это заявочка. А я-то уже думал, что услышу о том, что он меня случайно в толпе увидел или, там, следил за мной через какое-нибудь крутое приложение. А тут вот оно что. Даже не верится и поэтому не удивляется. Поэтому как-то будто бы не по-настоящему. — Ты же… — улыбаюсь и оборачиваюсь. Чуть щурюсь, чтобы навести резкость, и виновато пригибаюсь. — Ты никогда ей не нравился, — заканчиваю шёпотом, и он отпускает мои кисти. — Я знаю. Жмурюсь и тут же ругаю себя за это. Ну знает и знает. Подумаешь. Подумаешь… — Садись. Покорно возвращаюсь за стол, а он достаёт мои очки из раковины. Кладёт их передо мной, и мы оба видим, что один из болтиков выкрутился. Тот, который держит стекло в оправе. Вот блин. И такой мелкий, что наверняка свалился в слив. Отстранённо наблюдаю за тем, как Матвей убирает остатки кружки, молча выбрасывает их в мусорку, а после наливает чай нам обоим и ставит на стол какие-то вафли. Я ненавижу вафли. А он только с ними чай и пьёт. Он, который достаёт с верхней полки навесного шкафчика, который над плитой, аптечку и с самым серьёзным видом расстёгивает манжет моего рукава. Обрабатывает ссадины антисептиком и бинтует. Серьёзно. Без шуток. Не говорит, что я размазня и мне бы юбку и бантик. Что мне бы в детский сад и в хор мальчиков-зайчиков. Замечает пару капель крови на ткани и уходит в комнату. Так же молча приносит мне футболку и оставляет на пустом стуле. Вроде как можно надеть, если захочу. В его случае — это значит, что потом можно будет даже не возвращать. Никогда не даёт ни вещей, которые ему дороги, ни денег в долг, если не может в случае чего махнуть на них рукой. Такие вот принципы. Теперь крутит в своих мой порезанный палец и, убедившись, что стекла внутри не осталось, его заматывает тоже. Быстро и молча. Завязав микроскопический узел в конце. После отсаживается вместе с табуреткой, вспоминает о своей кружке и том, что в мире есть масса интересных вещей. Например, смартфон, в который можно уткнуться без единого слова. А я… я жую его вафли. И пью чай без сахара. Из пакетика. Ненавижу чай в пакетиках. Что это вообще за извращение? — Что ты ищешь? — не выдерживаю в итоге, конечно. Хочу отодрать его от этого треклятого телефона. Хочу, чтобы смотрел на меня. — Да так, — отвечает, не поднимая взгляда, и, пошарив по столу, цепляет именно мою надкусанную вафлю, а не новую из пакета. — Универ твой гуглю. — Зачем? Не понимаю. С чего вдруг какой-то интерес? Неужели думает, что меня уже выгнали из аспирантуры и вывесили в позорных списках? Холодею, перепугавшись своих же догадок, и даже не могу сглотнуть. А он так и листает дальше. Он во что-то внимательно вглядывается… Неужели правда?.. Уже?.. — Хочу посмотреть на дочку проректора. Господи. Чуть не ударил себя по лицу перебинтованной им же рукой. Не понял. А потом понял. — Матвей… — Слушай, нашёл. А ты с какой мутишь? — Он так радостно не улыбался мне, пожалуй, никогда. Никогда во все тридцать два зуба не улыбался. Хочется закрыть глаза, вжать голову в плечи и провалиться к его соседям. Немедленно. — Со старшей или с младшей? Старшей лет пятьдесят уже, да? А младшей? Сорок? Но зато я понимаю, почему они обе могли бы нравиться твоей маме. Столько общих интересов. А я лимита, быдло и не уважаю Вагнера. И мужик ко всему прочему. Ну да. Самое главное чуть не забыл. Он мужик. И, должно быть, решил, что тыкать в меня пальцем и обвинять во лжи будет так себе. А вот смотреть в упор, подперев подбородок кулаком, ему нормально. Это ему самое оно. А у меня даже шея горит. Я даже не подумал про то, что у проректора реально есть какие-то там дети. Что первое пришло в голову, то и ляпнул. — Я сейчас кину в тебя вафлей. И сейчас тоже угрожаю тем, что первое пришло в голову. Очень действенно. Так действенно, что он тут же кивает и придвигается ещё немного. — Давай. А потом я тебя трахну. И твоя мама снова будет меня ненавидеть, а не звонить пьяная и плакать из-за того, что уже ты там плачешь на подоконнике, — предлагает в ответ, и мне хочется уже не к соседям. Мне хочется в Австралию. Или на Венеру. — Что?.. Охрип как-то разом. Охрип, растерялся, замешкался… Задохнулся, а он толкается от края своей табуретки и, неопределённо махнув рукой, уже скрывается в тёмном коридоре. — Можешь вызывать себе такси, — намекает так же тонко, как несущийся прямо в лицо товарняк, и прощается кивком головы. — Я в душ. — Эй! — пытаюсь остановить его, бросаюсь следом, но что мои пять шагов — то его один, за ближайшую дверь. — Ты перевязан. — Голос звучит совсем близко и будто бы даже весело. С лёгкой насмешкой. — Тебе под воду нельзя. *** Я остекленел под этой проклятой дверью из проклятых прессованных опилок, обтянутых каким-то подобием плотной коричневой плёнки. Я ждал, пока он выключит воду, вытрется, использует всё, что там можно использовать, все свои дезодоранты, и выйдет. Считал вертикальные полоски, имитирующие рисунок дерева, и пытался понять: видно что сквозь узкие стеклянные вставки или нет. Конечно, «или нет». Даже если щуриться. Даже если бы я догадался включить свет, результат был бы такой же, но стоило бы проверить, а не торчать в темноте. Ощущение беспомощности накрывает, и я пытаюсь спастись от него, потирая плечи, разгоняя мурашки пальцами и слоями намотанного поверх «боевых ранений» бинта. Палец порезал сильнее, чем ободрал запястье. Утром я бы думал о том, что мне теперь нужно привиться от всего на свете, только не умереть от заражения крови и какой-нибудь коварной заразы. Бытового сифилиса из страшилок для тупых гуманитариев и маниакальных чистюль. Сейчас я думаю только о дверной ручке, которая наконец-то медленно подаётся вниз, и делаю полшага назад. Прижимаюсь лопатками к стене рядом с выключателями и имею отнюдь не удовольствие лицезреть россыпь синяков на чужом плече и один на груди. Это где же он так? Он, который без задней мысли выперся в коридор в одном полотенце, которое спасибо, что хотя бы обмотал вокруг бёдер, а не повесил на плечо. — Я думал, ты уедешь. И сразу вот так. В лицо. Я его тут жду под дверью, а он… Заставляю себя не паниковать и улыбаюсь через силу. — У меня же стекло вылетело, — напоминаю про свои очки и раскрутившийся, убежавший в слив болтик. И, конечно же, это никого не впечатляет. Если ты встречался с очкариком, то прекрасно знаешь, что и как тут работает. Даже если сам никогда не жаловался на близорукость. — У тебя диоптрии на единицу. Остаётся рядом с дверью и руки скрещивает поперёк груди. Сразу такой категоричный весь. Угрожающий и высокий. И будто бы не беспокоят его эти кровоподтёки на руке и груди. И волосы такие короткие на голове, что сухие, что мокрые — торчат тёмным ёжиком. Хочется потрогать. Полотенцем высушить хочется тоже. И паниковать, паниковать, паниковать… Очень хочется. — Уже на полторы, — поправляю его, и он опускает руки. Пожимает плечами и поворачивается в сторону кухни. — Сейчас поставлю, — обещает, и я так резко бросаюсь ему наперерез, что лишь в последний момент вспоминаю о том, что так разок едва не выхватил по уху. Просто потому что рефлексы. — Не надо! Почти нос к носу сталкиваемся, вернее, могли бы, если бы я привстал на носки, но не делаю этого, слишком боюсь, но держусь прямо перед. Прямо перед лицом маячу, и Матвей снова, ужасно раздражающе поднимает зрачки к потолку: — А твоя мама… — Ну не надо! Прижимаю ладони друг к другу и, видно, в самом деле готов молиться, только бы не снова! Только бы обошлось без вот этого мстительного бормотания от давно уже не мальчика. Ну немного великодушия, ну пожалуйста?! — Не надо… — прошу, и готов виснуть на нём и цепляться и за плечи, и за руки. За полотенце, если понадобится. И, конечно, не пустить на кухню ремонтировать мои очки. Ни за что. Будем всю ночь стоять в коридоре. — Мы с тобой расстались, помнишь? — напоминает, как школьнику какие-то там глупые правила, и мне хочется и кивать и отмахиваться. Мне хочется, чтобы он перестал. Просто перестал это вот. — Не поссорились. — Я помню, — соглашаюсь как покладистый, воспитанный ребёнок, но не отхожу. — Полгода назад. Даже после этого нет. Не делаю шаг в сторону. — Пять месяцев назад, а не шесть, — возражаю ему и заставляю себя не переминаться с ноги на ногу. Просто оставаться на месте. Очень сложно. — Значит, ещё не «пол». Значит, не считается. — Это не отменяет того, что мы… Пытается повторить это ещё раз, но я не хочу слушать. Я протягиваю вперёд свою перевязанную руку и приставляю дрожащий палец к его подбородку и губам. — Ничего не было. У меня амнезия. — Головой ударился? — подыгрывает вдруг, и я тут же киваю. Так, как никогда не мотают черепом те, кто действительно им приложился и видят звёзды от любого неловкого движения. Я их тоже, на самом деле, вижу. Только не от удара. — Пока сидел в чужой парадной. Из квартиры вышел такой угрожающий старикашка с мусорным ведром и как огрел им меня прямо по голове. Раз, и всё. Ничего не помню. Ты не говорил сегодня, что любишь меня, Коть. Давай говори. У меня уже голос дрожит. Я не знаю, как я всё это выговорил. Я не знаю, как решился на последнюю фразу, и если это не ва-банк, то я даже не знаю что. — Нет. Не знаю, как не падаю и остаюсь на ногах после этого «нет». И как нахожу силы с ним спорить. Может быть, из-за того как смотрит? Из-за того, что это его «нет» — никакое не «нет»? — Что значит «нет»? — возмущаюсь и хочу даже топнуть на него. Хочу позлить и «нарваться». На всё-всё. — Говори немедленно! — Я сказал уже, что не буду. — А он серьёзный совсем. Он не шутит. Но вдруг кладёт ладонь на моё плечо и сжимает его. — Не из-под тапка. И не под командным голосом. Как у твоей мамы. А вот это уже упрёк. Это прямое указание на то, что не надо делать. Я понимаю. Я принимаю. Я часто-часто киваю и тут же предлагаю другое. Сам пока не знаю, насколько и что. — Тогда спаси меня ещё немножко. — И самому странно от того, как это звучит. Наивно, по-детски, и голос в довесок ещё дрожит. Уже или ещё. Как тут разобрать? — Спаси ещё раз? — Без признаний в любви? — уточняет, и я весь — как сплошная судорога. Всего дёргает, но я могу справиться с этим. Я могу недолго. Без признаний в любви. — Да. Без любви. Чуть-чуть спаси. Нужно сказать ещё и «прости». Нужно сказать, но оно встаёт поперёк горла. Что мне замаливать? За что извиняться? Что он один остался? Что после не сложилось ни с кем? А он хотел? Может, мне нужно извиниться за то, что он оставил мою кружку, или за то, что не заблокировал мою мать? Вот ту, которая «никогда его не любила»? Мне нужно сказать прости… за сейчас? За то, что я не вызвал такси? Наверное, да. За то, что прошу его сделать что-то для себя вот так. За то, что прошу себя «спасти». Не от парней со щитами, не от толпы. Не от беспредела и тяжёлых бутылок. От себя прошу спасти. Или я прошу спасти не себя? Спаси остатки «нас». Поцелуй меня и скажи после, что не любишь меня. Поцелуй меня и скажи, что всё. Скажи мне «спокойной ночи», выпроводи и сам вызови мне такси. Я подожду машину внизу. Я не умру от этого, правда. Никто не умрёт. Подумаешь, ещё разок порыдаю на подоконнике в своей комнате, а после соберусь с силами и съеду уже от матери хотя бы в комнату. Не знаю, можно ли прочитать всё это в моих глазах, или всё это только в романах можно. Не знаю, зачем он так долго смотрит и что там решает. Знаю только, что опущу руки, если начнёт отталкивать от себя. Знаю, но смотрю в упор, задрав голову. У него короткая стрижка и квадратный подбородок, у меня — проклятые кудри, и даже намёка нет на щетину в двадцать два. Зато у него синяки, а у меня порезы есть. Получается, что повреждения мы можем поделить вдвоём. И вдох следующий тоже. Слава богу. Я правда первым к нему прижимаюсь. И грудью к его мокрой, и губами к уголку его губ. Я первый, но тут же чувствую ладонь на своей спине и вторую — на боку, комкающую его же футболку, которая на мне как на вешалке. Смешное сравнение. У него почти нет вешалок и всего один костюм. И тот, поди, давно в плечах жмёт и ни за что не застегнётся. Ну и что. Ему не идут костюмы. Ему идёт это вот полотенце. Целую его в уголок рта ещё раз. Прижимаюсь чуть выше к щеке и, закрыв глаза, едва-едва касаюсь верхней губы. Страшновато. Но всего секунду, пока не сомнёт ткань сильнее, и меня тоже будто мнёт. Тискает-то уж точно. Притягивает к себе, вынуждая встать совсем уж на носки, и будто бы просыпается, забирая себе все инициативы. Любит, когда всё предельно конкретно, и целоваться тоже любит с напором, без дразнилок и полунамёков. Чтобы сразу много и без полутонов. Я всё это знаю, я прекрасно помню каждое ощущение, и всё совсем так же. И правда хочется амнезию. Ничего не было же. Вот он в коридоре торчит после душа, и я — вот он, в его футболке. Только зачем-то в брюках и дурацких носках. Он фактический голый, а я… краснею. Краснею, просто потому что со мной всегда так. Я всегда чуть что как спелый помидор, и шея горячая. Гладит своим языком внутреннюю сторону моей щеки, нарочно давит на зубы, будто пытаясь выпихнуть, толкает язык и, когда охаю, называет с усмешкой школьником. После, на ухо, малолеткой. И на себя тащит, когда коленки подламываются. Я ему нравлюсь, потому что «малолетка» — и, чуть что, сразу в краску. Он надо мной трясся, потому что я всю жизнь «маленький» и словно вечный десятиклассник, которому могут двинуть в морду в подворотне и отобрать и сумку, и мобильник, разбив цивильные круглые очочки. И трясётся всё ещё, видимо. Раз укараулил. Действительно, зачем что-то говорить? Это будет даже глупо. Я всё знаю сам. Я балуюсь как маленький и болтаюсь на его шее, а Матвею приходится сцепить обе руки в кольцо и чуть нагнуться, чтобы было удобнее. Я балуюсь, а он как «взрослый» будто бы не замечает этого. Мы же целуемся. У нас тут незавершённое дело. Он тоже горячий и вкусно пахнет этими своими пшикалками, которые мне раньше не очень нравились. Мне не нравилось потому, что он никогда толком и не выбирал. Что на полке стояло, то и схватил. То у нас и дезодорант месяца. А теперь вот нравится. Теперь приятно пахнет. Теперь хочется лизнуть по линии челюсти и проверить, горький ли лосьон после бритья. Но для этого же надо как-то выбиться, нужно снова встать на ноги. Второе — проще, чем первое. Кусаюсь, продолжаю сам его целовать, напоследок даже за язык прихватываю и, наконец, выдираюсь настолько, что могу коснуться подбородка. Подбородка, ямки на нём и самой шеи. И правда горькая. Очень нравится. И голова тут же кружится. Опускаюсь, не держусь за него больше, обшариваю всего ладонями, начиная с ключиц и заканчивая животом, и вместе с ладонями утекаю вниз сам. И так стремительно, что не успевает затормозить меня. Красного и дышащего, как астматик в приступе. Но что мне бояться-то, правда? Я же без очков. И плевать, что с этим несчастным минусом в полтора я не могу соврать и сказать, что совсем ничего не вижу. Мне хочется трогать, а не смотреть. Хочется целовать. Обнимаю его поперёк торса, прижимаюсь щекой к боку и замираю. Прекращаю не то что моргать, но и дышать тоже. Только слушаю своё собственное сердце и ощущаю, как пальцами путается в моих волосах. Теребит треклятые непослушные прядки и второй рукой расслабленно опирается на моё плечо. Молчит. Только дышит ничуть не тише и упирается в мою грудь вовсе не единственной кисточкой на своём махровом полотенце. Прикусываю губу и поднимаю голову. Вскидываю взгляд и смотрю на него с того же положения, что и пару часов назад, только совсем иначе. С другим выражением. Только стоя на коленях, а не сидя на корточках. Оставляет в покое мои волосы, наконец. Гладит по лицу. Прижимается пальцами к скуле, скользит ими по челюсти, подставляет ладонь так, чтобы на неё можно было облокотиться, и, будто подумав, будто зависнув между стоит и нет, всё-таки размыкает мой рот большим пальцем. У него ногти всегда короткие, такими даже не оцарапать. У него руки всегда знают, что делать, если уж он начал. Сейчас вот тоже, и за голову держит, и будто проверяет, можно ли поиграть с моим языком. Ещё и так. Проверяет, насколько он мягкий и отзывается на движения. Как быстро реагирует. Подразнивает, но и я тоже держу челюсти чуть приоткрытыми, не позволяю ему пропихнуть ещё один палец или хотя бы этот на длину фаланги. И смотрю только вверх. Если захочет, может попробовать с чем-нибудь другим. Я так хочу, чтобы он попробовал, что начинаю сжимать и тянуть вниз его дурацкое, очень сейчас лишнее полотенце. Я его хочу. Я сглатываю эту фразу, почему-то не решившись произнести в самый последний момент, когда она уже почти что вырвалась. Не сказал, а после пожалел сразу же. Отпускает обе ладони и отступает назад. Оставляя меня сидеть на линолеуме. Улыбается вроде бы даже, в своей манере, и, неопределённо махнув рукой, поворачивается спиной. — Тебе лучше поехать домой. И уходит в комнату. Уходит вот так запросто, что я даже не знаю, что делать в первую секунду. Не знаю, а после, инстинктивно пройдясь тыльной стороной ладони по щекам, вытерев с них то, чего не должно быть, потому что мужчины не плачут от обиды, собираюсь было действительно смыться с позором, но замираю, сделав два шага к своему телефону. Да какого хера? И мысль будто бы не моя вообще. Мысль будто чужая и кем-то вложенная. Полная праведного возмущения и обиды, только уже другой. Куда более злой. Оставляю мобильник даже не тронутым и стаскиваю футболку через голову. Ни хоть сколько-то внушительных мышц, ни соблазнительного рельефа, как у некоторых, у меня нет, но… Но брюки снимаю тоже и оставляю на кухне, около табуретки. Бросаю комом, не складывая по струнке, и тут же забываю про них. Он так и не включил свет. Даже не оделся. Просто замер у окна. Видимо, как обогнул свой разложенный, закинутый только одеялом диван, так и остановился около распахнутых гардин. Высматривает моё такси? Перебираюсь через постель по диагонали, сбивая пододеяльник, и сходу прижимаюсь к его спине грудью. Обнимаю и сцепляю руки в замок как получится. Целую между лопатками и тут же жмусь к влажному следу щекой. Жмурюсь и целую ещё раз, особо не целясь. Куда попадёт. Ещё, ещё, ещё… А после отдираю его от этого, никому не нужного пустого подоконника и, не сопротивляющегося, спиной веду к дивану. Кое-как разворачиваемся на метре свободного пространства, и тогда пихаю его вниз и задёргиваю шторы. Очень хочется вакуума. Чтобы только мы в целом мире. Дверь в коридор закрываю тоже. Понимаю, что со стороны, наверное, всё очень бестолково и не соблазнительно ни на грамм, но что поделать? Я — ботаник, а он — мордоворот. За романтику в этом доме, видимо, отвечает сосед снизу. Под одеяло забираюсь на ощупь и только после того, как меня обнимают, сгребают в охапку и даже немного сдавливают, мне становится страшно от своей же смелости. Мог же и выпереть, а не поддаваться. Хотел, чтобы я сам настоял и остался? Чтобы не за меня решили, как раньше часто бывало? Спрошу у него обязательно попозже. Если вспомню. Снова тискает теперь, разворачивает к себе лицом; ногой, не стреноженной полотенцем, от которого он наконец-то избавился, мои придавливает и опирается подбородком о мою голову. Дышу ему в кадык и, чуть поёрзав, устраиваюсь поудобнее. Ощущаю, как пробирается широкой пятернёй под резинку моих трусов, и если бы от подскочившего уровня нервозности можно было зажечь лампочку, то я бы сейчас осветил пол-улицы. — Пусти, мне срочно надо в душ. — Выкручиваюсь, толкаю его в грудь и одновременно с этим пытаюсь принюхаться как можно незаметнее. Отчаянно надеюсь, что от меня ещё не воняет как от бомжа, прожившего всё лето на какой-нибудь теплотрассе и моющегося раз в два сезона. Надеюсь, но уже будто бы чешусь. А Матвей так хмурит свои тёмные брови, будто хочет сразу состариться лет на пятнадцать. — Никто не умрёт оттого, что ты не совершал омовений целых… Сколько?.. — начинает вроде бы вкрадчиво, но в голосе явственно ощущается наезд. Очень так тянет на «вьетнамские флэшбеки», как говорила одна из моих однокурсниц. У меня пунктик насчёт идеальности, у него — страшная аллергия на мою зацикленность по поводу определённых вещей. — Шесть часов. Выдыхает через ноздри, и совсем как разозлённый бык. Того и гляди боднёт ещё, ударив в нос или щеку. — Что? Я же не мог выйти из дома, не приведя себя в божеский вид. Пусти меня, я не могу… — Что не можешь, Андрюш? — Привстаёт вдруг повыше и нависает, опёршись на руку, которую только что вытянул из-за моей спины. — Не можешь дать мне, не убедившись, что светишься на просвет от гланд до задницы? И ехидный такой, надо же. Дышит мне в лицо зубной пастой и не понимает, что же не так. Действительно, всё прямо так, как я хотел. Полгода ни с кем не спать, полгода не спать с НИМ, чтобы потом вот. Привет. Сцепляю пальцы в замок, складываю их на своей груди и вежливо киваю: — Да, примерно так. — Но ты можешь. Ага, конечно. Согласился бы он со мной. Сейчас. — Но… — начинаю возражать, уже даже собрал кое-какие аргументы, как прикладывает палец к моим губам и негромко интересуется: — Хочешь шестьдесят девять? И всё, и взрыв в груди. Сердце чуть не остановилось. Только не от возбуждения, а от ужаса. — Ни за что! Если бы он не был сверху, если бы не нависал, то я бы уже сидел, а то и топтался в коридоре. Так — могу только привставать, опираясь на локти, могу только пытаться оттеснить его, бодая лбом, и умудряться еще и тараторить. — Даже не… Или не могу. Не могу даже этого. Обрывает меня, толкает в висок своим и мажет ртом по моему. Чудится даже, что немного царапает, но щёки-то у него выбриты. И самодовольно, всё так же не повышая голоса, ставит меня в известность: — Я всё равно отсосу у тебя, если захочу. — И смотрит напрямую. Даже не моргает. Улыбается только, и совсем не пижонски и не зло. Улыбается в ответ на мои ломания, и, несмотря на то что вроде как угрожает и пошлит, внутри теплеет. — Отодвину в сторону твои ладошки и всё сделаю. Как я хочу. А будешь много дёргаться, я тебя зафиксирую. Можно подумать, что не уже… Что сейчас не держит… Ни упираясь рукой по другую сторону от моего тела, ни просто даже взглядом. Не держит ещё, конечно. Куда же там. — У тебя же нет дома наручников? — напоминаю шёпотом, что его вроде как остались в машине, а он нисколько не расстраивается. Он вообще очень спокойный. Он знает, что и чем заменяемо. — Ремень-то есть. Хватит. Не загоняйся, — просит и склоняется пониже, проталкивает руку под мою шею, чтобы приобнять и снова коснуться волос, и я, выгнувшись, толкаюсь затылком в его ладонь. Устраиваюсь поудобнее, глажу его плечи и даже не знаю, зачем спрашиваю. — Ты… Ты не хотел, чтобы я уходил? Ну зачем вот так, в лоб и вслух? Зачем прямо до абсурда и полной конкретики, но выходит, что нужно. Мне очень нужно. — Скажи, что не хотел, и я не буду загоняться. Обещаю. Смаргивает и оставляет веки опущенными. После легонько кивает и резюмирует так же тихонько, не повышая голоса: — Ты сейчас именно там, где я хочу. Зеркалю его последний жест, постукиваю пальцами по плечам и, не зная, как справиться с вновь накатившей нервозностью, предлагаю: — Я схожу за очками? Я неуверенно чувствую себя без очков. — Так стекло же выпало? — А ты сделаешь. Там же только винтик вкрутить. Всей возни на три минутки? — предлагаю, прекрасно зная, что нет у него ни винтика, ни специальной отвёртки — просто потому что зачем бы ему без меня? — и, конечно же, удерживающие руки никуда не деваются. Не сдвигается ни на сантиметр. Не меняется в лице. Не спорит. Спрашивает только с видимой покорностью: — А ещё что я сделаю? Настолько видимой, что я невольно закусываю губу изнутри. Я невольно вдыхаю через нос и ничего не могу сделать с желанием сжать коленками его бока. Раздвинуть эти самые коленки для начала, конечно же. И подразнить ещё, конечно же. — Маме… — начинаю очень осторожно и втянув голову в плечи. Став меньше, чем есть, в полтора раза. Матвей кивает и заканчивает за меня, сжав ладонью основание моей шеи: — Маме твоей позвонить? Надавливает на позвонки пальцами, растирает их, и у меня невольно закатываются глаза. Мне хочется только вытянуться в струну под ним и чтобы вторая его ладонь тоже что-нибудь гладила и мяла, а не бестолково упиралась в простыню. Настолько, что я едва не забыл вообще, о чём мы там и что я должен ответить. — А-а-а… ага. И не знаю, ответил в итоге или просто выдохнул что-то, прижимаясь поближе. Вытягиваясь и забрасывая на него свою лодыжку. — Моей, может, тоже позвоним? — предлагает ещё заинтересованнее, а сам наклоняется и вспоминает о том, что меня нужно обнять двумя руками. До того, как я сам сравняюсь возрастом с его матерью. — И бабушке? — И бабушке, — покладисто соглашаюсь и готов причислить к ним и дедушку, только бы всей пятернёй и дальше по пояснице гладил, и уже не открываю глаз. Просто жмусь и греюсь. Просто пытаюсь понять: действительно ли замёрз или это какой-то другой «холод» уходит. — И второй тоже… Хмыкает мне прямо на ухо, и это как-то совсем волшебно. Это как-то до лёгкого вакуума в голове. И тут же расширяются глаза. Я, кажется, только сейчас понял, где я и с кем. Хмурюсь даже, нажимаю на его плечи, упираюсь затылком в подушку, жду пока вопросительно приподнимется, чтобы узнать, что у меня тут в очередной раз «такое», и целую его. До нового вопроса. Обнимаю за голову, жмусь ещё отчаяннее и всё прислушиваюсь к себе: то или не то. И то! Конечно же, то. И пускай он не нравится моей маме. Ему похую всегда было, кому я там не нравился. Пора перенимать чужую философию. Главное, что мне нравится. Я в абсолютном восторге. Весь пропитан им, вот до кончика забинтованного пальца, который немножко щиплет, но я совершенно точно ни за что об этом сейчас не заикнусь. Ни за что. У меня всего один рот. Он может делать только одно дело за раз. Он может только целоваться сейчас. Совершать все вот эти действия с губами, языком и зубами. Ничего лишнего. Никаких вербальных контактов. Ну их. На улицу. Хочу молчать. Молчать, задыхаться, ощущать, как давит сверху, не удерживая свой вес, и прижиматься. А ещё хочу вспомнить, кто тут самый тактильный. Кто-то, кто не я. Ирония это или нет — кто же знает? Но именно этот шкаф куда больше моего тащится от прикосновений. Именно он любит, когда его трогают и гладят. Любит, когда водят по плечам и рукам без нажима. Любит подаваться под ладони. И всё остальное любит тоже. Невозможно перетрогать. И освободиться для того, чтобы скатиться ниже, видимо, тоже. Перекатываемся набок через чёрт знает сколько, и уже тогда когда я почти не дышу. Наполняю лёгкие через рот, с трудом удерживаю его на расстоянии и, коротко поцеловав, прижимаюсь мимоходом к шее, там — к ключицам, а после, придержав край пытающегося сбиться одеяла, ухожу совсем вниз. До того, как он меня поймает и запретит самодеятельность просто потому, что ему сейчас так хочется. Темно и жарко. Кожа под щекой просто горячая и колкая от жёстких волосков. Я знаю, что они тёмные, как и его щетина. Я знаю, что он сейчас закрывает глаза, когда я кусаю его чуть ниже солнечного сплетения. Просто помню, и всё. Перекатывается на спину, помогает мне удержать одеяло, раз уж я в этот раз хочу с ним, и не мешает. Только гладит по голове пробравшейся в пододеяльную темноту правой рукой. Левая, надо думать, под его головой. Но меня она сейчас не интересует: вторая, направляющая, — куда интереснее. Пока я целую его кожу, он играет с моими волосами, гладит их, пытается распрямить упрямые кудряшки, но стоит опуститься ещё ниже, к животу, как перебирается пальцами к моему рту. Гладит по губам и нажимает на нижнюю челюсть. Даёт сомкнуть губы только вокруг фаланг. Теснит ещё, пока не коснётся головкой своего члена моей щеки, и даже тогда не отводит ладонь. Напротив, будто дразнится ещё активнее. Я чувствую и то, и то, и не могу спуститься ниже. Остаётся только потянуться к нему ладонью и обхватить ею. На сухую, без какой бы то ни было смазки и даже без слюны, которую он не даёт мне сглотнуть, удерживая язык прижатым к нижним зубам. Неторопливо гладит его подушечками пальцев, а я его — по горячей и мягкой, по сравнению с самим членом, головке. Отпускает спустя долгую, очень-очень долгую минуту, и я тут же, не думая и не глотая, буквально падаю на его член. И всё ради того, чтобы даже под одеялом услышать, как выматерится и выдохнет. Всё ради того, чтобы он не заткнулся вообще. Мне так нравится, что даже страшновато. Мне так нравится ощущать, как давит на щеки и язык. Мне нравится растягивать губы и почти не глотать, чтобы подбородок тоже мок. Мне так нравится, что, когда тянет меня за волосы, снова начинаю протестующе мычать и чуть ли не отбиваться. Сначала — да. После — понимаю, чего он от меня хочет. Когда начинает разворачивать, а не вынимать из моего рта. Прокручиваюсь сначала боком, а после и вовсе спиной к нему. Усаживает на свою грудь. Прогибает и, дождавшись, пока снова вернусь к тому, с чем пришлось расстаться на пару секунд, стаскивает с меня бельё. Медленно и явно наслаждаясь этим. Уже безо всякого одеяла. Я вылизываю его как мороженое, начиная с налитой головки, а он не спеша лапает мою задницу, отчего-то лишь немного приспустив последнюю тряпку, а не стянув её полностью. Тащит ещё ниже, и теперь видит меня всего. Сидеть неудобно, ноги стягивает вместе, а хочется раздвинуть. Хочется распластаться по нему — и пускай делает что хочет. А он — хочет. У него много этих «хочет». Я знаю. Я люблю его «хочет». Вспоминаю про них и ёрзаю, неосознанно прося о том, чтобы меня уже потрогали тоже. Совсем везде. Я так стараюсь, а он только смотрит, наглаживая мои бока, — разве это честно? Разве это… Выдыхаю прямо с его головкой во рту, когда раздвигает половинки в стороны, поглаживает их и, немного помяв мошонку, просовывает пальцы за неё, нащупывая мой член. Вытягивает его из белья и опускает вниз, прижатым к тугой резинке. Гладит не обхватывая и только большим пальцем. Гладит в одном месте, под головкой, и я так сильно хочу, чтобы он тоже взял в рот, что, лишившийся рассудка от возбуждения, не понимаю, что можно просто попросить об этом. Я хочу заслужить это. Я стараюсь ещё усерднее и беру ещё глубже. Не выпускаю изо рта и втягиваю щеки внутрь. Почти не сглатываю, чтобы было совсем мокро. Чтобы ему было так хорошо, что он не смог… Просто не смог оставить меня без всего. Не смог больше просто дразнить и ничего не делать. Проклятая резинка так давит… И на ноги, и на основание члена, и кажется, что даже на припухшую мошонку. Гладит только теперь всей ладонью. Снизу вверх, до головки, и по новой… По кругу… Пока не всхлипну от обиды. Тогда наконец сдёргивает с меня эту бельевую дрянь, которая сейчас мне кажется самым ужасным изобретением человечества, и подтаскивает ближе. И нет, не берёт в рот, как я ждал, а лижет. Широко проходится языком почти так же, как ладонью до этого, и, отстранившись, кусает меня за ягодицу. Какой нехороший человек. Нехороший, жадный… мудак! Скотина и эгоист! И в душ не пустил, и за очками, и теперь… — О господи! Теперь дёрнул на себя и, сняв с члена, насадил на свой язык. До искр и сжавшихся пальцев. Впившихся в его ноги и выгнувшейся, словно самой по себе, поясницы. Вылизывает меня, толкаясь прямо внутрь, и мне чуть ли не до обморока и разгорячившихся щёк это нравится. То, как громко это выходит. И грязно. Тискает за бёдра, не касается теперь члена, только языком водит по дырке и мошонке, когда вынимает язык и даже не помогает себе пальцами. Только ртом вот это делает. «Это», которое он так любит. Посадить к себе на лицо и… Прикусываю кулак, потому что мне сейчас вспоминать некстати. Мне сейчас и так немного надо, а хочется до логической развязки вместе дойти. Сверху или под ним. Чтобы был внутри. Чтобы вот эта вот вздымающаяся перед моим лицом штука, немного уходящая влево, была во мне. А он и не растягивает даже. Он так, играет. Дразнит и в любой момент может шлёпнуть и сказать, что руками поиграем — и бай. Он может сказать, что потом. Он может сказать, что ему меня жалко. Он может, но не говорит сейчас. Отводит левую руку назад, шарит ею под подушкой, и я, сцепив зубы, не спрашиваю, почему у него есть презервативы. Он большой и был ничейный. Он мог спать с кем хотел. Протягивает мне синий прямоугольник, и я разрываю его так резко, что едва не порчу и саму резинку. Натягиваю тоже небережно и буквально выбиваюсь из его рук. Спал с кем-то, значит, он тут. Кого-то приводил. Выворачиваюсь лицом, упираюсь ладонями в плечи и нависаю сверху. И, удивительно, у меня вовсе не падает. Я так злюсь на него, что хочу ещё больше. Хочу доказать, что он и не трахался без меня. Козлина. — Много было? — интересуюсь, глядя в упор и обхватив его член около основания. Сжав так сильно, что он заметно терпит. Терпит, чтобы не зашипеть и не шлёпнуть меня по ладони. Терпит потому, что ему сейчас не до выпендрежа. Ему хочется вставить, а не болтать. — Кого «много»? — Людей, — поясняю чопорно, насколько позволяет ситуация, и заставляю себя не реагировать ни на его дыхание, ни на снова оказавшиеся на моих боках руки. Руки, что уже покачивают и приподнимают, будто я уже сверху. Будто он уже во мне. — Много успел трахнуть, пока я там рыдал, сидя на подоконнике? Разворачивает тут же. Меняет нас местами так быстро, что я даже вскрикиваю, ударившись лопатками о матрас. Тут же наваливается сверху и перехватывает мою дёрнувшуюся якобы для удара правую. Заводит за мою же голову и прямо мне в глаза глядя отвечает. Глядя в глаза, и губами в губы, полушёпотом: — Много. Шиплю на него, пытаюсь лягнуть, но только толкаю коленкой в бок. Одной, второй… Сам же и помогаю устроиться между ними. Обмираю, когда проезжается членом между моими ягодицами и кусаю за плечо, когда замирает. Кусаю, луплю по лопаткам, кричу, приказывая не тормозить уже, и вскрикиваю, даже не стараюсь сдержаться, когда входит. Выгибаюсь и замираю, не двигаясь. Сам хотел, сам напросился и сам же теперь и рыдаю. И от боли, и от того, что эмоций слишком уж. Эмоций через край. А он целует не останавливаясь. Целует, позволяя мне плакать, и не дёргается от моих всхлипов. Целует взасос и не реагируя на то, что мои губы становятся солёными. Держу его всеми четырьмя конечностями и не позволяю податься назад. Вперёд не двигается сам, выжидает, а как по мне, так лучше бы сразу дёрнулся и шлёпнулся уже до лобка. По мне, лучше сразу, чем медленно, будто резать по куску. Эмоции и его руки спасают всё. Его руки успокаивают. Гладят, держат, сжимают. Не знаю, сколько времени. Мне плевать сколько. Я снова чувствую себя имеющим право устраивать ему истерики и, как он выразился, «ебать мозги». И от этого рыдать хочется ещё больше. От того, что моё — снова моё. От того, что можно сжать его зубами, и никто не скажет, что это варварски и не этично. Я хочу. Я буду. Пускай попробует оттащить меня. Начинает толкаться, кажется, только под утро. Может, даже следующего дня. Может быть, спустя всего три минуты. Я не знаю. Знаю, что всё ещё целует меня как сумасшедший и не собирается переставать. Голова снова кружится, воздуха мало. Пальцы скользят по его спине, даже если растопырить их на манер кошачьей лапы. Пальцы скользят, даже если попытаться впиться в кожу короткими ногтями. Вот теперь до шлепков и тянущей, всё ещё противной и не незаметной, но порядком ослабевшей боли. Просто отошедшей назад. Я вспомню про неё завтра и ругать его тоже буду. Причитать, зарекаться, ныть… Сейчас хочется только быстрее и просунуть ладонь между нами. А лучше, чтобы он просунул. Чтобы он мне подрочил. Я деликатничаю с собою — он делает всё жёстче. Я хочу «по его». Хочу, чтобы он всё сделал по-своему. Прошу об этом, когда получается разъединиться губами, прижаться ими к его плечу, повернуть шею и ломано пробормотать куда-то в щеку. Отзывается сразу же. Отзывается и, к моему неудовольствию, вытягивает руку из-за моей спины, которой обнимал. Соображаю плохо, не понимаю, что ему нужно на что-то опираться, и потому ещё и хнычу, как маленький. Цепляюсь ещё отчаяннее и гнусь, как пластилиновый, когда, выкрутив ладонь, подставляет мне пальцы. Находит ими мой член и ласково его гладит. Трёт головку и после забирает её в свой кулак. Не выпускает, позволяя толкаться в сжавшиеся горячие пальцы, и ставит мне засос на шее. Болезненный и наверняка очень яркий. Наверняка фиолетовый и почти в черноту. Восхитительно прекрасный. Ещё один ниже, над ключицей, и до третьего просто не доходит. Целует в подбородок, я ловлю его голову, тащу её выше, чтобы поднял лицо, и прихватываю за нижнюю губу. Невольно подгадываю, когда с хрипом толкается особенно сильно и замирает, оставшись внутри. Оставшись так глубоко, что до боли и ощущения переполненности. Двигается не выходя и сокращается внутри. Часто-часто дышит мне в рот и конвульсивно сжимает пальцы ласкающей меня руки. Ритмично, быстро, выкручивая и потягивая уже давно чувствительную и набухшую головку. Догоняю его ещё до того, как вытащит, и даже не знаю, кричу или нет. Жмусь, льну и трусь о него. Содрогаюсь и будто глохну. Комната и кровать кажутся ватными. Мы оба словно из ваты. Я — из сахарной, а он — из стекловолокна. Мы оба… мягкие. Мы оба будто растворяемся друг в друге. Матвей точно прилипает ко мне, когда валится сверху и меланхолично вытирает руку о простыню совсем рядом с моим бедром. А я ещё слишком не в себе, чтобы это как-то прокомментировать. И буркнуть, что мне надо в душ, тоже. Я даже засыпаю раньше, чем он вытаскивает. Ну, или мне так кажется. *** Проснулся первый и, собрав все свои размотавшиеся бинты, ушлёпал на кухню. Уполз, держась за поясницу, и допил свой вчерашний чай. По привычке потянулся за очками, но, вспомнив о стекле, махнул на них рукой. Съел четыре вафли и, кое-как усевшись на твёрдую, просто ужасную, отвратительную холодную табуретку, потянулся за телефоном, который ночевал на столешнице. В гордом одиночестве. Странно, но нет ни одного пропущенного звонка. И в общей куче сообщений — всего два от мамы. И, в отличие от части прочих, они не панические, не истерические, а скорее деловитые какие-то. Оба короткие и с интервалом. «Ну слава богу». И ещё одно спустя три часа, уже ночью. Ещё одно, заставляющее меня выдохнуть и медленно прикрыть глаза: «Главное, чтобы тебе нравилось». Спасибо уже на этом, наверное. И впервые в жизни за тягу к чуть ли не маниакальному желанию везде и всюду совать свой нос. Как бы он ещё мог «спасти» меня? Интересно, а ободранное запястье тянет на физический ущерб? А на моральный? Ему теперь придётся выплачивать мне компенсацию? Я бы взял чаем с вафлями. И поцелуями, и… Слышу, как ворочается, и, быстро отметившись в университетской конференции, возвращаюсь в комнату. Не быстро и продолжая держаться за низ спины. Не жалею. Пускай сам меня жалеет теперь.