Ярче рассвета

      — Я так соскучился, Гейб.       И поцелуями, прикосновениями осторожными и просящими будто бы это показать стремится. Габриэль вздыхает шумно — древний океан в измученной груди перекатывается, — когда Сэм прижимается к краешку губ, испещрённому еле заметными шрамами. Красивый. Невероятный. Как ему противиться? Сколько лет он убегал от всего серьёзного, чтобы обнаружить себя здесь и сейчас вместе с Сэмом?       Ладонями — во вздымающуюся под ними грудь. Сэм опускается на простыни с такой готовностью, что от этого ненужное для архангела дыхание перехватывает. Раньше Габриэль своё сердце не чувствовал даже, бьётся и бьётся, глупое, человеческое, а сейчас…       Сколько лет прошло с их первой встречи — а у Сэма, лежащего под ним, сцепившего обнажённые лодыжки у Габриэля на спине — на лице смущение, как у совсем юного мальчишки. Под влажной ладонью перекатываются от умелых прикосновений мышцы— Габриэль знает, как правильно прикоснуться и приласкать.       — Почему ты так смотришь?       Габриэль с ухмылкой прикусывает дёрнувшийся кадык, оставляя алеющий след.       На губах улыбка зреет, как семечки у цветущих за окном их светлого дома подсолнухов. Хотя у Сэма улыбка светлее во сто крат — к нему в ямочки на щеках словно солнечный свет стекает. Расцеловать бы его всего и про невероятно соблазнительные ямочки на пояснице не забыть.       — Потому что ты прекрасен, Сэмшайн.       Сэм верхнюю губу облизывает. Смутился? Он всегда таким был: на каждое тёплое и ласковое слово отзывался с робким неверием, и хотелось то ли смеяться, то ли плакать, забыв про насмешки, и выцеловывать у него на шее созвездия, шепча самые глупые нежности.       Что только Сэм с Габриэлем делал, словами не описать.       И вспоминается — по губам и ямочкам на щеках стекал не только свет, и Сэм облизывался гораздо смелее, сглатывая всё до последней капли; и пушистые волосы щекотали бёдра Габриэля, когда Сэм брал в рот его член до конца, дразня, вытворяя невообразимое и выводя языком признание в любви. Самое искреннее и древнее.       Прекрасен, прекрасен. Габриэлю кажется, что многие художники подрались бы за право изобразить Сэма, изогнувшегося на простынях так по-доверчивому открыто. У Сэма на теле грубая паутина шрамов, прочерченные клинками седые линии порезов. И всё Сэм открывает: смотри-смотри, я весь твой. Без остатка.       — Можно? — тянется Габриэль, и вздох тонет в утренней тишине:       — Конечно, Гейб.       Крохотные царапинки на коленках: «Вечно на ступеньках школы спотыкался», — хмыкал развеселившийся и разомлевший Сэм, и Габриэль смеялся. Грубоватые линии на запястьях, которые переплелись с венами. Тут Сэм всегда опускал взгляд, хмурясь и поджимая губы, а Габриэль шептал неизменное «можно?», получал всё такое же неизменное «да» и массировал кончиками пальцев измученную кожу. Всё хорошо, Сэм, всё хорошо, ты сильный, ты самый восхитительный на Земле, знаешь это? Архангел и трикстер авторитетный источник, верь.       Габриэль расцеловывает его шею, не без самодовольства касаясь застарелых следов прошлой ночи.       — Хорошая работа, Гейб, — гордо — самому себе.       — Боже, молчи.       — А тогда ты меня молчать не просил, — весело подмигнуть и снова залюбоваться изогнутыми бровями и приоткрытым в немом возмущении ртом.       Ну, это была чистая правда.       Сэм прогибается на простынях, притягивая его ближе, когда Габриэль скользит губами по уродливому шраму на груди. Габриэль слышал когда-то, как останавливалось это сердце, и сейчас хочется щекой прижаться и замереть так, ловя родное биение и пульсацию у самого уха. Ловя каждый вздох. Он и ловит — пусть вздох у Сэма выходит задушенным и отчаянным, потому что пульсирует под пальцами у Габриэля не сердце, а горячая плоть.       — Ге-ейб…       В голосе столько трепета и мольбы. Глухой стон тонет у Сэма на плече, когда Габриэль сам прижимается кожей к коже. Стащенная у Сэма фланелевая рубашка давно валяется в стороне, сползая на пол. Пусть. Их дом — их правила, их бардак. Поцелуи рассыпаются по линии подбородка, а пальцы скользят на члене.       И как же Сэм отзывается, как же мягко он пытается выскользнуть из-под губ, чтобы самому плечи Габриэля погладить, оставить на ключице свою метку, а после сдаться под прикосновениями любимого… Невыносимо.       — Чего ты хочешь, моя принцесса?       — Я не…       — Чтобы я замолчал? — Габриэль себя со стороны не видит, но глазами сверкать умеет лукаво: ясно же, как Сэм может его заткнуть.       Словами не описать, какое у Сэма лицо, какой он невыразимый сейчас, когда распахивает шире серые глаза, приоткрывая рот, вцепляется крепче, двигая бёдрами навстречу… Нежность в груди теплится. Нежность, незнакомая Габриэлю прежде. Умудрился же один неуклюжий охотник, теряющий ботинки и падающий со ступенек школы, утянуть за собой Габриэля — так, что он пропал вместе с Сэмом. И выбираться совсем не хочется.       — Скажи мне, — Габриэль тянет его за подбородок, обводя большим пальцем другой руки покрасневшую головку, надавливая, — что для тебя сделать?       Сэм шепчет беззвучное: «Гейб» на повторе, и Габриэлю уже самому хочется-хочется, а чего хочется — непонятно. Вот и весь трикстер: делаю, что хочу, а хочу я того, чего хочет Сэм Винчестер. Всего и сразу. Вместо слов Габриэля притягивают к себе, целуют прямо в губы тягуче, обласкивая языком шрамы, целуют так глубоко и жарко, что вновь сердце замирает, как человеческое. Истинная сущность мурчит и подаётся навстречу, и солнечный свет стучит в висках, Сэм, Сэм, Сэм, что же ты делаешь, родной мой…       — Теперь понимаю, радость моя. Позволь мне…       Истинная сущность склоняется, как потерянный кот, который наконец-то нашёл свой дом: сколько раз Габриэль это чувствовал, когда возвращался сюда и засыпал на этой кровати, дыша запахом горького кофе, выпечки и трав. Травами, лавандой и мятой пахло и масло, которое Сэм заботливо втирал в его лопатки, когда пытался расслабить и успокоить израненные после Ада крылья. И это правда… помогало. Сэм всегда его спасал, дурной герой-охотник.       Истинная сущность склоняется: Габриэль устраивается между разведённых ног, чтобы привычно обвести языком крохотную родинку на бедре, напоминающую упавшую звёздочку.       У Сэма на всём теле россыпь бледных веснушек и едва чернеющих пятнышек, небрежно опрокинутые созвездия; сравнивать с космосом избито, наверное, но люди были правы, когда придумали это. Габриэль последних романтических книжек и фильмов не знает — вот, с Сэмом навёрстывает долгими вечерами.       — Пожалуйста, Гейб, пожалуйста, — широкая ладонь гладит волосы.       Сэм не договаривает, потому что созвездия родинок ведут к паху, и Габриэль обхватывает губами его член. Мягко, не торопясь, заглатывает глубже, помогая рукой и наблюдая за Сэмом из-под ресниц. Солёно — и слаще ничего нет. От рыжеватых ресниц перед глазами золотистые трещинки, и кожа Сэма на утреннем солнце словно бы светится. Габриэль гладит его тёплый живот второй рукой, а Сэм осторожничать пытается даже сейчас, когда давится громким стоном удовольствия. Понятно же, что хочется схватить за волосы и насадиться глубже, будто Габриэлю это желание незнакомо. Но хватка с волос исчезает. Сдержать себя пытается.       Выпустить его член изо рта. Ухмыльнуться многообещающе: знаешь же на своём опыте, что я могу с тобой сделать, милый. И вновь — глаза в глаза — поцеловать бьющуюся венку. Такой восхитительный стон становится платой.       Но Сэм всё же подаётся вперёд, чтобы Габриэля отстранить. И бросает быстрый взгляд — Габриэль внимательный, замечает — на флакончик масла, лежащий рядом с другими на столике — успокаивающее, для шрамов, что-то волшебное для заклинаний… и он.       Из груди всё дыхание выбивает без всякой магии. Сэм просто поразительный.       — Ты уверен?       — Мой фокусник, — Сэм ловит его пальцы, посмеиваясь нежно — откуда только силы взялись? Прижимает ладонь к своей разгорячённой, покрасневшей щеке. Как тут на ласку не сорваться? По бархатистой коже погладить, прижаться к золоту веснушек. Солнечный мальчик. Его прекрасный солнечный мальчик. — Ты можешь ввести в сомнения кого угодно, но не меня, — и губы мазком проходятся по впадинке у Габриэля на носу. — Хочу. Больше всего на свете.       С ума сводит — кто здесь ещё трикстер? Габриэль вновь замирает, любуясь им. Кровать, несколько подушек — натаскали себе, чтобы спать мягко и драться ими, как дети, — залиты солнцем. И Сэм весь укрыт золотистыми лучами, будто солнце накинуло на него свой тончайший плащ. Хочется расцеловать каждую родинку, каждый шрам, хочется расцеловывать его всего долго-долго, наслаждаясь вкусом кожи и этой близостью, хочется…       — Это взаимно, Сэмшайн.       Хочется-хочется до дрожи; чувствовать и двигаться, пока у Сэма никаких человеческих сил не останется. Взять его наконец и мучать до следующего рассвета, чтобы не смел быть таким восхитительным и так смотреть.       Смазка пахнет чем-то цветочным — кажется, их дом скоро превратится в один огромный сад. Сэму подходит. Он бы где угодно смотрелся прекрасно с венком из цветов. Из подсолнухов, возможно. Его солнечный мальчик, благословлённый солнцем.       — Мне показалось, или после нашего отдыха в Италии у тебя прибавилось веснушек?       — Возможно, — у Сэма ресницы подрагивают. Хорош стал Габриэль на старости веков: любуется ямочками и ресницами во время секса. — Ты же меня целовал постоянно, — и добавляет нетерпеливо, будто давно хотел поделиться: — Веснушки — поцелуи ангелов.       — Тогда я сделаю так, чтобы никто во вселенной с тобой в них не сравнился.       Смазка быстро нагревается от нервно-горячих пальцев и тела Сэма. Габриэль даже шутки свои прекращает громкие, потому что хочется молчать — и это молчание не давящее, не вшитое нитками в поджатые губы. Или бормотать всякую нежную бессмыслицу и чушь, зная, что Сэм поймёт её. Всегда понимает. Всегда понимал — лучше всех.       Сэм и сам шепчет что-то в ответ. Охает сдавленно, когда пальцы Габриэля находят простату, и сжимает их в себе. Весь как натянутая струна, готовая отозваться на малейшую ласку. Как же хорошо, что вслед за рубашкой Габриэля на пол отправились брюки и бельё — ткань сейчас давила бы с нестерпимой мукой.       — Ты такой красивый.       — Я знаю, — тянет Сэм не без самодовольства. — Раньше точно был…       Косой взгляд на изрезанную кожу. Вот как.       — Что за глупости, Сэмшайн? Ты всегда просто великолепен.       Знает-знает и сейчас, что прекрасный: когда выходит из ванной в одном влажном полотенце на бёдрах; когда откидывает длинные волосы с шеи небрежным жестом, читая у Габриэля на глазах; когда раскидывается на кровати вот так.       Кажется, будто даже золотые пылинки вот-вот вспыхнут игривыми искрами. Следом за Габриэлем — ему хватает нескольких влажных поцелуев за ухом, которые всё же крадёт Сэм, прижимаясь ближе, и шёпота:       — Тогда ляг на спину, пожалуйста.       От этого сердце ухает вниз.       — Ты хочешь гонять меня за чаем, книжками и мазью, Сэмшайн?       — Ну, я полностью уверен, что мой супруг меня не бросит, — какой у него важный вид! Но задумался перед этим на пару секунд. Вот зараза. — И позаботится обо мне.       — Эксплуатация.       — Поберегу свои костюмы от твоей мести, пожалуй, — Сэм сминает его губы, наконец-то притягивая в крепкие объятия. Ладони на лопатках тонут в шёлковом золоте.       Сэм не видит, конечно же, это всё: зарево рассвета у Габриэля за спиною, вылитые из лазури и жидкого золота крылья, перья, отзывающиеся на кружево касаний. Ближе, ближе — по щеке мазнуть, щекоча; Сэм фырчит, морща нос; так и нетерпится к этому носу потянуться и клацнуть зубами перед кончиком шутливо.       Солнце плывёт по всей комнате, затопляет кровать и горит нимбом за головой у Сэма, который садится на бёдра Габриэля и опускает дрожащие пальцы на дёрнувшийся член, скользя в незамысловатой ласке. Габриэль мычит от удовольствия, поглаживая в ответ, а Сэм выдыхает еле слышно, когда влажные пальцы касаются его сзади.       Крылья, незримые и неощутимые, смыкаются за чужими плечами. Волнами исступлённого и нежного океана — по нагретому солнцем берегу.       Как же хочется любить его; всю благодать ему отдать — потому что Сэм никогда о ней сам не попросит. И целовать его всюду, и смеяться, рисуя на коже украденную с полотен звёздную ночь, и схватить его, как сейчас, и опустить наконец на себя.       — Подожди ты, нетерпеливый, — и выпить эту сладкую усмешку с его губ.       Но Сэм всё же не мучает его, опускается сам, и это… Как он только себя доверил — после всего, что было?       Габриэль не уверен, жив ли сейчас, в самом деле. Был ли жив когда-либо. Слава тебе, бессмертная память — потому что лицо Сэма… Такое не забывается. Пара секунд — и Сэм начинает двигаться сам. С прерывистыми, тихими стонами.       Остаётся только вцепиться пальцами в его бёдра, поддерживая. Не упадёт, не сделает себе больно — Габриэль этому больше никогда не позволит случиться, распахнёт свои крылья и руки, закрыв от всего.       —Не бойся — поймаю, — как только хватает на тихий смешок?       — Я знаю, — Сэм улыбается ему, щурясь от удовольствия, и снова алеющий рот распахивает в беззвучном стоне. — Поймаешь.       Если бы Габриэль был смертным, он хотел бы на Сэма молиться. Как сдержать рычание и тихий вой, идущий из глубины горла, когда Сэм сжимает его член в себе, когда он такой восхитительный прямо на нём, когда так отдаётся, так смотрит, так… Невыносимо. И как он стонет, стоит Габриэлю прикоснуться к нему и обхватить плоть, поглаживая в ритм плавным толчкам.       — Сэм… Сэм, чёртово мироздание, Сэм…       Сияющий. Весь сияющий — и блестящая от пота кожа и крылья Габриэля за его спиной ни при чём. Как же он был хорош собой — и позволял собой любоваться, скользить мокрыми ладонями и жадным взглядом по своему телу. И с лукавыми глазами ни один ангельский клинок не сравнился бы.       — Я люблю тебя.       И:       — У тебя волосы золотятся.       Любить, любить, любить его — силой нечеловеческой за бёдра придержать, вырвав невольный стон, подорваться вперёд, подхватить его в объятия. Руками и крыльями оцепить. И — поцелуй смазанный в подбородок — толкнуться с рычанием самому. Чтобы чувствовал, чтобы знал — вот так, вот так, я люблю тебя тоже, мой демонический мальчик, с которым в ад могла бы прийти весна, если бы они не были идиотами.       Сэм даже не возражает: лишь скулит в поцелуй, вылизывая рот, и одной рукой в кудри вплетается, находя чувствительное место на макушке. Какой же Сэм… Его бы вновь опрокинуть на простыни, лодыжки к себе на плечи закинуть — вот и всё, для чего Сэму архангельская сила нужна — и целовать в шрамы на коленках. Но не сегодня — у них ещё будет время.       Сейчас можно только приподнимать его за талию, помогая двигаться и удерживая их обоих на самой грани. Можно только щекотать перьями чувствительные лопатки и ягодицы, впадинку на изломе его плеча, ямочки на прогибающейся пояснице и щеках, которые Габриэль целовал. Невообразимый. Дышать его запахом — от Сэма пахнет чем-то мятным после ванны и вишнёвым пирогом.       — Ты прекрасен, — лизнуть впадинку между губами, распухшими от несдержанных укусов, и подбородком. — Ты само совершенство, Сэм, — надавить запястьем ниже и вырвать такой восхитительный стон. От этого стона рассвет брызжет прямо в глаза, потому что крылья не выдерживают и падают на кровать, потому что слышать Сэма таким Габриэль не в силах.       — Скажи моё имя.       — Архангел… Габриэль, — Сэм вздрагивает всем телом, ловя его взгляд. — Трикстер. Локи. Мой… фокусник… мой…       Габриэль смотрит на него во все глаза — истинной свой сущности, воющей и скулящей в груди от восторга, восхищения и любви. Во все тысячи своих глаз.       — Я люблю тебя, Сэм Винчестер.       В рот брызжет тонкая ниточка слюны, на живот Габриэля— тёплое и вязкое, а на лицо — обжигающее и солёное. Слёзы у Сэма на глазах соскальзывают к губам, когда он замирает, беззвучный и восхитительный, как ожившая под поцелуями Габриэля статуя, а Габриэль продолжает ласкать его пальцами, продлевая оргазм и всё ещё двигаясь. Ему хватает нескольких движений, чтобы кончить вслед за Сэмом, прикусив дрожащее плечо.       Разъезжающиеся в стороны ноги больше Сэма не держат. Мягко перевернуть его снова — и опустить осторожно спиною на испачканные простыни. Придётся менять. Конечно же, Габриэлю, но он не против. Лишь любуется сквозь золотые трещинки от рыжеватых ресниц лицом любимого. Запомнить момент навсегда. Отпечатать под слипающимися веками, убрать в шкатулку своих воспоминаний, которую больше не придётся хватать и бежать.       Потому что от Сэма он убегать не желает.       Солнце уплывает по горизонту вверх со своей свитой из золотых лучей, но самый яркий и сияющий остаётся. Вот же он, лежит прямо перед Габриэлем, и так и напрашивается на то, чтобы его вновь пощекотали пёрышком под коленом. Габриэль и щекочет.       — Гейб!.. — какой же сорванный у Сэма голос. И это то, что Габриэль сделал с Сэмом, это он довёл его до такого, просто невероятно, не верится.       — И что ты мне сделаешь, принцесса, — мурлычет Габриэль, устраивая щёку на груди. Сердце так беспокойно трепещет. — Тем более, я могу сбежать с кровати, а ты нет.       — Бросишь меня? — хмурится. Недовольный. Актёр хороший. А на щеках всё ещё привычные слёзы блестят. — А столько мне наобещал.       Габриэль тянется к его лицу и стирает слёзы пальцем, осыпая нежностью скулы. Сэм всё ещё плачет безмолвно, не обращая уже внимания, и смотрит-смотрит своими сияющими серыми глазами.       — Ни за что на свете, Сэмшайн, — и, не сдержавшись: — Поверить не могу. Раньше я готов был сделать всё, лишь бы ты передо мной не плакал. А сейчас только рад стать причиной твоим слезам.       Сэм с возмущением пихает его в плечо, шмыгая носом; как тут не расхохотаться, обнимая в ответ крепче? Океан в груди замирает, сонный. Как тот океан, к которому Габриэль однажды Сэма отвозил и отвезёт ещё много раз — можно пару дней отлежаться, а потом…       В ямочках на щеках дремлет свет.       — Отнесёшь меня в ванную?       — Вот и началась эксплуатация.       Сэм закатывает глаза, ехидный и явно знающий, что со своим безвозвратно влюблённым архангелом делает, и Габриэль ворчит в румяную щёку:       — Ладно-ладно, всё, что угодно моей принцессе.       И, конечно, на пути в ванную Сэм вновь сносит ногой что-то со стола, и они оба смеются во весь голос, благо, никто не услышит в их доме смеха и глупых нежностей. Габриэль на ушиб дует.       — И синяка не осталось бы, Гейб…       — Теперь точно не останется.       И Сэм улыбается ему ярче, чем солнце, когда оно всходило на небо в свой первый раз.