Dollhouse

      Пак Чимину девятнадцать. Тот самый возраст, когда еще не можешь в полной мере почувствовать себя окончательно повзрослевшим, но уже и беззаботным подростком себя не ощущаешь, оставаясь на периферии и бросаясь из одной крайности в другую.       Пак Чимину девятнадцать, и он до недавнего времени считал себя окончательно сформировавшейся, стойкой и сильной личностью, способной вынести любой удар судьбы с честью и достоинством.       Пак Чимину девятнадцать, и он признает, что был неправ.       Потому что год назад в его жизни появился Юнги, почти сразу заполнив собой весь мир Чимина. Заменив ему мир. У Чимина по Юнги сердце кровью, потому что влюбиться в Юнги все равно, что воспылать страстью к луне: вроде бы вот она, рядом, лишь руку протяни и коснись, а на деле — лишь хаотичные мазки пальцев по бездушному воздуху. Юнги сам как луна — холодный, далекий и безумно для Чимина красивый.       Недоступный.       И он вроде бы рядом всегда, но в то же время между ними словно пропасть, в которую Чимин срывается раз за разом, силясь достать до ночного светила. А пальцы — в кровь, и душа заплатками рваными, потому что чувство сильное, бесконечное — до боли в горле и рези в глазах, до помутнения, до вопля. У Чимина по Юнги сердце кровью, и это вовсе не то, что хочется проживать обычному восемнадцатилетнему юноше.       Чимин в этой пропасти уже прижился даже. Вокруг стены каменные, сыро и глухо, а стоит голову поднять — и на клочке маленьком небесном луну разглядеть получается — для Чимина спасение и погибель. Чимин в своей личной пропасти прижился, но попыток выбраться не оставляет — пальцы ведь не просто так в кровь разодраны и душа заплатками рваными.       Но из пропасти, кажется, ему не выбраться никогда. Потому что Юнги спустя месяцы долгие говорит, что Чимин — солнце. И Чимин улыбается ярко, а сердце куда-то в живот падает и стучит там бешено, словно загнанное, и страх по горлу ржавым лезвием — солнце луне не пара. И пропасть глубже становится, и даже пятачка света Чимин уже не видит — он в Юнги пропал глубоко и слепо.       Пак Чимину девятнадцать, и он признает, что слишком во многом был не прав.       Потому что всякое в этом мире случается, и чудеса, очевидно, бывают, раз луна с солнцем друг друга нашли. У Чимина по Юнги все еще сердце кровью, но уже с привкусом перманентной радости в глотке, с улыбкой бесконечно счастливой на полных губах да с пальцами, сжимаемыми большой сильной ладонью. Юнги колется все еще иногда и холодный безумно, но Чимин своим теплом выбора ему не оставляет, отогревает чужое сердце, и улыбается кротко и счастливо — получается.       У Юнги и Чимина воспоминаний совместных — больше, чем звезд в галактике, и чувство сильное — сильнее чего бы то ни было. Чимин без Юнги — оболочка пустая. Юнги без Чимина — тоже. И думается Чимину иногда, что вот оно — то самое навсегда, о котором он размышлял так часто, не понимая, как в этом мире быть может что-то настолько бесконечное. Чимин Юнги любит до умопомрачения, до скрежета зубного и слез счастливых — нашлось его личное «бесконечно», нашлось его «навсегда», и сердце по Юнги уже не кровью — розовым чем-то, сладко-приторным, но Чимину так нравится сильнее гораздо, и чувствуется оно правильнее.       Пак Чимину девятнадцать, когда он узнает, что «навсегда» и «бесконечно» — не бывает.       И отрицание в первые секунды накрывает волной, когда страшная фраза «Я изменил тебе» впивается в разум сотней булавок. У Чимина на губах улыбка кривая, а в глазах бегущей строкой читается: «Скажи, что солгал, умоляю». У Юнги в глазах — тщательно скрытая боль и морозная стужа, а еще жалости немного, что шепчет противно: «Не лгу».       У Чимина по Юнги сердце кровью. Темно-бордовой, густой и липкой, обволакивающей и мерзко пахнущей металлом и болью. У Чимина — пальцы в кровь и душа заплатками рваными.       Люди на 70% состоят из воды. Чимин состоит из грязных обрывков ткани и толстых посеребренных ниток, обвязанный ими, насквозь пронзенный — не выпутаться, только капли алые между стыками лоскутов проступают, окрашивая человека, что теперь кукла тряпичная, в бурые пятна без возможности отмыться. Чешется, чешется лоскутное тело, красной влагой сочится из каждого стыка, разрывает изнутри ритуальными иголками, а латанное-перелатанное сердце глупо стучит за прутьями ребер, выжимая из глаз-пуговиц горькую соль.       У тряпичных кукол срок службы недолгий. Каждый ошметок грязи, каждая пылинка — все впитывается намертво, все пачкает. Не чувствуют они только, пялятся пустыми зрачками-бусинками в потолок, раскинув руки-веревочки. Только иголки ритуальные наружу просятся через мягкие ткани, в тряпичном горле застревают, тыкают в плачущее сердце острием. А из глаз-пуговиц — все та же соль горькая, наростами оседающая на лоскутных щеках.       Пак Чимину девятнадцать, и он уже не живет — существует.       Проживая месяц за месяцем, заставляя пустое тряпичное тело каждый день подниматься по утрам, не понимая, с какой целью. Вместо сердца — все еще размазанное пятно алое, раздавленное чужим «Изменил». У Чимина по Юнги все еще сердце кровью — до всхлипов по ночам, до сорванных связок, до сна беспокойного и болезненного, где каждая минута — страдание, ведь чужие глаза с застывшей в них стужей, да руки вечно прохладные — каждую ночь являются, доводя до отчаяния и без того убитого тоской и горем человека, что раньше солнцем был, а теперь все равно что пустыня выжженная.       Солнце луне все же не пара.       Пак Чимину почти двадцать, когда он, кажется, отпускать начинает.       Ночами все те же глаза снятся с застывшей в них стужей, да руки вечно прохладные, а по утрам все так же щемит в районе груди, но уже слабо, беспомощно. И сердце, вроде, новыми тканевыми лоскутами обрастает, и не сочится больше болью, что в алый окрашена. Ноет лишь иногда, как застарелый шрам на плохую погоду, но без былых отчаянных страданий. И желания выть тихой безлунной ночью в пустую комнату, сжимая дрожащими пальцами ткань нового одеяла, потому что старое насквозь Юнги пропахло, и Чимину запах этот, когда-то родной такой, сейчас — кинжалом в и без того израненное сердце, тоже уже нет.       Чимин без Юнги — оболочка пустая. Юнги без Чимина — неизвестно.       Пак Чимину без двух недель двадцать, и он уверен, что отпустил.       Потому что выходные — в компании лучшего друга и обязательно с морем смеха. Ким Тэхен — друг хороший, он Чимина из пропасти вытащил и на ноги поставил. Чимин без Тэхена, наверное, не выжил бы. Чимин Тэхену — по гроб жизни. Чимин смеется и выглядит счастливым, сидя рядом с лучшим другом и рассказывая что-то веселое.       Тэхен смотрит на Чимина и понимает ясно: не вытащил. Тэхену на Чимина смотреть больно, потому что знает — напускное. И веселье это, и глаза светом лучащиеся — в глубине все равно тоска беспросветная застыла и осколки боли былой. Тэхен не дурак, знает, что лучший друг любит все еще, до помутнения рассудка любит, любит так, что пальцы в кровь и душа заплатками рваными. Тэхен, что ему делать, абсолютно не знает, и просто старается быть рядом, в наивной надежде полезным быть. Спрашивает иногда: «В порядке?», и ответ каждый раз один: «В полном».       Тэхену Чимина домой отпускать и не хочется вовсе — боязно как-то, неспокойно за друга. Чимин на чужую заботу лишь улыбается солнечно и, кутаясь в шарф, скрывается за дверью.       У Чимина — университет по утрам, подработка вечером и бесконечное желание выспаться круглые сутки. У Чимина, после их посиделок с Тэхеном, денег — только на один проезд в автобусе. Чимину в автобусе ехать не хочется совершенно — людей слишком много, все друг к другу потными уставшими телами прижимаются, опустошенными взглядами в пространство уставившись и смиренно дожидаясь своей остановки.       Чимину выбирать, к сожалению, не приходится.       Вливаясь в кажущийся бескрайним поток людей и вцепившись в верхний поручень, он слепо утыкается застывшим взглядом в окно. И, за однообразным вечерним пейзажем наблюдая, думается ему, что и жизнь его мимо проносится так же, как за окном — дома, машины, люди. И плохо от этого внутри становится, горько — до глаз зажмуренных да губ плотно сжатых. И люди вокруг, почему-то, в движение приходят так невовремя — остановка, наверное, он даже и не заметил. Чимина со всех сторон сжимают чужие тела, еще глубже в салон пропихивая. Толкаются все, где-то слышна ругань, а Чимина людской поток все сильнее теснит к концу автобуса ближе.       Это бесит немного, да и люди вокруг раздражают, и веселье былое, что рядом с Тэхеном он демонстрировал так обманчиво ярко, дома у друга, кажется, и осталось. Чимин общественный транспорт не любит — ему все ноги уже отдавили, и кто-то случайно пихнул локтем в живот. Людей Чимин в большинстве своем тоже не любит. И жизнь свою, и судьбу, что сюрпризы подкидывает раз за разом, что тошно уже.       Потому что не может такого быть, чтобы из девяти миллионов человек, что в Сеуле живут, в душном и тесном автобусе Чимину повезло столкнуться с тем, кого год забыть пытался и дальше жить, будто сердце не растоптано, пальцы не в кровь, а душа не заплатками рваными.       Между ними — всего три человека, а на деле — все та же пропасть, что и вначале. Между ними — миллионы километров от солнца до луны и бескрайний океан из боли одного Пак Чимина, которому без двух недель двадцать, доживать до которых в одну секунду расхотелось совсем.       Чимин замечает случайно — повернулся лишь на долю секунды, пропуская к выходу очередного пассажира. Чимин пропустил человека, а его сердце — удар. Потому что Юнги, он рядом совсем, и запах знакомый, когда-то родной такой, сейчас — вновь кинжалом в и без того израненное сердце. Чимин дышит часто, и успокоиться не может, потому что нет, не отпустил он, не забыл ничего — и Тэхену лгал месяцы долгие, и себе самому. Себе особенно.       Юнги, он, кажется, такой же — холодный, далекий и безумно для Чимина красивый.       Недоступный.       Чимин к окну отворачивается, пальцами в поручень до побелевших костяшек вцепившись, и мутными глазами в окно смотрит.       Хоть бы Юнги не заметил его.       Умоляю, приблизься ко мне, я так по тебе тоскую.       Хоть бы Юнги не поворачивался.       Я ведь здесь, совсем рядом, прошу, заметь меня, как когда-то раньше.       Хоть бы Юнги просто сделал вид, что они незнакомцы.       Неужели ты не видишь мою боль? Притворись на секунду, что все, как раньше.       Чимин ненавидит Юнги.       Я все еще так люблю тебя, что это приносит мне боль.       Чимин дышит загнано и все еще слепо в окно глядит, не видя ничего, кроме собственного несчастного отражения. И люди, как назло, к выходу начинают стекаться, и Чимина с места сдвигают все ближе и ближе к его личной пропасти. Чимину еще пять остановок до дома. Юнги, он помнит, — четыре.       Между ними уже не три человека — один. И Чимин молится внутренне, чтобы он не выходил, чтобы так и остался между ними, не подпуская к друг другу, потому что страшно до дрожи, до глаз зажмуренных да губ плотно сжатых. Чимин даже не знает толком — заметил его Юнги или нет, и лучше бы, наверное, и не знать, и не думать, и, может быть, выйти не на своей остановке и не мучиться, потому что проснулась внезапно некрепко дремавшая боль и опять все по новой, как несколько месяцев назад. Чимин уже выйти собирается, но человек между ними последнюю надежду его разрушает, пробираясь к выходу и от души пихая застывшего Чимина в сторону Юнги.       Один.       Чимин в Юнги плечом врезается и тут же в сторону дергается, словно ужаленный — только бы не касаться, только не контактировать. У Чимина сердце стучит так, что вот-вот грудную клетку пробьет, и руки дрожат. А в голове — туман, и ни одной мысли, кроме бесконечного «Юнги, Юнги, Юнги, Юнги, Юнги…»       И запах этот, все еще родной чертовски, — он повсюду теперь, обволакивает, в старые дни возвращает, и, господи, до чего же больно это, убийственно.       У Чимина ком в горле и губы дрожащие.       У Чимина сердце стучит и ладони мокрые.       У Чимина взгляд невидящий в бесполезное окно и дыхание сбитое.       На свою личную пропасть он и не смотрит даже, потому что знает — один взгляд, и слезы сдержать уже станет невозможно. Юнги его не заметить не мог, значит знает, значит тоже, возможно, думает, только виду не показывает.       Два.       У Чимина перед глазами — калейдоскоп воспоминаний старых, которые он тщательно забыть пытался, а сейчас — словно в фотоальбом прошедших лет заглянул, вытаскивая наружу то, что лично погреб месяцами ранее под кучей бестолкового хлама. И, да, он знает прекрасно, что не лучшая это затея, но все равно продолжает доставать из памяти одно воспоминание за другим.       И от этого — сердце по Юнги снова кровью, но только мучительнее в стократ.       Между ними теперь людей нет совсем, и расстояние — миллиметры считаные, но на деле — все та же пропасть и километры от солнца до луны.       Чимин в окно на собственное потерянное отражение продолжает смотреть, и невольно взгляд на Юнги бросает, и глаза отводит тут же — нет, не готов. И ком в горле с каждой секундой все больше, и дыхание глубже и тяжелее — только бы не расплакаться, только не слезы.       Три.       Чимин глаза от окна отводит, утыкаясь взглядом в собственную ладонь, крепко сжимающую несчастный поручень. И почти скулит жалобно, отчаянно — потому что рука Юнги — в паре сантиметров от его, и это так тяжело, так мучительно сложно, что слезы сдержать невозможно почти, потому что в голове набатом «Не трогай!», и в то же время «Коснись меня, умоляю».       Чимин себя снова куклой тряпичной ощущает, автобус — домиком кукольным, а человека, что по правую руку стоит, едва ли пальцами не касаясь — кукловодом. И, вроде, Юнги не делает ничего, а Чимину чудится, будто тот за ниточки нужные дергает, вытаскивая наружу былые похороненные эмоции, хотя понимает прекрасно, что единственный, кто сам себя в ловушку чувств загоняет — это он сам.       И еле задушенный всхлип проглатывает, когда видит, как пальцы Юнги к его дрожащей ладони на поручне приближаются. И тепло тела другого ближе становится, а тряпичное — снова болью алой сочится. У Чимина взгляд к родным чужим узловатым пальцам прикован намертво, и мысль в голове одна только лишь: «Коснется? Нет?».       И по щеке — первая дорожка соленая и вздох из груди прерывистый.       Потому что Юнги не смотрит на него — безучастно в окно глядит. Но пальцами все же касается мягко, нежно, как раньше, и у Чимина остатки выдержки слетают, словно ураганом унесенные. Чимин — в домике кукольном, где кукловод стены разрушить решил, погребая под ними свою игрушку любимую.       У Чимина в груди дыра, кажется, размером со вселенную. И в глазах от слез мутно настолько, что не видать ничего — только шум крови в ушах, да чужие чуткие пальцы на дрожащей ладони в реальности держат. У куклы тряпичной соль по щекам — непрерывным потоком, а из груди — хрипы глухие, потому что по Юнги — сердце кровью, бутонами алыми из ненависти и любви.       У Юнги ладонь большая, крепкая — и маленькая рука Чимина в ней лежит до отчаяния правильно. У Чимина из глаз — водопад бесконтрольный, и всхлипы уже не задушенные — вполне себе громкие. И плевать, что люди вокруг настороженно косятся и даже интересуются, все ли в порядке. У Чимина его боль, месяцами душимая, свой выход в минуту эту нашла. Только не потеряться бы в ней.       В Юнги бы не потеряться. Снова.       Четыре.       Юнги выходить пора, Чимин сознания частью помнит еще, что сейчас его остановка. И жмурит глаза вновь до черноты, до пятен размытых и зубы почти что до скрежета сжимает — снова ведь отпускать. И медленно руку поворачивает, кверху ладонью, чтобы как раньше — кожа к коже, ладонь к ладони, душа к душе.       Солнце к луне.       И Юнги пальцами чужую ладонь нежно оглаживает, касается мягко, трепетно. А у Чимина — душа заплатками рваными, потому что Юнги внезапно пальцы их переплетает, как раньше. Все еще помня о том, что Чимину нравится это до безумия и касания такие — громче слов любых.       Остановка позади уже, а Юнги все так же ладонь Чимина в своей сжимает, и выходить, кажется, не собирается вовсе.       Чимину в горло себе вцепиться охота, чтобы не плакать. И не надеяться.       Чимину касаний этих так давно не хватало, что из глотки почти что скулеж вырывается. Чимину Юнги так давно отчаянно не хватало, что он ему простить готов все, что угодно, лишь бы Юнги и дальше его ладонь в своей держал. У Чимина душа — шире простора небесного, и боли — столько же. У Чимина секунды — до выхода, и дрожащая ладонь в чужой руке.       Пять.

***

      Мин Юнги двадцать два, и у него тоже было свое личное «бесконечно».       У Мин Юнги к Чимину чувство сильное — сильнее чего бы то ни было.       У Юнги по Чимину — сердце кровью, с терпким привкусом сожаления, горечи и тоски.       Юнги без Чимина — оболочка пустая.       Чимин без Юнги — неизвестно.