badda boo

      Алисе есть, куда стремиться. К звёздам. К свету. К Грише.       У Алисы моторчик в груди стучит до тарахтящих рёбер и высоких чувств, её визави — выцветший глянец журнальной страницы с паскудно-дерзкой фотосессией и осколочным интервью в стиле GQ. И что она в нём нашла, и как она к нему прикипела — демону с красными кедами, акульим оскалом и факами в лицо этого грёбанного мира? Алиса становится такой же, только на порядок хуже и по-своему другой.       Алиса догорает осенью в стылых измайловских жилах с пеплом вместо крови. Предзимней гнилью выпотрашивается, откашливая страх, ненависть и нездоровую привязанность к образу. У неё войны с самой собой холодные и грязные, внутривенные и внутриклеточные, болезненные до злости, навылет громкие; ей теперь дышать — не надышаться.       Она идёт абстрактным человечком с дорожных знаков по грани собственного безумия, бежит схематичным пешеходом со светофоров от своей правды и выёживается всей едкой шкурой под набатом чужого синего взгляда — так бешеные животные под колёса грузовиков бросаются.       У Алисы все звёзды, пути и карты дорог по одному только демону, ей бы истошно биться в своём живом осязаемом одиночестве бетонной клетки, пока Гриша тлеет, взрываясь больными закатами на изнанке век в самых немыслимых и невозможных фантазиях. Ей бы, на самом деле, помощь оранжево-рыжую, яркую-яркую, как апельсин, да вот теперь никто и ничто не поможет — Алисе только издираться в собственном бессилии и остаётся.       Алиса становится злее и упорнее, но только лишь в отражении треснутого зеркала, а по факту — вырывается с корнем и воет зверем с вывороченными наружу рёбрами на свою собственную красную луну в вакууме ночи, теряясь в тишине дешёвых книжных изданий. Хреновый роман в сухом остатке получается.       Алиса по прямой больше не ходит — болезненно шаткой походкой подходит к окну, танцуя со своими ощутимыми иллюзиями и оставляя глубокие-ужасные раны-шрамы от одного осознания невозможности. Ломается и крошится под прессом правды, которая вылезает наружу при свете глупой и злой луны. Алиса глядит волчонком, царапаясь о контуры новорождённых космических зданий собственноручно преданного разума. Гриша-Гриша-Гриша.       Измайловский взгляд морем запирает отражение её замёрзшей земли, комковатой и сгнившей, и отблеск безнадёжно-пристальных глаз. Алиса не устаёт на него смотреть, даже когда глотку вспарывает холодом, предложением руки, сердца и не-ей.       Алёна в свадебном платье вскипает молоком в алисиных сосудах, мешая тёмно-вишнёвую венозную кровь со своей непорочностью. Алиса выстраивает броню из устойчивых галлюцинаций и собственной беспомощности, перекрученной в полярный озверелый абсолют под смех демона, который в её квартире слышится даже из протекающего крана.       Алиса скользит по наклонной нервного срыва и какого-то расстройства на почве, предпочитая думать, что всего лишь по солнечной плоскости неба. Цепляется шкурой и мягкой шерстью на горле за ржавую колючую проволоку потускневшей реальности, не думая ощериться для драки за себя — за Гришу она готова биться до конца, но всё в том же сухом остатке теряет лишь свой пух на безжалостно жёстком ветру, который приносит его свалявшимися комками к прорезиненным носкам красных кед. Грише даже такая её жертва даром не нужна. Гришенька…       Алиса помнит, как выпускала когти за крошки холодного хлеба в свои пятнадцать, двадцать и даже двадцать пять (если брать красивые числа) — полосовала себя и других глупого доказательства ради, шла напролом, пробивая и пробиваясь; умирала от зимнего холода и воскрешалась с лучами солнца, выблёвывая в этот мир сначала вой волчьей степи, а потом уже выдох.       Алиса не забудет при всём желании, что клыки свои прятала только когда напрашивалась к чужому костру, к адскому пламени демона; грелась в нём клубком, а угли вокруг неё остывали, потому что Алиса — зима, мёртвая и голодная, убивающая не собой, но своим отцом. Грише огонь «как прежде» уже не развести.       Демоны Гриши продолжают искать тепла и участия, упираются рогами в счастливую жизнь с Алёнушкой и не находят желаемого. Демоны Алисы воют по нему, как морские волки по волнам, тоскливым эхом и обречённым зовом.       Алисе дышать рядом с Гришей больно до разрыва на части, ноющих ожогов и гноящихся порезов. Невыносимо смотреть сквозь дым от парламента и чёрного капитана, которые за каким-то хреном оказываются в одной коробке из-под аж мальборо, — Измайлов феерически умеет сочетать несочетаемое, собирая всё самое лучшее в одну драную мятую обёртку. Алиса себя тоже так собирает.       Ей страшно вставать на кон просто потому что больше своих ран, внутревывернутых, выболенных до покрытого накипью дна души, ей предложить нечего, а Алёна выверенно-идеальная, жемчужно-чистая, предлагает Грише несравнимо много, хотя по факту целое ничего. Он ведётся. Гришенька — нет.       Рыбкина попадает во все ловушки и чёрные дыры, оттуда подкожно скалится, рвётся и мечется, живя со своим Гришенькой, помня и чтя его, как божество, от которого давно отвернулась вся паства. Ей бы на приём в частную клинику сходить, но она лишь бежит из дней бесконечных прочь и весь город стаптывает подошвами кроссовок над бездной по краю реального мира, пока в каком-то вшивом ларьке не находит последнюю пачку беломорканала. Почти юность.       С Гришей у Алисы не остаётся сил даже кричать. С Гришенькой у Алисы всё собирается из ломанного тремора костей до окровавленного крошева странного сна. Гришенька живёт в её голове, квартире, но больше всего, конечно же, в голове и межреберной полости, стуча и бурля, взрываясь, вскипая, разрушая и размывая. Уходить не имеет смысла, даже чуть раньше, чем слишком поздно, — badda boo.       Фарфоровый диск луны венчает в весеннюю ночь Алису и Гришеньку, который только её и который никуда не уйдёт, потому что некуда, потому что стёсы на костях и воспаления разума куда интереснее, чем счастливая жизнь с Алёной, будто бы в картинках каталога ИКЕА. У Алисы вместо улыбки неровные выбоины на скулах, у Гришеньки — подавно.       Алису любят одичавшие собаки — она собирает вокруг себя целую свору и проповедует им волчью преданность, ставя на чашу весов свою неспособность быть хорошей в измайловских синих; быть Алёной. Конец она чувствует своим внутренним скрежещущим радаром задолго до того, как оказывается погребённой под очередной болезненной правдой, солёной до горечи и иступлённо дикой ярости. Задолго до того, как ломается без права на восстановление.       Алиса, наверное, хотела бы свернуть Грише шею — вместо этого она сворачивается беззащитно на коленях, какой-то частью себя понимая, что Гриши, в общем-то, нет; что он ушёл сквозь лица, сквозь книги и без каких-либо троеточек; оторвал и выбросил, да, пусть вместе с куском себя, но избавился от неё семейного счастья ради.       Её же Гришенька исчезнет, когда взойдёт солнце — Алиса молится, чтобы оно уже не взошло.       У неё от всего этого бреда спасение одно. Такое же выболенное, отчаянное, циркулирующее вину по артериям, разделяющее жизнь, подводящее черту. Алиса знает, что и Гриша, и Гришенька, и все вокруг, кому хоть немного есть до неё дело (и даже она сама), не простят её за это.       Алиса по-пёсьи трусливо извиняется в себя, в свои мысли, и осторожно ищет-нащупывает невесомость за подоконником.       Находит где-то на млечном пути, под вой оплакивающей её своры адских гончих и беспристрастный гул сирены.       Сама. Без Гришеньки.       И уже точно навсегда без Гриши.