Грифель и бумага

Однажды мой приятель бродил по городу и забрёл в какой-то убитый русский дворик. Но было и кое-что необычное в этом царстве мрака и разрухи: новенькая беленькая церковь прямо за полузаброшенной детской площадкой. Церковь была обнесена бордовым металлическим забором, выглядела так, будто была сделана из картона и совсем не вписывалась в окружающее. Мой друг смотрел, как на электронном табло церкви появлялись бегущей строкой красные буквы евангельского писания, и чувствовал диссонанс. Ему показалось забавным, что эта белая бумажная церковь стоит среди каменных засранных многоэтажек, словно увеличенный макет, кем-то нарочно созданная шутка. Это его и привлекло. Мой друг, которого, кстати, звали Гоша, зашёл во двор и сел на бетонную лавочку, желая зарисовать площадку вместе с церковью. Он мнил себя художником, и уже представлял у себя в голове, как зарисует этот контраст и покажет всем своим знакомым, а они все будут его хвалить за зоркость глаза и умение вычленять интересное из обыденности вещей. Впрочем, я теперь занимаюсь тем же. Но работу свою он так и не окончил. Однако сейчас не об этом. На площадке играла всего одна девочка. Была ранняя осень, ещё тепло, но пальцы у Жоры уже подмерзали, и, когда он окончил эскиз, совсем окоченели. Но девочка… Так сиротливо играла и мельтешила перед его взором. Ему казалось, он ей тоже интересен. Она хотела заглянуть своими любопытными глазками в его альбом, но стеснялась. Гоша вдруг подумал, что эта девочка, должно быть, очень несчастна. По крайней мере, он нафантазировал, что она живёт в убитой квартирке одного из полуживых домов с матерью и отцом-алкоголиком, а может, и вовсе без него, и её, такую маленькую (по виду дошкольницу) отпускают гулять одну в тёмный сырой двор, совершенно не заботясь о том, как она, что она делает — лишь бы не мешала. Гоше стало грустно. Когда он жил в посёлке, часто видел детей, которые целыми днями были предоставлены самим себе. Однажды он пытался подружиться с одной такой девочкой. Она привела его в гости, пока никого не было. Квартирка была однокомнатная и обделённая ремонтом. Воняло чем-то странным, но Гоша не стал на этом зацикливаться. Он пошёл вместе с девочкой на кухню и открыл холодильник, ожидая увидеть что-нибудь, чем можно перекусить. Но там даже не было повесившейся мыши, только один-единственный кусок гнилого помидора. Второй кусок валялся тут же на полу. И Гоша сразу понял, почему эта девочка постоянно клянчила у всех конфеты. Но тут в голову моего друга пришла светлая мысль. Он посчитал, что нужно обязательно сделать жизнь этой девочки хоть немного радостнее, раз он на это способен. И что же он сделал? Нарисовал ей на листке огромного зайца и назвал его Мишей. Подошёл к чумазой девчонке и спросил, какого цвета она хочет зайца. Она смущённо и радостно улыбнулась и робко ответила: «Синего». Гоша раскрасил девочке зайца, отыскал где-то в закромах конфету и вручил всё это ей. На её лице расцвела радостная улыбка, какая бывает только у невинных детей. Гоша был на подъёме. Он чувствовал себя очень радостным, что редко бывает. Девочка убежала в один из ободранных подъездов и скрылась из виду, сказав напоследок: «Спасибо». Гоша хотел уже уходить, но старик, который всё это время сидел рядом с ним и которого он не замечал, внезапно заговорил. — Юноша, а меня нарисуешь? — сказал он осипшим голосом. — Вас? — Гоша впал в некоторый ступор, но быстро очнулся, — Конечно, почему бы и нет… Вы только никуда не уходите. — Да я уж посижу. На самом деле Гоше не хотелось рисовать какого-то старика, особенно после того, как он радостный решил пойти домой с чувством героического свершения доброго дела. Но отказать он тоже не мог, несмотря на то, что портреты у него получались плохо, а пожилых людей он вообще никогда ранее не рисовал. Вы будете правы, если скажете, что Гоша — лицемер и тряпка. Но эта история случилась, когда ему было всего пятнадцать лет, и он ещё не воспринимал жизнь как она есть, со всей её обыденной несправедливостью, и не умел ясно отличить добро и зло. Тогда он ещё только учился. Гоша перелистнул страницу альбома и стал нехотя возить по ней грифелем карандаша. Ему никак не удавалось схватить пропорции, руки быстро мёрзли и начинали потеть, и Жора всё больше и больше раздражался и хотел бросить это дело, не не мог. Просто совесть не позволяла. Попросили же. Вокруг бегали грязные бездомные собаки, сбиваясь в лежащие кучки на сухой траве. Мимо проходила какая-то женщина с типично русскими чертами и блеклым застиранным платком на плечах. Она несла в руках поднос с рюмками и небольшую бутылочку чего-то прозрачного. — Ну что, Андрей Михайлович, выпьем? — пенсионерка подошла и стала наливать рюмку. — А по какому поводу? — Да у меня же сестра умерла… Поминаем вот. — Не хочу пить, тем более при юноше: некрасиво это. Видишь, сидит, меня рисует… — Ааа… — бабка странно покосилась на Гошу, но сдаваться не собиралась, — Ну ты выпей всё равно, не обижать же мёртвых. Вот у меня и сальце закусить есть… — Ладно, давай его сюда, — дед берёт рюмку, быстро выпивает и закидывает в рот кусок сала. Вытирает руку о потёртое пальто и прячет её обратно в карман. Женщина уходит. Гоше начало казаться, что что-то получается, но рисунок по-прежнему не отражает реальность. Бомжеватого вида мужчина у него на рисунке обретал слишком опрятный вид и вообще не выглядел стариком. Добавление большего количества морщин проблему не решило. Тогда пришла ещё одна женщина, сухая, как вобла, с глубокими синяками под глазами. Она была одета как постаревшая ночная бабочка: розовая курточка, джинсы со стразами. Гоша почему-то сразу представил, как она принимает «клиентов» или просто собутыльников, как голые морщинистые тела расположились на старом изодранном диване в заваленной мусором комнате и удовлетворяют свою животную похоть, пока рядом по стене ползёт вся тараканья семья… У старушки были жёлтые прокуренные зубы и такой же голос. Она села рядом и стала рассказывать деду какие-то истории своим противным хриплым голосом. Жора старался не обращать на помехи внимания, но вдруг фрагмент разговора донёсся до его слуха: –…Михайлыч, а твои дети что? Всё ещё не пустили тебя обратно? — Нет, как видишь. Правда, пока ещё удаётся перебиваться у старых знакомых, но и они не могут меня поселить к себе. Приходится ночевать на улице. Это всё не так страшно, пока ещё тепло, а что потом?.. В общем, неизвестно, что дальше будет… — Ладно, бывай. Не хворать тебе… — женщина похлопала Михайлыча по плечу и скрылась за углом дома. Жора уже наметил основные черты лица старика, теперь портрет выходил похожим на оригинал. Друг мой вошёл во вкус, и работа пошла. Но его не отпускал тот обрывок разговора, который он невзначай услышал. Гоша понимал, что может показаться навязчивым, если начнёт расспрашивать незнакомого старика о том о сём, но ведь этот самый дед не побоялся попросить о портрете. — Дядь… Андрей Михайлович, а как так вышло, что вы… Живёте на улице? — Я знал, что ты спросишь, сынок, — вздохнул дед, — Значит, было дело так… Я, бедный пенсионер, стал обузой своим детям. Да, в наше время это совсем не редкость. Стариков запросто выгоняют на улицу, потому что они никому не нужны. Так и меня выгнали. Собственные дети… — Но как же так? Разве им не совестно? — Как видишь, за все три месяца ещё не стало совестно. У них своя семья, двое детей, живут в двушке… Я там лишний. Только место занимаю. Хорошо хоть есть добрые люди, берут переночевать, кормят, дают одеяла и ненужную тёплую одежду… Летом было хорошо. Теперь вот холодает. — А зачем вам портрет? Разве рисунок так же важен, как еда и одежда, ночлег? — Просто я увидел, как ты радовался, когда эта девчушка тебе улыбалась. Понятно, что ты в душе добрый. Я даже… Не сомневаюсь, что ты и еды бы мне принёс. Но каждый помогает по возможности. У тебя вот талант, хорошо малюешь… Я в юности тоже черчением занимался, давно было, конечно. А портрет… Воспоминание. Будет у меня что-то своё, картинка эта, например. Она ведь тоже душу согревает, даёт надежду… Гоша молча слушал, и ему становилось всё жальче и жальче старика. Но он понимал, что не может многого для него сделать, а потому должен хотя бы хорошо постараться над рисунком. Портрет вышел очень хороший. Андрей Михайлович долго смотрел на него. Лист бумаги и грифель карандаша — только и всего, а на старческом лице расцвела такая искренняя улыбка, будто Михалыч в своих мечтах перенёсся куда-то в молодость, где всё хорошо, пахнет летом и свежескошенной травой, нет забот и есть будущее. А здесь и сейчас будущего нет. Гоше достаточно было этого искреннего выражения счастья, чтобы понимать, что его труды не были напрасны. Но на душе у него было как-то тяжело и неспокойно. Андрей Михайлович встал и побрёл куда-то в сторону дороги, обернулся один раз и помахал Гоше рукой. Жора тоже собрал свои вещи и медленно поплёлся домой, размышляя об отсутствии справедливости в мире. А всё-таки здесь и сейчас надежды нет.