Чистый бес

      По обыкновению своему Яков Петрович зашёл к Толсты́м ближе к вечеру, чтобы справиться о здоровье пациента, осмотреть его, проконтролировать приём лекарств, да и просто завести приятную беседу на часок-другой. Впервые за долгое время Гуро́ кто-то так заинтересовал. Странной, однако, он был личностью, этот Гоголь Николай Васильевич. Странной, но интересной. И во многом непонятой...       Гоголь сидел в кресле за книгой, когда в комнату постучались.       — Здравствуйте, Яков Петрович, — приспустил он очки на кончик носа. — Я уж думал, вы сегодня не придёте. Заждался, можно сказать. Садитесь, пожалуйста, — отложив книгу, предложил Якову кресло напротив: — Может, приказать принести чаю?       — Благодарю. Чуть позже, если не возражаете. Как ваше самочувствие, Николай Васильевич? Вы кушаете так, как мы с вами договаривались, душа моя? Не забываете ли пить лекарства? — расспрашивая, Яков Петрович поднялся с кресла и подошёл к Гоголю, опустившись рядом с ним с саквояжем наготове. — Давайте я вас осмотрю, милейший. Что-нибудь беспокоит?       — Да, я принимаю всё, что вы мне прописывали, ем по часам. Меня ничего не беспокоит. Разве что последние два-три дня сплю как-то... неважно. А эту ночь и вовсе не мог уснуть. Заснул днём на пару часов и всё. Не понимаю, что такое. И сны какие-то глупые, несуразные, — Гоголь протянул руку, чтобы прощупали пульс. — Я всё записываю — когда проснулся, когда ел, можете посмотреть, я сейчас всего не вспомню. Тетрадь лежит на полке вон там, — указал на шкаф.       — Это просто замечательно, дорогой мой! Вы неимоверно облегчаете мне задачу, — кивнул благодарно Яков. — Снимите, пожалуйста, халат с рубашкой, я вас послушаю.       — Ещё я стал многое забывать, и это не даёт мне покоя. Сегодня у меня сильно болела голова, и лекарства не помогали. В конце концов я заснул, увидел очередной скомканный сон... Что-то о куче насекомых, они были повсюду, летали и липли на окна в комнате, на меня... — Гоголя передёрнуло от отвращения.       — Мы непременно с этим разберёмся, Николай Васильевич, я вам обещаю. Сон — такой же залог здоровья, как и питание, — Яков отстранился и помог надеть домашнее обратно. — Лёгкие чистые.       Закончив, наконец, осмотр, Гуро подошёл к шкафу за тетрадкой и без задней мысли взял её, только потом заметив, что внутри закладкой лежали чётки. Подняв взгляд на Гоголя, Яков увидел перед собой бледное перепуганное лицо.       Гоголь, раскрыв рот, смотрел на него, не в силах сказать и слова, потёр глаза в попытке отогнать видение — ничего не изменилось: появившиеся из ниоткуда витые рога и длинный хвост с кисточкой никуда не делись, как и растрёпанные, чёрные вьющиеся волосы с проседью; взгляд Якова остался таким же пугающим — карие глаза приобрели красный оттенок, кожу как будто вымазали смесью из сажи и пыли, и потому она стала чёрно-серой, дымчатой.       Отбросив книжицу в сторону, Гуро вернул себе прежний вид и нерешительно шагнул к креслу, но заметив, как дёрнулся при этом Гоголь, остановился.       — Яков Петрович, я сплю? — потерянно спросил тот. — Мне сейчас померещилось, будто вы стали... То ли чёртом, то ли демоном, не берусь утверждать наверняка. Скажите, это ведь оттого, что я плохо спал сегодня ночью?       Присев-таки на подлокотник своего кресла, Яков сам как-то растеряно (не так он это себе представлял, ох не так) сказал:       — Николай Васильевич, милейший, вы главное не нервничайте, вам нельзя...       — Я не нервничаю, я растерян. Объясните мне, что это сейчас было? Если это не мои какие-то видения.       — Это был я. Я покажу вам, если пообещаете не паниковать.       — Вы?.. Так вы же вот ведь... Ладно. Я обещаю не паниковать, всё в порядке, в абсолютном порядке, да, — Гоголь энергично закивал головой. — Я обещаю, что буду спокоен.       На этот раз волна прошла намного мягче, смывая морок и изменяя черты, оттенки плавно и постепенно: сначала посерела и выцвела кожа, забликовали красным оттенком глаза, затем проступил длинный гибкий хвост с пушистой седоватой кисточкой на конце, и, наконец, последними показались массивные витые рога в обрамлении пышных кудрей с проседью.       Николай Васильевич оторопело уставился на него, весь подобрался и вцепился побелевшими от напряжения пальцами в подлокотники.       — Вы... Чёрт? Демон? Что это значит, в конце-то концов?! — немой испуг и какое-то суеверное восхищение овладели Гоголем, голова шла кругом.       — Чёрт, — кивнул Яков, соглашаясь. — Не бойтесь, я не сделаю вам ничего плохого, — снова вернулся он к привычному образу.       — Но ведь черти... Они обладают способностями разрушать, а не созидать, — Гоголь растерялся и не знал, что ещё сказать, мысли спутались. — И вы так легко наводите морок. А виной тому, что морок спал, были мои чётки, так?       — Я вовсе не такой чёрт, какого вы описали в своей «Ночи», Николай Васильевич. Как вы могли заметить, копыт у меня нет, да и шерсти не так уж много. Я каратель, — пожал плечами Яков, — воздаю грешникам по их делам. В остальном свободен жить так, как мне самому то заблагорассудится. Врачом вот работаю. А с чётками вы совершенно правы, из-за них и увидели то, чего не должны были. Но, может оно, конечно, и к лучшему. Сам я бы вряд ли так скоро вам показался.       — Грешникам за их дела? — Гоголь весь похолодел. — Конечно, вы пришли воздать мне за мои грехи. И приворожили меня, чтобы проверить, действительно ли я склонен к этому греху... Какой ужас, моя симпатия к вам — обман?!       — Что?.. — не сразу понял Гуро, о чём вообще говорил Гоголь. — Николай Васильевич, да бог с вами, душа моя! Нас свёл случай. Вы мне искренне и глубоко симпатичны, вот и всё. Неужели сами не знаете, что тот, кого приворожили, на глазах дряхлеет и «сохнет». Скажите, похоже это на вас?       — Нет, — покачал головой Гоголь. — Допустим, не приворожили. Хорошо. Искренне симпатичен... Как так вышло только? Я запутался.       — Что вы не можете понять? — осмелев, Яков подобрался ближе, присел у кресла и осторожно взял Гоголя за руку.       — Например... Как скоро вы собирались мне открыться? Показать эту свою... Сущность. Получается, что передо мной сейчас ненастоящий вы, это же просто морок, — Николай Васильевич внимательно смотрел сверху вниз, переплетя с ним пальцы, желая так удостовериться, что происходящее реально.       — Когда мы с вами стали бы близки, вероятно. Почему ненастоящий? Личина разве влияет на личность?       — Я имел в виду ненастоящность вашей личины. Да, на личность она мало влияет, но значит всё-таки многое. Это ведь то, как вы выглядите. По-настоящему, а не вот так, — Гоголь погладил его по волосам свободной рукой — успел уже заметить, что Якову это нравится. Затем наконец нерешительно спросил: — А близки в каком смысле? Мы, кажется, близки сейчас. Очень близки.       — Вы так считаете?       — Я давно не был близок ни с кем так, как с вами, Яков Петрович.       Яков благодарно прижался губами к тонким пальцам и прикрыл глаза.       — Вы... не боитесь? — спросил тихо.       — Не сказал бы. Мне тревожно, скорее так, — повёл плечом Гоголь, неосознанно подавшись ближе. — Страх перед неизвестным. Слишком внезапно оказалось, что вы чёрт. И вы, как вы говорите, «каратель» — я о подобном прежде, кажется, и не слышал. Скольких вы уже наказали? И как? Мне спокойно от того, что вы сейчас делаете, но одновременно тревожно, потому что... Ваша теперешняя внешность — просто морок. И вы ведь можете напустить такой же морок, чтобы превратиться в любого другого человека. Это даже звучит как-то... Неискренне, что ли. Я теперь и в себе запутался — понравились же вы мне сперва как личность, но и к вашей внешности я неравнодушен. При этом я хотел бы, чтобы вы были искренним со мной, как и я с вами, и... Это чрезвычайно сложно.       — Всё ещё не верите, что наша встреча — это стечение обстоятельств? Я вам клянусь — работа тут ни при чём. А что до внешности, она ведь не так уж сильно и отличается, лицо по-прежнему моё. Вы позволите? — решившись, спросил, прежде чем приподняться и мягко коснуться губами губ.       Помедлив, Гоголь ответил на поцелуй, зарываясь пальцами Якову в волосы. Он был всё так же растерян и не мог понять, что чувствует, но в эту минуту на первый план вышли приятные ощущения. Яков всё такой же тёплый, успокаивающий, родной?..       Чуть отстранившись, он шёпотом, боясь испортить момент, спросил:       — У чертей разве есть клятвы? Что-то... Извините за глупость, святое? Раз уж вы клянётесь, что меня встретили случайно.       — Есть. Данное слово нерушимо.       — Поэтому-то вы так мало обещаете. Но зато много делаете. Бабушка всегда рассказывала, что черти гораздо умнее и честнее людей, вот и вертят ими, как хотят. На кривую дорожку направляют.       — Разве что мелкие да совсем ещё молодые, — усмехнулся Яков. — Вы, люди, прекрасно и без нас с этим справляетесь. Сами.       — Да, определённо, — Гоголь грустно вздохнул. — Хорошо, вы не хотите меня наказывать, не приворожили меня. Тогда почему так долго скрывали, что чёрт, раз всё равно планировали мне открыться?       — А как я должен был вам об этом сказать? — вопросом на вопрос ответил Яков, поднявшись с пола и присев на подлокотник кресла Гоголя.       — Не знаю, — сознался Гоголь. — Вы же сказали как-то, что я вам симпатичен. Вот и об этом сказали бы, — конец фразы прозвучал совсем тихо.       — Несомненно, сказал бы. Но не сейчас. Мне казалось, вы ещё к этому не готовы.       — Я в любом случае испугался бы. Это было бы для меня неожиданно, — обнял он Гуро за талию. — Вы, я надеюсь, не обидитесь на меня и на то, что я так растерялся. И согласитесь на мою просьбу побыть со мной ещё немного. Чётки я уберу, можете взять мои записки. Ещё я записывал все свои сны за последние три беспокойных дня. Не знаю, может ли это чем-то помочь вам, но оно есть. У меня сейчас снова болит голова, в висках как будто стучит что-то, — Гоголь положил голову Якову на колени и прикрыл глаза. — Извините, что я так навязываюсь.       — Ну что вы, вы показали себя более чем достойно, — улыбнулся Яков, погладив Николая Васильевича по спине и заправив непослушную прядь тому за ухо. — Конечно, побуду. Но перед этим... Вы позволите? — Гуро взял лицо Гоголя в свои ладони, устроив кончики пальцев на висках. — Посмотрите мне в глаза, пожалуйста.       Обыкновенно карие, почти что чёрные омуты блеснули в глубине красным, и гул в голове Николая Васильевича постепенно затих, исчезнув вовсе под мягко накатывающими волнами тепла.       Тот часто заморгал, чуть нахмурившись.       — Что это сейчас было? — тихо спросил. — Какие-то магические трюки? Ничего будто бы и не болит больше...       — Мои нехитрые познания во врачевании, скажем так. Лучше?       — Гораздо, — кивнул Гоголь. — Помню, вы мне говорили когда-то, что чрезмерное использование магии вредит организму. Когда мы с вами обсуждали какую-то мою идею для рассказа. Вы, я полагаю, не шутили тогда...       — Вы правы. Предпочитаю полагаться на обычную медицину, а магией пользоваться в крайнем случае, когда не вижу разрешения ситуации посредством обычных лекарств.       — Значит, со мной творится что-то плохое?       — Нет, вовсе нет, —тихо рассмеялся Яков. — С вами всё хорошо настолько, насколько это возможно в вашем состоянии. Признаться честно, мне просто захотелось произвести на вас некоторое впечатление. Надеюсь, вы будете благосклонны и простите эту, несомненно, ребячью выходку старому чёрту.       — Не пугайте меня так больше, Яков Петрович! Я действительно подумал, что со мной случилось что-то непоправимое. Но я вам прощаю. На первый раз, — улыбнувшись, хитро глянув Гуро в глаза, он, чуть помедлив, потянулся за поцелуем, закинув руки Якову на шею.       — Не буду. Уложить вас спать, Николай Васильевич?       — Конечно. Сейчас, мне только нужно переодеться, — кивнул тот. Подошёл к шкафу, выудил оттуда ночную сорочку и пару тёплых чулок. — Пока можете посмотреть мои записи, — помолчав, добавил тихо: — Или помочь мне с переодеванием.       Яков отложил записную книжку на край стола, подошёл и опустился перед сидящим на кровати Гоголем на колени, забрав у того чулки и собрав их на манер гармошки, как в тот самый первый раз. Кажется, это даже были те самые чулки.       — Позвольте вашу ножку, Николай Васильевич.       Тот протянул ему ногу, позволяя затянуть её в чулок.       — У вас нежные руки, вы знаете.       — Теперь да, — ответил Яков, поднявшись выше, огладив острое колено и скользнув под подол ночной рубашки. — А мне нравятся ваши невероятные глаза, очаровательная улыбка и тонкопалые руки.       — Умеете же вы смущать, Яков Петрович, — Гоголь заулыбался и, будто осмелев, погладил его по щеке, по волосам, подставляясь неосознанно под касания.       Стоило только руке Николая зарыться в волосы в месте у основания рогов его истинной сущности, огладить, встрепать, потянуть, как глаза Гуро сами собой закрылись и по комнате пару секунд спустя разнёсся громкий тарахтящий звук. Опомнился Яков, только когда Гоголь под его руками вздрогнул и замер, прекратив копаться в волосах.       — Яков Петрович, это вы сейчас, что же... Мурлыкали? — Гоголь как-то растерянно улыбнулся и с непониманием посмотрел на него. — Или мне всё-таки что-то мерещится?       — Не мерещится, это, кхм... это действительно был я... — несколько смущённо отозвались снизу. — Просто вы, сами того не зная, приласкали... очень чувствительную часть меня. Прошу прощения.       — И вы из-за этого смущены? — улыбка стала доброй, какой-то даже умилённой. — Мне перестать так делать? — уже серьёзнее. — Или продолжить?       Подумав всего пару секунд, Яков без слов подставил голову под руку сильнее, вместе с тем прижавшись губами к острому колену и накрыв горячей рукой внутреннюю сторону бедра.       — Я вас понял, — кивнул Николай. —Расскажите, как вам больше нравится?       Он непроизвольно зажал руку Гуро между бёдер и весь подобрался, почти бессознательно подставляясь под прикосновения.       — А вам? Как вам нравится?       — Мне вообще просто приятно вас гладить, — коротко, нервно рассмеялся Гоголь.       — Я спрашивал о вас, душа моя. — Да что я-то, — тот сразу смутился сильнее, зашептал: — Вы и так обо мне всё знаете. Нравится, когда вы меня гладите, трогаете вот так. Нравится, когда не сдерживаете себя, как сейчас. Хотя у вас и несдержанность какая-то слишком, простите за каламбур, сдержанная. А ещё я очень люблю, когда вы сидите передо мной вот так и когда колени мои целуете.       — Так? — провёл Яков губами выше, на внутреннюю сторону бедра, задрав подол рубашки. Языком он коснулся кромки чулка, оставив на коже поцелуй.       — Да, именно так, — Гоголь шумно вздохнул и сглотнул слюну. — Неужели черти умеют читать мысли?       Гуро молча покачал головой в ответ, продолжая подниматься губами выше, разведя ноги Гоголя в стороны шире; он остановился только у паха, горячо выдохнув на полувставший член, когда начал говорить:       — Николай Васильевич, яхонтовый мой, скажите, вы знаете что такое pipe*? Вы позволите?..       — Я... Скажем так, наслышан, — тот кивнул и вцепился в волосы на затылке Гуро, будучи не в силах оторвать взгляда. — И мы с вами как-то говорили о подобном, я рассказывал вам, что мне снятся странные вещи. Вот такие, к примеру, — после паузы, глядя на то, как зацеловывают его бёдра, не осмеливаясь без разрешения зайти дальше: — Да, я хотел бы, чтобы вы это сделали.       — Хорошо, — тихо выдохнул Яков, получив разрешение. Подавшись вперёд и облизав губы, он сначала подул, обвёл головку по кругу кончиком языка и мягко двинул головой, насаживаясь; умело работая ртом, сглатывая, приятно играя с уздечкой и втягивая щёки, получая от этого не меньше удовольствия, чем сам Гоголь.       — Яков Петрович… — вслед за именем с губ слетел стон — слишком громкий и откровенный, как Гоголю показалось.       — Да, душа моя?       — Потрясающе выглядите, — шептал, забывая уже обо всём — ему было слишком хорошо, чтобы помнить о стеснении; потянул Якова на себя, так что тот уткнулся губами в член, сочащийся естественной смазкой.       Яков вновь покорно насадился до упора, активнее задвигал головой, пока хватка в волосах не стала приятно-болезненной, а Гоголя в его руках не затрясло.       Тот кусал губы, отчаянно стараясь не стонать — вдруг кто услышит; снова тянул за волосы, насаживая на себя, внимательно наблюдая за всеми движениями Якова.       Тело Гуро прошила крупная дрожь от хвоста до самого загривка, глаза закрылись, он плотнее сжал губы на члене, стараясь спрятать зубы, до синяков смял бёдра Гоголя и со стоном кончил в брюки.       — М-мне кажется, я скоро... Ещё немного…       Яков двинул головой в последний раз, насаживаясь до упора, так, что головка упёрлась ему в заднюю стенку глотки, и ощутил, как Николай выгнулся в его руках, бурно спуская, пачкая губы, подбородок и шею.       Какое-то время Гоголь не мог прийти в себя, беспомощно откинувшись на кровати.       — Яков Петрович, вы... Всё хорошо? — посмотрел он на обессиленного Якова.       — Николай Васильевич, мне сейчас очень хорошо, — отозвался Гуро, устроив голову у Гоголя на бедре, стараясь привести в порядок дыхание.       — Вам, вы... Вам п-помочь с чем-нибудь, Яков Петрович? — потянулся Николай за платком, чтобы вытереть ему подбородок и шею. Лицо пылало как маков цвет — от стеснения, от жары, от близости.       — Уместнее было бы мне поинтересоваться у вас, — поднялся с колен Гуро, недовольно морщась от ощущения прилипшего к коже белья. — Как вы себя чувствуете?       — Хорошо, — сглотнув, — очень хорошо. Всё-таки что-то не так? — заметив, как Яков поморщился, занервничал.       — Вовсе нет. Вы позволите воспользоваться вашей ширмой?       — Конечно, — кивнул. Когда Гуро зашёл за ширму, Гоголь решился спросить: — Вы сейчас... Кончили из-за того, что я гладил вас вокруг рогов?       — Именно так. Видите ли, это одна из наиболее чувствительных зон на теле, вместе с парой других таких же, — пояснил Яков, выходя из-за ширмы и пряча аккуратный свёрток во внутренний боковой карман саквояжа.       — А какие ещё места у вас чувствительны? — в глазах загорелся живой интерес.       — А вам всё вот так возьми да расскажи, — беззлобно рассмеялся Яков, подходя и опуская вниз задранную ночную рубашку Гоголя. — Как-нибудь вы и их тоже потрогаете, а сейчас — спать, я же обещался вас уложить, в конце концов, — провёл по волосам, поцеловал в лоб и нос, взбил подушки и подоткнул одеяло. — Теперь кошмары вас мучать не будут, обещаю.       — Да уж после такого, — Гоголь потянул Якова за руку на себя, перехватив потом за плечи, — я и вовсе заснуть не смогу. Нет сна — нет кошмаров? — поцеловал в губы, почувствовав вкус собственного семени. От этого враз стало и стыдно, и горячо.       — Вы так мило смущаетесь, душа моя, — улыбнулся Гуро. — Но я всё же настаиваю, чтобы вы легли.       — Хорошо. Прошу только исполнить один мой наглый каприз — побудьте со мной, пожалуйста, ещё немного. Я абсолютно растерян из-за того, что сейчас произошло. Вы чёрт, вы только что сделали нечто невероятное, и при этом ведёте себя так, будто ничего удивительного не случилось, — Гоголь лёг в кровать, всё ещё держа Якова за руку. — А я не могу понять, что же всё-таки чувствую. Понимаю, что смущён, что мне хорошо, но при этом стыдно… — оборвал сам себя на полуслове.       — Что же, если вы так хотите, я могу остаться с вами на ночь, — пожал плечами Яков, присев рядом на кровать. — А что произошло? Вы, насколько я могу судить, не боитесь меня, не ненавидите. И я, признаться, несказанно этому рад! За что стыдно-то, Николай Васильевич, за удовольствие? Да разве ж оно плохо? Или я сделал что-то... не так?       — Я хотел бы, чтобы вы остались. Но тут-то вы как останетесь? Кровать у меня узкая, а сорочка моя на вас мала будет, — он переплёл пальцы с Яковом и внимательно на него посмотрел — в комнате было ещё очень светло от количества свеч. — Это, кстати, новая. Не заметили? — улыбнулся слегка, будто бы даже кокетливо демонстрируя вышивку по краю рукава и ворота. — Всегда замечаете, если я что-то новое надеваю. Это тоже приятно, но я всё равно каждый раз смущаюсь. И стыд какой-то охватывает — что ж я, девица какая, чтобы тряпками хвастаться да от комплиментов краснеть? Я вам доверяю, вы мне нравитесь, только стыдно мне за всякое моё удовольствие. Так непривычно делать такое, как мы с вами только что делали... Этого, непривычного, я и боюсь. Только этого, а не вас, Яков Петрович. Удовольствие — это прекрасно, а всё равно как-то боязно мне от наслаждения... Делаете вы всё так чудесно, так хорошо!.. Это всё потому, что вы чёрт, я прав?       — Мне не обязательно переодеваться, да и вообще ложиться спать, — улыбнулся, погладил руку и мягко прижался губами к костяшкам пальцев. — По-вашему только женщины могут любить красиво одеваться, выглядеть? Только им можно делать комплименты? — повёл бровью Яков. — Если так, то я определённо дама, — тихо рассмеялся. — Не стоит бояться желаний своего тела и наслаждения, что вы можете получить — это всё неотъемлемая часть нашей жизни. И нет, на то, как я делаю pipe, сущность моя не влияет.       — Нет, почему же, всем присуща тяга к прекрасному. Но мне всегда казалось, что я какой-то... Другой. Женственный, что ли? Особенно глядя на моё сложение и рост. Я будто бы даже денди**, слежу за собой, но как-то всё тоже иначе. На чулки мои хотя бы гляньте, некоторые из них действительно подчёркнуто женские, это ведь неподобство. И на комплименты реагирую, точно девушка. Юная такая, знаете, которую никто не любил никогда, а тут взаимная любовь захлестнула её и её прекрасного избранника, — Гоголь вдруг замолчал, но через некоторое время продолжил: — А желания тела, мне кажется, необъятны. Одного захочу, а там другое потянется, третье... Никакой магической силы не хватит на мои желания.       — Вы не кажетесь мне женоподобным. Просто миниатюрны. И вы правда ещё очень юны, вам всего-то слегка за сорок, — мягко улыбнулся Яков. — А что до желаний... кажется мне, что вы безбожно преувеличиваете.       — Безбожно, — хмыкнул Гоголь, ненавязчиво потянув его на себя — ложитесь, мол. — От чёрта ли я это слышу? Утром проснусь в обнимку со сладкими воспоминаниями, и окажется, что это всего лишь сон. Вы мне приснились, и я на самом деле сплю здесь один очень долго, до обеда, а во сне себя трогаю, разговариваю, соплю в подушку, как будто вам в шею. И юность, дорогой мой, для меня прошла очень давно. Но с вами будто возвращается, и я чувствую себя снова на свои года. Иначе я — дряхлый старец, чудом доживший до трёхсот лет.       Яков снял с себя жилет, сапоги, и, подогнув ноги послушно пристроился на кровати рядом с Гоголем.       — Проверим?       — С удовольствием. Вы не против, если я лягу на вас сверху, а вы будете лежать на спине? Так мы вместе здесь поместимся. Ох, мне необходимо съехать в квартиру с более широкой кроватью и не отягощать больше Александра Петровича своим паразитированием! Вам точно будет удобно в этой одежде?       — А переезжайте ко мне? — мягко перекатившись, Гуро оказался на спине, а Гоголь на нём сверху, устроившись у него на груди. — Удобно?       — Очень, — тот подтянулся чуть выше, уткнувшись носом Якову в шею. Поцеловал, прикусил. — А вам не тяжело меня держать? И что мы будем делать, если Александр Петрович или кто из слуг заметит, что вы здесь? Семён-то у меня понятливый, а вот другие... И переехать я должен в съёмную квартиру, вас тоже отягощать неудобно.       — Тяжело? — по комнате разнёсся тихий грудной смех. — Николай Васильевич, да вы пушинка! Надеюсь в скором времени это исправить и нормализовать ваш вес. Ради спасения вашей чести я готов уйти через окно, — всё так же улыбался Гуро ему в макушку. — И почему вы вдруг решили, что будете отягощать меня своим присутствием в доме? —покосился на Гоголя сверху вниз.       — Может быть, и не буду отягощать вас, но сам буду... Не в своей тарелке. Мне кажется, что я слишком много сижу у других на шее. Я тяжёлый для чужих шей, Яков Петрович. И вес мой в норме, — даже по голосу было понятно, что Гоголь обиделся. — А что до чести, как вы выразились... Сами вот говорите со мной, как с девицей! — ещё более хмуро. Но прежде, чем Яков успел что-либо сказать, Гоголь совсем тихо продолжил, спрятав пылающее лицо у него на плече: — Я хочу с вами засыпать и просыпаться. Всегда. Вот такая у меня глупая мечта.       — Ну, простите душа моя, я ни в коем случае не хотел вас обидеть, — извиняясь, погладил Яков его по спине. — Значит оба будем глупо мечтать, — добавил тихо, подстать Гоголю.       — Вы тоже этого хотите?.. — удивлённо. — Яков Петрович, родной вы мой. Люблю вас невероятно! — сам будто пугается собственных слов и утихает, снова уткнувшись губами ему в шею.       — И я вас... люблю, — странно, тихо срывается с языка в ответ. Как же давно он не испытывал подобного! Невероятно, но черти действительно умеют любить.       Гуро замирает в ожидании реакции на спонтанное даже для себя самого признание в любви.       — Где ж вы у меня такой чудесный взялись, — сказал, когда наконец осознал услышанное, повёл носом по шее, поцеловал мягко, почти невесомо.       Яков расслабился, выдохнув, и обнял Гоголя крепче, прижав к себе.Тот удобнее устроился у него в руках.       — Никак мы с вами спать не ляжем. Умеете вы наколдовать хороший сон?       — Если позволите, — Яков высвободил руки, двумя пальцами — средним и указательным — правой руки он коснулся лба Гоголя, а левой щёлкнул пальцами, прикрыв при этом глаза и сосредоточившись. Гоголь постепенно погрузился в глубокий и безмятежный сон.