Клен с красными листьями

Под окнами Парижской квартиры Джинни Уизли аллея кленов, пылающая багряным, оттеняла серые краски города. Промокший асфальт, простые магловские строения, вперемешку с ветшающими памятниками прошлого, купол собора, видный над серыми крышами — эту картину Джинни наблюдала с балкона каждый день. Часы спокойно тикали в углу, капли стучали по подоконнику. Где-то далеко визжали сирены магловских машин. Предутренний час, ребенок еще спит, и Джинни наслаждается тем, что она называет «быть собой». Сейчас минутная стрелка опишет круг, тихо задребезжит будильник, в соседней квартире проснутся люди, и она снова станет молодой и привлекательной Жанет, работающей переводчицей в Министерстве Магии Франции, с поддельным паспортом и неизменными чарами на лице. До сих пор она все еще Джинни. Джинни куда младше Жанет, хоть и видела смерть и любовь, хоть и прошла войну. Жанет смела и самоуверенна, а Джинни чувствует себя потерянной и заблудившейся. И хотя она далеко не та Джинни Уизли, что обыгрывала братьев во взрыв-кусачку на заднем дворе, она ничего не забыла. Ей, должно быть, невыносимо больно и, кажется, что-то непременно должно случиться: какая-то тревога есть в каждой черточке тихого импрессионистически-мокрого пейзажа. Но нет, город спит и небо напрасно хмурится. Она спокойна, она в безопасности и… в изгнании. Англия, Оттори-Сент-Кэчпоул, Нора, Хогвартс — все далеко и превратилось в картинки — кто знает, что там сейчас творится? Ее родственников и друзей — из тех, что остались в живых, разбросало по свету милосердной и жестокой судьбой. Темный Лорд победил, и от правды ничего не осталось. Все, что она знала и ценила прежде, пало. Внутренний дух голосами друзей, канувших в небытие — кто погиб, кто переметнулся, а кто изменился до неузнаваемости, — твердил ей, что она должна была остаться, не предавать страну, где она была счастлива, где жил Гарри, погибший за них всех, а главное, — людей, которые, все еще пытались бороться там за справедливость, но один человек, сказал бы иначе, и она спаслась, если не ради него, то ради его ребенка. И какая разница, была ли у Джинни родина, если Северус Снейп был мертв? *** Все началось той страшной осенью 1997-го, когда любимый Хогвартс стал для нее тюрьмой. В этой осени было много всего такого, что разом наплывает на тебя и не отпускает — боль, отчаяние, страх и унижение. Было все время холодно, все время сыро, будто замок населили дементоры, были уроки, в освещенных факелами классах, и звериные улыбки Кэрроу. Были долгие нудные лекции о вреде маглорожденных (они так и не добились от Джинни слова «грязнокровки») и величии Темного Лорда. Были пытки и опустевшие вдруг лица товарищей — ничего Джинни не помнила омерзительнее, чем равнодушие, вызванное глубоко запрятанным страхом. А Гарри не было. Гарри сражался где-то с Роном и Гермионой, выполняя тайное поручение Дамблдора, и сулил им слабую последнюю надежду. А новый директор, ох, новый директор вызвал у нее такой приступ ярости и отвращения, когда она увидела его ухмылку на обложке Пророка, что ее чуть не стошнило. Она решила, что не сможет выносить его присутствия в Большом Зале. Гнусный предатель, убийца профессора Дамблдора, по приказу хозяина занявший его кресло с резной спинкой — ей казалось, она не может ненавидеть никого сильнее. Едва только он появлялся в поле ее зрения, как желание испепелить его, уничтожить, на худой конец наслать летучемышиный сглаз, становилось непреодолимым. В такие минуты ей было все равно, что с ней будет, он умел доводить ее, даже на нее не глядя. Ей казалось, он чувствует мысли на расстоянии и знает, как терзает ее душу ненависть. И пускал в ход свои кривые усмешки и низкопробные шпильки. Она была в сопротивлении — и это было подобно глотку воздуха под открытым огнем. Она и ее друзья возродили Отряд Дамблдора, и теперь это название было куда символичней: отчасти она хотела напомнить Снейпу, кто был и остается настоящим директором и властителем Хогвартса, которым ему никогда не стать. Но что ее удивляло так это то, что наказания директора не отличались ни жестокостью, ни гнусностью, которые так любили Кэрроу. Она быстро поняла, что это не случайность. Каких бы дерзких выходок и вопиющих преступлений, она не совершала, если вопрос решался с директором, ее и ее друзей ждало только мытье полов и дежурство в Запретном лесу. Сначала все легко списывалось на малодушную щепетильность Снейпа, который был так низок, что, чувствуя свою ответсвенность, пытался слегка приструнить чересчур кровожадных коллег. Это страшно сердило Джинни и она нарывалась нарочно. Однажды она узнала в волшебнике среди гостивших на портрете святого Мунго в коридоре на третьем этаже Альбуса Дамблдора и спросила напрямую (с портретами ведь совсем не так, как с людьми) как ему нравится то, что школа оказалась в руках его убийцы. Он ответил, как обычно, что-то мудреное, про то, что правды может быть много и самой разной, но истина всегда будет одна. Дамблдор тогда не показался ей потерянным от предательства страдальцем или веселым чудаком, как другие портреты, словно смерть вполне входила в его планы. Что-то такое Джинни смогла понять по его лицу, что потом через много дней задумалась над его словами и решила, что они, пожалуй, имеют смысл. Снейп действительно был не таким, как Кэрроу. Она осознала это окончательно, когда он спас ее от самого ужасного, что в ее воображении только могло с ней случиться. *** В ту страшную ночь они совершили вылазку в Астрономическую башню, чтобы написать на стене очередной призыв к борьбе. Пока его не успеют стереть, кто-нибудь да увидел бы. Она разминулась со своими друзьями, хотела отвлечь внимание дежурных, но в темном, змеей сворачивающимся коридоре башни ее поймал Амикус Кэрроу. Он запер ее в пустом неосвещенном классе и допрашивал, бросая тягучие, нескладные фразы. Казалось, он и вправду хотел докопаться до истины, но не умел этого делать, и что-то ему мешало. В свете луны из окон и блуждающего под потолком синего огня она видела, как поблескивает его язык, пробегая по губам, и как он потирает ладони. В конце концов, не добившись от нее ответа, он сбил ее с ног Круциатусом, и пока Джинни кричала, извиваясь, на полу, сел сверху, схватил ее за запястья и развел в стороны ее руки. Джинни брыкалась, но легкое движение его палочки остановило ее. Она лежала на полу, обездвиженная, а он ласкал ее кожу, приговаривая.  — Скверная ты студентка, мисс Уизли, хотя чего еще ждать от предателей крови? Хамишь, подбиваешь своих однокурсничков на хулиганства, распутничаешь… Он тянул это все с большей жадностью, и вот уже страсть застлала ему глаза, и он резким движением палочки сорвал с нее колготки. Сердце Джинни билось как ненормальное, она не могла ни шевельнуться, ни позвать на помощь. Злые слезы бежали по ее щекам, и она чувствовала, как отчаяние стирает всякую ярость. — Тебе повезло, что сестрица не знает, что ты здесь, — прошептал Кэрроу и поднял вверх полы своей мантии. Джинни собрала всю свою волю, призывая магию, и через секунду Кэрроу вскрикнул от боли, но это только его раззадорило. Он ответил ей Круциатусом: вот она — справедливость по-пожирательски — и когда отступила боль, Джинни ощутила его дыхание на своих щеках и его ноги на своих голых бедрах. Боль напоследок ломала тело, в изнеможении и ужасе, Джинни закрыла глаза, и в этот момент, когда казалось, исчезла всякая надежда, дверь распахнулась. Джинни почувствовала толчок, и вдруг сила, с которой Амикус прижимал ее к холодному каменному полу, исчезла.  — Директор! — услышала она его голос над собой, — как вы нас нашли? Я хочу сказать, как хорошо, что вы здесь, потому что эта девчонка, эта Уизли, опять заявилась на запретную территорию!  — Я понял, Амикус, спасибо, а теперь оставьте нас, — сказал Снейп. Джинни увидела, как блеснули его глаза и как глумливо он усмехнулся и что-то новое, новая волна злости, уже всесильной, уже неподвластной страху, поднялась в ее груди.  — Я сам с ней разберусь, — прибавил Снейп.  — Имейте в виду, профессор Снейп, — зло пыхтя, говорил Кэрроу, и его слова прямо-таки сочились неудовлетворенным желанием, — она уже не первый раз нарушает правила, она угроза государственной безопасности и должна быть наказана со всей строгостью!  — Можете не сомневаться, — ответил Снейп. Кэрроу вышел, и Снейп вернул Джинни способность двигаться и говорить. На этот раз, она не стала дожидаться, когда ее атакуют: ярость, скопившаяся в ней, была так сильна, что она не могла позволить упустить себе последний шанс, хоть бы даже он из последнего шанса превратился в последний в жизни поступок. Она, выпустив в Снейпа беспорядочный магический импульс, рванулась за своей палочкой, валявшейся в углу у противоположной стены и, не добежав до нее каких-нибудь пару метров, свалилась, не сумев увернуться от его подсечки. Она тяжело дышала, лежа на полу и видела перед собой его бледное злобное лицо.  — Так-так-так, видимо, ваша нынешняя жизнь казалась вам слишком скучной, что вы стали искать удовлетворения своих потребностей старым проверенным способом, — произнес Снейп, поигрывая палочкой.  — Замолчи! — воскликнула Джинни без всякого сомнения, — не смей так со мной разговаривать!  — Оскорбления директора школы, исполняющего свои прямые обязанности? — усмехнулся Снейп, — прекрасно, мисс Уизли! Минус пятьдесят очков Гриффиндору. Посмотрим, на что еще вы способны?  — Я не позволю… можете не надеяться. Вы не прикоснетесь ко мне! Снейп брезгливо осмотрел ее.  — О, вы избирательны? Выходит я, в отличие от Амикуса, недостаточно хорош для вас? Не хочу вас разочаровывать, но вы тоже не в моем вкусе. Да и едва ли в вашем нынешнем обличье можно найти что-то привлекательное. Так зачем вы оказались в Астрономической башне? Джинни молчала, с ненавистью разглядывая его, а он смотрел в стену.  — Отвечайте!  — Я писала там антиправительственные лозунги, — наконец, сказала Джинни, и ее губы тронула победная улыбка. Снейп опустил голову, чтобы взглянуть на Джинни. — А вот это, — сказал он медленно и чинно, — карается телесными наказаниями! Тут у Джинни мелькнула странная мысль, прежде не приходившая в голову, и вместе с тем такая резонная! Почему он не сдал ее Министерству? И его ядовитая улыбка, и ожидавшая ее плеть или пыточные проклятья, к которым она уже по сути привыкла, не шли не в какое сравнение с тем, что ее, как опасный для общества элемент, могли спокойно исключить из Хогварста и лишить права на ношение палочки. Почему этого не происходило еще ни с кем, и, дойдя до директора школы, не поднималось инстанциями выше? Ведь она же знала, что выше всех стоял тот, кому много лет верой и правдой служил Снейп. Служил, и не мог не знать, что его наказания не избавят страну от движения сопротивления. Напрасно Джинни ждала подвоха.  — Я передам вас Филчу, — сказал он.  — Филчу? — выпалила Джинни, не владея собой, — какому, к черту, Филчу? Я государственная преступница, господин директор, неужели же все, чего я заслуживаю это порку от завхоза?  — Не нарывайтесь, мисс Уизли, если не хотите, чтобы вас исключили, — ответил он зло, — но если вам так неможется, я добавлю вам дополнительные сутки в карцере за разврат. Тогда она была еще не в состоянии осознать, какое чудесное избавление принес ей Снейп. Уже потом, запертая в темном подземном помещении, когда ликующее кряхтение Филча и обжигающая боль были позади, она задумалась о том, что могло ее ожидать, не явись Снейп в самый подходящий момент. Но как он вообще узнал, где она? И зачем не дал Кэрроу свершить свое грязное дело? Она спрашивала, зачем, себя с тех пор много раз и не могла найти ответа. За годы учебы Снейп не сказал ей ни единого доброго слова, она была из семьи предателей крови, и уж наверное он знал, что Поттер в нее влюблен, так с чего вдруг ему было ей помогать? Каждый раз, оказываясь поблизости от своего, как ни крути, избавителя, она задавалась этим вопросом. С одной стороны ей было гадко, что он стал свидетелем ее унижения, да еще и издевался над этим самым грубым образом. Но именно чувство безграничного отвращения навело ее на подозрение, что за ним она чего-то не усматривает. Какая-то странная правда сверкала между его оскорбительными, жестокими словами и холодными камерами Азкабана, куда, по слухам, уже отправили всех инакомыслящих, не сумевших скрыться. Она размышляла об этом и в тот день, когда стояла у него в кабинете и ее, вместе с тремя другими преступниками, отчитывали за недозволительные высказывания в отношении Министерства. Ее карие глаза были устремлены на Снейпа и, не слушая его слов, она говорила ему глазами, как мучительно для нее быть у него в долгу, пока она, наконец, не разберется, в чем тут дело. И Дамблдор за спиной Снейпа подмигнул ей с портрета. Она догадалась первой. Все закружилось и встало, и сложилось в одну красивую схему, в которой все компоненты, значащие прежде одно, теперь означали совершенно другое. Это было истинное волшебство: не то, что они привыкли применять к предметам на уроках трансфигурации, а то, что происходит только с мыслями и чувствами, и она сама не заметила, как полюбила. Та же самая правда открыла ей новую истину.  — Вы на нашей стороне? — спросила она, задержавшись в дверях кабинета, из которого выходила последней, взвесив, подумав, и рискуя, возможно, всем, что имела. Снейп стоял к ней спиной и не повернулся, и ничего не ответил. Это был невыносимо сложный путь, похожий больше на прыжок через бездну. И если бы не война, если бы не пылало все вокруг, разве у кого-нибудь из них достало бы сил прыгнуть? — Да, — сказал он ей однажды, проходя мимо в пустом коридоре, вместо того, чтобы ответить на приветствие. *** И вот он уже герой ее горьких грез, человек, которого она никогда не нашла бы, если бы не потеряла себя в буднях, наполненных бессмысленными криками боли и стуком дождя по стеклу. Все, каждая деталь, приобретало новый, глубокий смысл. Она вновь и вновь находила подтверждения своей теории, которая прежде даже не приходила ей в голову. История с убийством Дамблдора — четко разыгранный спектакль, метка на руке Снейпа — его крест, и при том позорный, его истинная роль на посту директора Хогвартса — выстроить защитную стену между школой и тем, что творилось вне ее. За обедом в Большом Зале Джинни рассматривает его и гадает, что скрывается за его глазами, за этими засаленными прядями черных волос. Его исхудалое бледное лицо кажется ей теперь таким несчастным, таким усталым, несмотря на неизменную кривую усмешку. Человека нельзя узнать сразу, да и за долгие годы можно так и не приблизиться к разгадке его сущности, а Снейп не давал ей ключей, не давал никакого повода, как и никому другому, так что у Джинни почти не было шансов узнать его. Но Джинни была хорошим психологом. В прошлой беззаботной жизни у нее было много друзей, много кавалеров, тонкое искусство разгадывать чужие мотивы пришло к ней, словно из ниоткуда, после нескольких лет неудач. Она сама нащупала этот путь, но уже сейчас отчетливо понимала, каким хорошим учителем оказался Том Реддл из дневника, попавшего к ней в руки на первом курсе. И вот эта-то интуиция ей подсказывала, что среди причин, перебросивших Снейпа на ее сторону баррикад, кроется что-то сугубо, почти патологически личное. Оно было опутано нитями сладчайшей, чарующей тайны, и у Джинни, осторожно пытающейся разгадать ее всеми известными ей методами психологов и сыщиков, захватывало от этого дух. В нем не было, на первый взгляд, ничего привлекательного, и это, несомненно, тоже импонировало ей. Она одна была властительница этой тайны, одна, с кем он мог разделить эту боль, и это придавало ей то чувство значительности, которого ищет каждый человек. Внутренний свет облагораживал черты, и его портрет разбивался на брызги деталей в ее подсознании, как в комнате со множеством зеркал. Иногда Джинни сама себе удивлялась: как можно превозносить того, кто вел себя с тобой так по-свински. Но вот до чего важна была ей их победа. Бывших подруг и парней, которым она плюнула в лицо только потому, что их устраивало положение дел в Хогвартсе, набралось уже столько, что их было не пересчитать по пальцам. Ей не было дела до его оскорблений: он шпионил на Дамблдора! Когда речь идет о жизни и смерти, свободе или рабстве, счастье или страдании, слова не имеют никакого значения, и личное вдруг отсупает перед всеобщим. *** В черно-серые пейзажи ворвались темно-красные кленовые листья — это она навсегда запомнила. В пору, когда вся листва уже опала, в школьном дворе осталось еще одно дерево, сохранившее свою крону почти в первозданном великолепии. Это был клен, пробивающийся между бетонными плитками, укрытый от ветров стенами школы, усыпанный уже сухими, но еще державшимися листьями. И там, у арки, одним серым осенним днем она увидела его. Он в полном одиночестве стоял, скрестив руки на груди, задумавшись, и не подозревая, очевидно, что она могла проходить мимо в этот час, когда во всей школе шли уроки. Да и кто бы осмелился приблизиться в такой ситуации к суровому директору, обнаруживая тем самым свое преступление? Но Джинни уже нечего было терять. Она прибавила шагу и пересекла двор прежде, чем он обернулся.  — Извините, профессор Снейп! — Что вы здесь делаете, мисс Уизли? — холодно спросил он, — вы должны быть в классе.  — Должна быть в классе? Ведь вы понимаете, что это уже не имеет никакого значения, — заявила она, — Раз уж вы признались мне тогда, доскажите же и все остальное?  — Что за неслыханная дерзость! — удивленно и как бы насмешливо протянул он. — Я перед вами! — продолжала Джинни, сощуриваясь, — делайте со мной, что хотите, я не боюсь. Я знаю вашу тайну и верю вам. И я хочу знать все.  — Ничем не могу помочь, — ответил Снейп, — минус двадцать очков Гриффиндору и убирайтесь, пока я не отнял еще. Джинни замотала головой.  — Я прошу вас! Ведь мы же должны помогать друг другу, мы же не можем сделать вид, будто ничего не знаем.  — Я не вправе. И для вашего же блага, — он поднял палочку, — лучше забудьте все, что я вам дал понять… Джинни не помнила, что случилось дальше. Она не смогла избежать его заклятия Забвения. Но главное осталось на месте — пылающая красным листва над его головой, та страшная ночь, когда Кэрроу прервали, едва только он приготовился приступить к трапезе, подмигивание Альбуса Дамблдора и любовь, пылающая внутри нее ярче кленовых листьев. И все повторилось. Ключи, которым суждено было найтись, отыскались, слова, уже произнесенные, снова слетели с ее уст и как в сновиденческом дежавю, в другой день и час под тем же самым деревом она заговорила с ним снова.  — Меня всегда особенно раздражала вульгарная настырность представителей вашей славной семейки. И чего вы, собственно, пытаетесь добиться?  — Я хочу узнать ответы на свои вопросы… а впрочем, если вы не хотите отвечать, пусть все остается как есть, — закрыв глаза, проговорила она, — только, пожалуйста, не стирайте мне память!  — Не суйтесь завтра в западную часть замка, мисс Уизли, если вдруг вновь будете страдать бессонницей. Мы с преподавателями будем там на совещании. Он ушел, взметнув поток багряной листвы из-под своего плаща, а она осталась с его подсказкой, как с драгоценным подарком. Они и в самом деле нашли, как распорядится этой информацией. А на следующий день она четыре часа дожидалась его под кленом, уверенная, что он придет, и ее прилежание было вознаграждено.  — Что вам? — спросил он в ответ на ее устремленный на него взгляд, хотя она была уверена, что он проходил мимо не случайно.  — Я хотела вас поблагодарить.  — Лучшей благодарностью было бы не испытывать мое терпение. И вспомнить, наконец, свое расписание. Он пошел было дальше, ей пришлось его окликнуть.  — Профессор Снейп! Вы считаете, то, что мы делаем бесполезно? Он обернулся и невозмутимо ответил:  — Нет. *** Она неизменно ловила его там. Она сидела на каменной скамье с книгой, а он выходил из-за поворота галереи, пересекал двор и скрывался в проеме за каменной горгульей. Это, как правило, было в учебное время, а потому они были совершенно одни. Она неизменно говорила ему «Здравствуйте!» и старалась завязать разговор, будь то «Не правда ли, сегодня тепло?» или «Какой-то у вас мрачный вид», но он был не склонен к разговорам, а мог и снять баллы. Джинни было все равно. У Гриффиндора с начала года не было никаких баллов, так что это оружие было вроде резинового меча. Но главная причина заключалась в том, что они больше не видели друг в друге врагов — Джинни ясно это понимала. Волей ли случая или за какие-то заслуги она была для него не такой, как другие. Друзьям она никогда ничего о нем не говорила. Во-первых, это была не ее тайна. Во-вторых, она хотела и ему показать, как значительно и необычайно для них обоих разделять ее: иначе она не была бы достойна его доверия. Они удивлялись, где Джинни берет сектретные сведения, но знали — она это умеет. Однажды вечером, когда Снейп уже в потемках спустился во двор, то услышал слезы в ее уверенном голосе, приветствовавшем его.  — Простите, что я прошу, но мне больше не к кому обратиться. Пожалуйста, помогите! — начала она, — они так избили Невилла, позавчера, помните, за то, что он сказал о Том-кого-нельзя-называть? Это… просто ужасно… его лицо все черное. Понимаете, мы не можем видеть как он мучается, а мои лечащие чары никуда не годятся: это темная магия.  — Вы в своем уме, Уизли? — прошипел Снейп, — хотите, чтобы я лечил Долгопупса? Кроме того, вероятно, он получил по заслугам.  — Покажите мне, — хрипло сказала Джинни, — хотя бы примерно. Я пойму, я быстро осваиваю заклинания. Вы же знаете, чем они пользуются, наверняка знаете и контрзаклятия! Ей хотелось сказать и «чем пользуются ваши друзья» вместо «они», и что Невилл отстаивал их свободу, если Снейп еще помнит, что это такое, но прикусить свой дерзкий язык было сейчас необходимо ради самого Невилла. Она уже ожидала, что Снейп со своей привычной бессовестностью прогонит ее, но вместо этого он сказал:  — Идите за мной. Они прошли по мощеному двору к горгулье, Снейп что-то шепнул, и она повернулась кругом, а за ее спиной открылся проход и лестница. Она вела в директорский кабинет. Только комната, в которой они оказались, была не приемной — где Джинни была сто раз и где висели портреты директоров прошлых лет, — а личной. Здесь было сумрачно и нетоплено. Полки до потолка были уставлены книгами, на камине стояли пустые бутылки и зелья, а больше Джинни ничего не успела заметить, так как последовала за Снейпом в узкую замаскированную портьерой дверь и оказалась в кладовке. Здесь, на сколько хватало взгляда, распологались зелья и ингредиенты: по правую руку — ящички с табличками, по левую — полки с сотнями и тысячами флаконов, пробирок и колб. Джинни застыла, потрясенная размером коллекции Снейпа, а он принялся разглядывать свои сокровища и что-то бормотать, видимо, в поисках какого-то снадобья. И тогда, стоя там, в пыли, подсвеченной слабым красным сиянием, исходящим от большой бутыли с каким-то зельем, она взглянула на него еще пристальнее и ее сердце забилось сильнее. Его хищный профиль, окаймленный черными волосами, переплетающимися с алыми лепестками света напряженно выискивал что-то на верхних полках. В узком пространстве коридора между стеллажами было некуда ступить и Джинни нарочно споткнулась, чтобы оказаться к нему поближе. Он разгадал ее маневр, но как бы по рассеянности подхватил под руки и удержал ее в вертикальном положении. Но прикосновение уже разбудило все, что лежало в тайниках, уже разбило дамбы, и выпустило забывших свой удел демонов, и его бледное лицо напряглось, как от удара, а из глаз Джинни брызнули горячие слезы. Она, не отпуская его предплечий, шагнула ближе, вплотную и он со странной покорностью подпустил к себе ее тонкую, вздрагивающую фигуру.  — Я так устала, — сказала она и уткнулась лицом в черную ткань его мантии. *** Однажды ночью она взяла ветку клена с красными листьями и пришла к нему, зная, чего ей надо, и зная, что она непременно его завоюет. Перед тем, как войти, она еще раз взглянула на себя, освещенную свечей, и увидела, как преобразила ее любовь. Ее по-кошачьи миндалевидные глаза играли теплым золотом, а длинные волосы стекали гладкой волной по плечам. Он сидел за столом, прикрыв глаза рукой.  — Зачем вы пришли? — спросил он устало, — ваша ошибка может стоить нам обоим жизни.  — Не надо так, Северус… — сказала Джинни, мысленно ругая себя за этот поспешный ва-банк. Снейп вздрогнул и посмотрел на нее. Джинни ждала взгляда, ждала волны ужаса, холода, отчуждения. Она смотрела на него, словно говоря: «доверьтесь мне, я не такая, как другие, я здесь, теплая, милосердная, ваша!» Она прекрасно знала, до чего притягательна и как светится ее лицо. А он, должно быть, смотрел на нее и думал о другой.  — Садись, — сказал Снейп, наконец, и вдруг улыбнулся ей, — сколько глупости у тебя в голове! Разумеется, Джинни была куда менее сильным легилиментом и окклюментом, чем он. Но это не мешало ей знать о людях намного больше. Она снисходительно улыбнулась. — Напротив, у меня в голове все ясно. Может я чего-то и не понимаю, но я горячо полюбила в вас вашу храбрость, вашу стойкость и то, что вы ото всех скрываете. Вы можете оказаться, конечно, невыносимы вблизи, но так ведь не узнаешь, пока не попробуешь! — С чего ты вообще веришь в то, что я сказал?  — Значит, вы обманываете меня, чтобы выведать секреты Ордена? Так я их не скажу, не важно, под пытками или в любовном бреду. Думаю, вы это знаете. Иначе, — она приложила палец к губам, — не доверились бы мне. Они долго смотрели друг на друга, отыскивая в глазах напротив ответ беспредельной тоске, которая их так замучила.  — Ты здесь не ради меня, — шипел Снейп, наклоняясь к ее лицу, точно как на уроке к котлу с неправильно приготовленным зельем.  — Не судите по себе, — выдохнула Джинни прежде чем коснуться его губ своими. *** Дни Джинни были такими же, как и прежде, серыми, страшными и очевидными: слишком простым человеческим законам противоречащими, зато ночи ее теперь пылали красным, ночи были восхитительны, спасительны и сложны в то же время — ни Снейп, ни она не были до конца уверены, что правы. Много лет спустя Джинни знала, что ворвавшись к нему в кабинет, избрала единственно верный путь, а тогда им все казалось, что они кого-то обманывают. Несмотря на это, счастье, которое они получали взамен, было слишком упоительно, чтобы его отрицать. Их дни, начинающиеся за завтраком с «Пророка», между строк которого привычно отыскивались волнующие их смыслы, с новостей по сарафанному радио, у кого еще кто из родственников пропал или арестован, потом уроки, ставшие бессмысленными (боевой магии их не обучали, чтобы они не могли защищаться, только темной, чтобы их души постепенно запоминали вкус крови) пропаганда зла, искалеченные дети, глупость и несправедливость, беспокойство за близких. Все это таким грязным потоком выливалось на Джинни, что она не понимала, как раньше не сошла с ума, как не сломалась. Вероятно, день Снейпа проходил еще хуже, чем ее, война, которую он вел была еще напряженнее, еще сложнее — она давно научилась читать это по его лицу. Его война практически уничтожала его. На дне оставалась одна искра, один слабый блеск, и Джинни бережно и нежно каждую ночь раздувала ее. Когда она опускала голову на его плечо, чувствуя его тонкие пальцы, перебирающие ее пряди, вся безумная и жестокая борьба дня вдруг отступала, и отступая, приобретала смысл. Да, разумеется, однозначно и несомненно, они должны были сражаться ради любви и ради друг друга, пускай они друг для друга всего лишь лекарство от боли, всего лишь тихое место в аду. Сознание, что она для него тоже ключ к забвению, тоже единственный путь прочь из лютого переплетенья будней, дарило ей счастье, позволяющее забыть собственные трудности и печали. Он показывал ей сложные лечебные заклинания, и долго и терпеливо ждал, когда они у нее получатся. Проклятья оставляли следы, не поддающиеся обычному излечению, но он знал Темную магию, как лабиринты собственного дома, и объяснял ей, как составлять контрзаклятия. Они вообще много говорили о магии. Дожди не прекращались, и два одиноких сердца рвались друг к другу, но все заканчивалось антрактом. Перед глазами вставал Гарри с его строгим лицом человека, добровольно взвалившего на себя непосильную тяжесть, и она отшатывалась не от Снейпа, а от этого образа. Где-то там проходила граница, (Джинни, как ни странно, не помнила, где именно, как будто это было совершенно неважно), за которую этот Гарри уже не перешагнул. А она по-прежнему была с Северусом. Теперь у себя в сыром ноябрьском Париже, она зажмуривалась, и снова она в его кабинете, у окна, снег валит крупными хлопьями, все было так тихо, будто бы школа вымерла. Она садилась напротив него, перед его глазами, полными боли и брала его руку, потом ее губы тянулись к его губам. Она сбрасывала с себя рубашку и падала в его объятия. С точки зрения ее прежних убеждений, их союз был недопустим, а теперь она не видела тут ничего аморального, напротив, только любовь спасала ее от того, что творилось вокруг. И если вдруг вырастали стены запретов, то у Джинни всегда был короткий разговор с запретами. Она даже не была девственницей, чтобы бояться его тонких пальцев, алчущих ее кожи. Она действительно целовала его, обвив руками его шею, встречая рассвет в директорском кабинете, куда вела только одна потайная лесенка из внутреннего двора и дверь за сложным паролем. Однажды он спросил ее полунасмешливо:  — А как же мистер Поттер?  — Я никогда никого не любила так яростно, как тебя, — ответила Джинни, — это не пройдет. А если и да, какая разница, если то что у нас было с Гарри, прошло уже давно.  — Когда-нибудь эта игра закончится, — сказал Снейп. Но она не верила и ждала, что они станут свободны, и она расскажет всем, кого любила. Игра закончится, но не как предсказывал он. Никто бы не встал на пути у светлого, пахнущего кленом и вином посреди грозы, чувства Джинни Уизли. Но не вышло, она чуть-чуть просчиталась. Джинни открывает глаза. Пласт облаков слегка раздвинулся и свет поменялся: он еще не дневной, но уже не сумрачный. Стрелка замирает возле двенадцати: Джинни готовится стать Жанет. Но перед этим она склонится над сыном и поцелует его темно-рыжие пряди, пахнущие, как кленовые листья. Она поцелует Гарри, пока он еще не превратился в Анри.