daddy!

Эрен не любит чувствовать сомнение и неуверенность. В его духе идти напролом прямо к своей цели, там, где вдалеке свет, надежда, так ему необходимая. В его духе иногда рубить с горяча, сначала делать, потом думать, и он такой уже сформирован, его не изменить. Эрен считал, что знает себя. Но отчего-то не может узнать себя теперь, когда стоит перед высоткой среди таких же высоток с обыкновенными пластиковыми окнами да цветочными горшками на подоконниках. Он мнет в нерешительности бумажку, в которую вглядывался миллион раз до этого, будто бы боясь забыть свою точку назначения, хотя уже точно, черт возьми, помнит улицу и номер дома и ни с чем не спутает. Но здание возвышается перед ним непоколебимой, ужасающей, серовато-синей стеной. Этаж двадцать пять, высоковато, думает он и глядит на окна этажа в попытках угадать, где находятся его окна, как будто бы это так просто и вообще имеет смысл. Эрен ощущает, будто бы подошву обуви кто-то скрепил клей-моментом с асфальтом, и он не может двинуться дальше. Йегер обнаруживает себя по-идиотски стоящим посреди дороги и его, что неудивительно, толкает человек, спешащий куда-то по своим делам, и Эрен подается вперед. В этот момент он решает, что назад пути нет, ну вообще нет, позорное отступление он будет поминать себе до конца дней своих и в силу своего характера назло будет идти теперь на таран несмотря на какие-то там обстоятельства. Поэтому он поднимается вверх по крыльцу и набирает номер квартиры на домофоне. Эрена не спрашивают кто и что, просто дверь открывается, на том конце молчат и вешают трубку на место. Ступать в лифт почему-то особенно тяжело, как будто у него появилась внезапно какая-то фобия. Поднимаясь на далекий двадцать пятый этаж, Эрен размышляет о том, что теперь не понимает себя. Теперь он снова испытывает трепет души, который мешает ему идти вперед и быть тем самым Эреном Йегером. Среди восьми квартир он находит нужную и думает, звонить ли ему в звонок, некоторое время стоит неподвижно перед дверью, понимая, что она все же открыта, потому что Леви наверняка понял, кто к нему пришел. Опоздал Эрен всего на пару минут, и то из-за своей внезапной нерешительности, откуда она, черт возьми, вообще взялась. Окей, думает он. Нас уже больше ничего не связывает и нет смысла волноваться. Дверь открывает Леви, и ноги у Эрена становятся ватными. Их пронзает какая-то противная мелкая дрожь, так что он готов как кисейная барышня упасть в обморок и, возможно, покатиться по лестнице, получить сотрясение. И, о боже, уж лучше умереть, чем это. Чем это. — Здравствуй, Эрен. Перед ним мужчина, он почти не изменился, хотя Эрен был уверен почему-то, что не узнает его. Но он, как всегда, красив и ухожен, выглядит даже младше своего возраста, тридцать пять лет и стресс должны были как-то отпечататься на его лице, но этого практически не произошло, только взгляд немного усталый, а хотя, как прежде. Всегда такой был. Эрен почувствовал укол в груди, будто бы ничего не изменилось вовсе, будто бы не было всех этих событий, которые отпечатались на его сердце саднящей раной, будто бы Леви по-прежнему двадцать семь, а Эрену шестнадцать. Все в порядке. Всевпорядке. Все не в порядке. — Здравствуйте. А вы совершенно не изменились. Он сделал шаг вперед на этих самых ватных ногах, и теперь ему нужно смириться с тем, что внешне-то практически ничего не поменялось, только Эрен смотрит на него теперь с высока буквально, а внутренне все нити уже оборвались. Все кончено, хотя какое-то время Йегер рвался все это исправить, дико хотел сделать хоть что-то, чтобы увидеть его вновь. — А ты поменялся, — он смотрит ему в глаза, и Эрен пытается сделать вид, что это встреча взглядов обычных старых знакомых, она ни к чему не обязывает, но опять он смотрит этим своим пронзительным взором, которым Эрена когда-то прочитал, когда-то понял, пригрел в своих объятиях. — И очень сильно. И волосы стал отращивать. Тебе идет. Сердце пропускает удар, а мозги отключаются. Эрену хочется удариться башкой обо что-то твердое или чтобы на него вылили ведро ледяной воды, потому что это уже сейчас невыносимо. — Чай, кофе? — Кофе, с молоком, пожалуйста. Он проходит в его квартиру. Солнце сегодня и так слепит и освещает весь город, а квартира Леви, находящаяся на солнечной стороне, просто искрится от теплых лучей, лишь тени от растений на подоконнике падают на стены причудливыми растянувшимися формами. Уютно и тепло — так было всегда, так есть и будет, Леви никогда не запустит свой дом, завали его хоть тонной работы. В нос ударяет запах выпечки — пирог какой-то, что ли. — Хорошо, будет кофе и пирог с песочным тестом. Надеюсь, ты любишь бруснику, и я не прогадал. — Не прогадали, — улыбается он, тут же вспоминая, что у него дома из того, с чем можно выпить чай или кофе, только бедные хлебцы, открытые полгода назад, должно быть, умоляющие, чтобы он их уже съел и не мучал. Леви повернут спиной, заваривая кофе и нарезая горячий пирог, и Эрен может видеть его спину. Снова она его впечатляет да одури, Леви мал, но его спина такая широкая, твердая. Он вспоминает как глядел на нее, когда тот писал на доске мелом тему сегодняшнего урока, ключевые слова и фразы. И он тогда сидел за третьей партой и смотрел на нее, такую неприступную спину. Он знал, что всегда будет чувствовать себя в безопасности с ним, что он всегда его защитит. — Как ты поживаешь? — раздается его голос, он все еще ждет, когда кофе струйкой спустится в чашку. — Не знаю, с чего начать. Пожалуй, ну… все нормально, я закончил университет, меня пригласили на работу практически сразу же. Работаю. В свободное время играю с Жаном и Конни в гараже, мы туда приглашаем желающих и выступаем. Ну, для себя, — усмехается он. — Так ваша группа не распалась? Это хорошо. А я все гадал, что будет. Ах, ты думал об этом? Стоп, это неважно, совершенно неважно. — Слушатели у нас есть, но их немного. Играем понемногу, устраиваем концерты. Мы выкладываем музыку в сеть, можете послушать, если забыли, наша группа называется… — Я знаю, — отчего-то перебивает его Леви, хотя всегда выслушивал вежливо до конца. От этого короткого ответа у Эрена ноги вновь становятся ватными, слава богу, что он сидит, иначе точно бы свалился, и неловких ситуаций не избежать. — Вот как. Извините, я много говорю о нашей группе, это моя отдушина, — усмехается. — Все же жить во взрослом мире довольно скучно, а мне все кажется, что я ребенок и застрял где-то в свои школьные времена. А как ваши дела? Эрен не очень понимал, как задать этот вопрос, потому что мог задеть ту самую тему, которую им не стоило бы затрагивать. Но Леви решил сразу с места в карьер. Как всегда прямолинейный и честный до безобразия. — Когда это случилось, я решил оборвать все возможные пути связаться с тобой и уехал. Теперь я живу здесь с того момента, больше не переезжал никуда. Здесь я занимаюсь репетиторством в центре подготовки абитуриентов. Жизнь идет. Неплохо идет, жаловаться не буду. Неплохо идет? А что же тебя, Эрен, это так удивило? Думал, он будет убиваться по тебе и плакать в жилетку? Ерунда какая. Он отгоняет от себя эти мысли, удивляясь тому, что это его очень болезненно укололо. Леви наконец садится с ним за круглый маленький столик. Столик на одного человека, тот самый, что в кафе располагается в углах, с одним стулом, и Леви, по всей видимости, прикатывает из другой комнаты крутящийся компьютерный стул, что выглядит очень несуразно. — Вы живете один сейчас? — Аккерман отрывает глаза от пирога и поднимает взгляд на него. — Стул всего лишь один… Ну и зачем ты это сказал? Какое это, черт возьми, имеет отношение к беседе старых знакомых. Он мысленно бьет себя по губам. — Да, один. Пирог чертовски вкусный, с щедрой брусничной начинкой, посыпанной сахарной пудрой. Они разговаривают обо всем этом, о чем и должны были разговаривать те самые знакомые, просто знакомые, знаете. Эрен знает — не просто, но старательно делает вид, что это обычная встреча, ни к чему не обязывающая. Он узнает, что в школу Леви уже не брали, но он все же выкрутился. Рассказывал обо всех местах, где побывал в отпуске, Эрен старательно слушал его, выколачивая из его речи местоимения, боясь услышать «мы ездили» или «мы отдыхали», но он упоминал только лишь себя. Эрен шумно выдохнул, будто бы с облегчением осознавая, что один он был с тех самых пор. Блять, какой же ты жалкий, думает Эрен о себе и о своем эгоистичном и совершенно детском поведении. Ты типа должен радоваться, что он нашел, к примеру, с кем-нибудь счастье, да хоть детей завел, не останавливается же мир на тебе одном, таком единственном и неповторимом. Тьфу, самому от себя противно. Леви внезапно меняет тему для разговора, что в какой-то мере ему совершенно несвойственно. — Я созванивался с Ханджи, — признается он. — Извини, но хотел узнать о тебе. Она сказала, что тебе после трудно пришлось. — Я себя в обиду не дам. Подрался несколько раз и показал, что лучше меня не гнобить. Не стоит беспокоиться, — делает он паузу. Кофе заканчивается, на дне формируя узор из черных мелких крупинок. — Все же вы пытались что-то обо мне узнать… А я ее пытал, доставал, она ни в какую, хотя болтушка та еще. — Я ей пригрозил, — усмехается. — Зачем вы все это делали, если сами сказали, что пытались оборвать со мной все связи? — Я хочу быть и теперь честным с тобой, каким был всегда. Мне сложно было тебя забыть. И я, к сожалению, так и не смог это сделать. Что ж, наверное, здесь жарко сидеть, пойдем в комнату, там потемнее. Они садятся на маленький диванчик, телевизора нет, зато есть книги и вместо предполагаемой техники на тумбе цветочные горшки. Эрен подмечает: наверняка даже на листочках нет ни пылинки. Эрен не думал уходить в воспоминания и хотел оставить это позади, просто переговорить с ним и закрыть эту страницу истории, очень печальной истории его первой любви. Но язык начинает двигаться сам, и они оказываются в прошлом, вспоминая школьные годы Эрена и учительские — Леви. Там, в прошлом, время было бунтарское, полное самых интересных и будоражащих кровь событий. Ноги тогда тоже были ватные. Первые прикосновения и первый поцелуй — все досталось Леви, ему же досталась первая любовь Эрена, такая, которая сжигает все вокруг. Такая любовь, которая опасна, и можно оступиться, а потом уже ничего не изменить. Но Эрен не мог не оступиться: он помнит, как пах тот склад инвентаря. Пожухлыми листьями и пылью, через щели пробивался свет, но окон не было, поэтому там было темновато. Они закрываются и оказываются сваленными с ног, споткнувшись о старое ведро, и Эрен смеется, потому что они теперь в такой неловкой ситуации, а потом замолкает, потому что упал он на своего учителя. Его учителя. Он замолкает в подростковом смущении, и все как-то интимно, хотя они на чертовом складе инвентаря для уборки школьного двора. Поцеловались тогда уже во второй раз. У Эрена поджилки трясутся, и он как бы пытается себя успокоить, потому что трясутся теперь и плечи мелкой дрожью, а он не хочет быть сопляком перед Леви. Но замечает, что у мистера Акермана у самого рука дрожит. Он его бедро оглаживает этой рукой, а рука трясется предательски. «Неужто вы, мистер Акерман, влюблены в первый раз?» — игриво и распалено говорит Эрен, который, между прочим, на нем лежит. «Ты прав», — говорят ему в ответ, точнее почти шепчут, учитель ему буквально признается в любви и шепчет, шепчет, ШЕПЧЕТ ему в висок что-то про самое чудное создание в этом мире. Его учитель, который обычно чеканит слова на французском, заставляет по миллиону раз хором их произносить, который не ругает за неподобающее поведение на уроке, а саркастично задевает. Учитель, который кажется им строгим настолько, что остается только дрожать и бегать в туалет перед зачетом, это он шепчет ему слова любви. Леви смотрит на него, сидящего на диване, уже вроде такого взрослого мужчину, высокого, с собранными в пучок волосами, говорит он уверенно и явно знает, что хорош собой, это видно. Но если приглядеться, прислушаться, то он все такой же. Пьет кофе с молоком, а не американо, в волосах невидимки и, бывает, рисует ручкой на руке от скуки. И Эрен так и продолжает это делать, что видно по невымытому пятну на запястье. Он там вечно напишет какое-нибудь новое французское слово, которое показалось ему красивым и лаконичным или, зная какой он рассеянный и забывчивый, распишет себе всю руку, что там ему сделать надо, или вовсе нарисует какого-нибудь цыпленка, мордочку кота. Балбес, какой же ты милый, Леви хочется его приласкать, хочется потрогать его плечи широкие. Запустить руку в волосы и почувствовать эти заколки, запутавшиеся в прядях. Сорвался. Точнее, сорвались. Получается это как-то синхронно. Эрен руку навстречу, хочет притянуть его затылок к себе, а Леви это не надо, потому что он уже на полпути к тому, чтобы бросить все на самотек. И они целуются. Прощальное письмо не дописано, то ли ручка закончилась, то ли бумага. Леви не хочет его дописывать, да и не нужна эта строчка никому, никто ее не дочитает. Эрен, блять, горячий настолько, что можно обжечься, он мнет бедра мужчины своими руками широкими, а Леви под футболку забирается тоже и оглаживает, оглаживает желанную спину. И плечи. Интересно, у него все также россыпь небольших веснушек на плечах? Лучше, чтобы их не было, потому что он сойдет с ума. Диван приминается, Эрен оказывается вжат в него, а Леви нависает сверху, целует. Аккерман выгибается, приподнимая задницу, а Эрен шлепает его, О боже Боже боже боже Так нельзя, но так хорошо. Леви не знает, что делать дальше: предаться ли порыву, пустить ли все на самотек. Он ложится на его грудь, чтобы отдышаться, понимая, как он маловат теперь по сравнению с ним и его широченной грудью колесом. Эрен дышит глубоко. — Вы исчезли внезапно. Все знали, что так будет, но я до последнего надеялся, что всего этого не случится. — Так лучше было для тебя, и ты это понимаешь. Леви внезапно оказывается оттолкнутым, и Эрен поднимается. — Нет, не понимаю. Мне было очень плохо. Прямо жутко. Вы, верно, думали, я переболею, что можно просто исчезнуть, и оно как-нибудь само у меня в башке переключится, но это не так. Я ничего не понимаю, и вы, похоже, тоже. Не вызывает лифт, потому что ждать надо долго, так что бежит по лестничной клетке вниз, лишь бы не сигануть с балкона сгоряча, думает он. Волосы распускаются, потому что Леви их трогал, трогал в своих руках, и он бежит вниз, но двадцать пять этажей это пиздец много, какой же я дурак. Он не думал, что Леви догонит, но Эрен слышит его шаги сверху и вскоре оказывается нагнанным и вжатым в стену, покрытую краской и лаком. — Меня вы не спросили тогда, исчезли, знаю я, вы думали, что вы тут один такой самый взрослый и умный и должны все решить в одиночку. А я был не согласен, мы бы придумали что-нибудь, чтобы остаться вместе. Но вы испарились. Меня никто не спросил, и вы думаете, я смирился? Я вообще не смирился, как подумаю о вас, сразу все трясется внутри. Почему — не понимаю, я ведь должен был ненавидеть вас за то, что вы исчезли, решили так проблему по-своему, или хотя бы вспоминать с какой-то грустью или что еще там, блять, бывает у людей. Запястья у Эрена красные, потому что Леви сам не понимает, как держит их своей сильной хваткой крепко-крепко. Затем опускает, осознав это, и перемещает руки к его щекам, беря лицо с двух сторон, направляя его к себе. Брови у Эрена разведены, и он растерян, так растерян, ведь он должен был убежать отсюда как можно скорее и проститься с этой любовью, точка после которой, к сожалению, до сих дней не была поставлена. — Когда все раскрылось, скандал был жуткий. Я понимал только, что в тот момент вместе быть уже не получится. Неважно, что бы ты там придумал, ходил ко мне тайком или сбежал из дома, мне нужно было уйти, я думал, что так будет правильнее. Я понял, что люблю тебя до безумия. Они целуются. Леви думает: как ужасно, наверняка соседи просто в восторге от этой драмы посреди подъезда, но оказывается вжатым в стену и зацелованным, будет вернее сказать, почти до смерти. Невидимки в его волосах распущенных ощущает и вспоминает о былом, восемь лет назад он также трогал его волосы. Эрен целует его шею. Леви не врет ни в одном слове — он любит его до безумия, и это, к счастью или к сожалению, совершенно не лечится.