***
Нярох ики был маленький, щуплый старикашка с узкими невидящими глазами. Он постоянно мычал, кряхтел, скрипел, как самый дремучий лес их родины — Сибири, переполненной старинными звуками прохладных и размашистых речушек, высоких елей и дубов, щекочущих небо, заставляя голубые просторы то плакать от смеха теплым проливным дождем, то смеяться громкими раскатами грома. Нярох напоминал всем в деревне само сотворение Земли, а также смерть всего живого, неизбежно ожидавшую их в дальнейшем. Он был лыс, словно куриное яйцо, без единого волоска — «лысая голова», вот что значило его прозвание. Настоящее имя старика уже никто и не знал, как и сколько зим он уже прожил, чьи истории успел услышать, какие перемены смог застать. Он был загадочен, часто молчалив и нередко нелюдим. От того тайны Няроха ики судорожно хотелось разгадать, распробовать. Сидя у костра, слушать его старый дрожащий голос, смешивающийся с упоительно сытым потрескиванием дров, и впитывать, впитывать всё, что он говорит по секрету. Но всё, что хранит Нярох ики, сможет узнать лишь приемник шамана в будущем — его приемник. Выбранный духами и людьми в союзе, рука об руку, он узнает все тайны сотворения их ремесла, узнает о том, что обычным смертным знать не дано — станет названным сыном шамана. В их очередную весну, когда хладные покровы постепенно уступали место зеленым сочащимся почкам, шаман решил, что пришла пора передать свой пост другому. Неожиданно, никем не ждавши, не ведая, но это произошло. Устал проживать эти долгие века, вынужденно провожать человека за человеком в последний путь, видеть бесконечную сменяемость сезонов, принимать новых людей в этом мире и отпускать старых. Устал видеть падающие звезды, кружащийся небосвод, жаркий снег и тёплый дождь. Так Нярох ики объяснял свой порыв. Переход главы, по словам шамана, проходит так: без празднований, сам по себе — лишь церемония, которая проводится среди готовых попасть на этот пост. Хотя, без лжи стоит упомянуть, что за всю его долгую жизнь ритуалы никогда не проходили без какого-то намёка на праздник — обычный люд не был против провести один из вечеров своей жизни в безмятежности и отдыхе от рутинного труда. Потому, параллельно церемонии, все остальное племя собиралось в центре их деревушки: люди устанавливали огромные заготовки для костров, готовили пахучие похлёбки из мяса недавно пойманной дичи, собирали первые весенние цветы, чтобы вечером, когда приблизится полная луна, заиграть на инструментах, заголосить свои песни, начать свои пляски у костра, поддерживая начинающийся ритуал. И проходил этот ритуал особенным образом: юношу, ни в коем случае не женщину, «она будет слишком слаба для того, чтобы такие познания проходили через ее тело. Дело женщины — рождение человека, чем не подвиг?», — с пренебрежением и отмашливой нравоучительной насмешкой Нярох отвечал на вопросы детей, которым раскрывал малую часть таинства, — отбирали сами духи под огромной, нежно-розовой полной луной. Каждый из тех, кто считал себя достойным этой ноши и привилегии, должен был готовиться к знаменательному событию с малых лет. Обычно, служение должно передаваться наследникам рода, так было принято, но из-за обстоятельств, неизвестных ни люду, ни зверю, Нярох таковых не имел, потому выбрали из всех имеющихся. Ритуал проходит в любом случае редко. В их случае «всеми» становились не совсем угодные дети. Об этом не говорили и не придавали такой значимости, об этом не шептались на каждом углу и предпочитали игнорировать сам этот факт, но подталкивали к церемонии часто детей, не имевших способностей ни в чем. К примеру, в семье лесничего рождался ребенок, не сумевший убить животное. Если все потуги, приводимые для того, чтобы решить эту проблему, были тщетны, то ребенок начинал изучать основы шаманизма — «чувствовать» духов. В племени не приветствовалась смена ремесла, если живо все семейство, это было жгучим позором, ложившимся клеймом на весь род. Таких примеров в их племени было не то, чтобы много, но бывали. Несмотря на это, среди них на выпавшем веку был один единственный, тот, кого сам Нярох чествовал приемником — изучал шаманизм не по неумению делать что-то другое — Аньянг. Звучное имя принадлежало коренастому поджарому парню девятнадцати лет. Он был единым исключением на всю их деревню — тот, кому с самого начала пророчили успех в ритуале передачи поста шамана, тот, у кого не было семейства, и другому учили его лишь для удобства. Такова уж была его судьба — одинокая и предрешенная: никого, кроме сестры у него не было. По рассказам со всех углов он знал, что семья его давно оставила их племя, то ли сбежав, то ли умерев, люди сами не могли определиться в том, о чем говорят. Ещё один факт, важный факт, влияющий на судьбу Аньянга — в самом раннем нежном детстве он попал под покровительство шамана, и именно это стало переломным моментом его надломанной линии жизни. И если его судьба была здесь, то за сестру взялись женщины всего племени: обучали ее прясть, петь, стирать одежды, делать то, что будет полезно. А Аньянга Нярох ики готовил к более важной цели — стать мужчиной, как говорил сам шаман. И вот, незаметно для всех пришло время весны, май — месяц ледохода. С рождением оленят рождается и новое воплощение шамана, как отходят толстые ледяные покровы, так и старшее поколение пропускает вперед молодых. — Аньянг! По, усыпанному прорывающимися через тающий снег зелеными ростками трав, холму бежала босоногая девушка. Ее черные, «ночные», как угли в костре, волосы развивались от промозглого, но приятного ветра. Ноги уже заметно обледенели, но она стойко продолжала бежать, придерживая небрежно собранный венок. Он пестрил различными видами зелени и первых цветов, которые от тряски ее тела из-за бега покачивались из стороны в сторону, того гляди, норовя выпасть, но девушка крепко схватилась за него, судорожно сжала в руках, боясь разворошить или уронить. Бежала она к отдаленной теневой фигуре парня — он сидел на краю деревянного пирса, время от времени опускал пальцы ног в еще холодную воду — это было видно даже издалека, если немного прищуриться. Мужчина пускал неровные круги по водной глади, искажавшие его отражение, в которое он всё пристально всматривался, не опуская попыток что-то разглядеть. Что — непонятно, но смотрел настолько внимательно, будто под этой встревоженной водой ответы на все его вопросы, которыми он про себя изредка задавался. Ветер, взбалмошный и игривый, ласковым касанием донес крик до его ушей. Парень тут же распрямился, встрепенулся, как гордая птица ястреб, и обернулся в пол оборота. Девушка к этому времени уже успела подбежать совсем близко, продолжая нелепо, но быстро передвигать ногами, минуя шаткие бревна. Оттолкнулась от земли, как лягушка, и с громким стуком перескочила на пирс, падая рядом с ним. — Аньянг! — повторила она еще раз, так же громко, но уже на ухо, совершенно не беспокоясь о том, насколько громко это вышло. Ей было весело, а вот парень вскрикнул, схватившись за голову, начал ее трясти, чтобы избавиться от навязчивого писка. — Уенг! Что тебе говорили насчет гуляний весной? — получилось грубо, Аньянг был обескуражен — в ушах все еще свистел этот гул, так сестра его еще и напугала своим неожиданным появлением, да так, что сердце с громким стуком бухнулось вниз, туда, в желудок. Он был удивлен, но, прежде всего, разозлен — с ее-то здоровьем выходить на улицу в такую непогоду нельзя, почем Нярох ики постоянно за ней приглядывал? Как не посмотришь на нее, так душа кровью обливается, воет, ведь девушка хилая она была, худющая, как натянутый барабан на костях — кожа тонкая, такое чувство, что, если произойдет что-то нехорошее, то она порвется на кучу кусков; больная постоянно ходила — что весна ей, что осень, что лето; под глазами круги такие черные-черные, будто пеплом намазывала себе, а губы бледные, с оттенком синевы. «Не специально-ли она чем-то их так мажет, может иглами обкалывает? Не может человек так плохо выглядеть, а после так резво бегать» — думал про себя парень. — Аньянг! — снова протянула девушка с небольшой хрипотцой на конце имени. Накричалась уже, горло покрылось неприятным чувством першения, которое так и хотелось выкашлять. Она накренилась, двинула ему своим костлявым плечом в бок и, по-ребячески покрутила венком, привлекая к нему внимание, как к какому-то ценному трофею. Ее глаза засветились под весенним солнцем, блеснули чем-то рыжеватым, странным. Все это было странным, Уенг вообще всегда была странной — громкой, яркой, горящей, будто ей покровительствовало само небо — то крикнет, как раскат грома, неожиданно, то заплачет, то засмеется, то резко утихнет, и, кто знает — затишье ли это пред бурей или просто молчаливые часы спокойствия. Как говорил Нярох ики: «Сестра твоя просто проклятая какая-то, глупенькая, эмоциональная и больная. Это духи ее наказывают». Говорил грубо, но был прав. Вот только за что наказывают — непонятно. Спрашивать не особо-то и хотелось. Аньянг старался задавать не слишком много вопросов. Волновать его такие дела не должны. Самым важным была его учеба, а сестра, главное — живая, а «откуда» и «почему» не те вопросы, на которые ему нужно искать ответ. Да и любила она его, чуть ли не до смерти. Во всяком случае, относилась с какой-то заботой, особенной что ли. И он не мог ей не отплачивать тем же, даже если в своей, тоже особенной, манере. — Ну, ты что, дурочка? Зачем одно и то же все орешь? — парень ткнул ее в ответ своим теплым, мясистым локтем, почувствовав хрупкость ребер под ее тонкой кожей на боку. От соприкосновения двух тел: пылкого и упругого с хладным и костлявым, Аньянга передернуло, будто табун насекомых по телу пробежался. Это чувство он не мог никак охарактеризовать — что-то темное, тревожное и мерзлое при каждом взгляде на сестру выползало наружу, заставляло конечности неметь, а сердце замирать, словно в ожидании чего-то плохого, необратимого. Но вот, она опять улыбалась своей большой улыбкой, зажмуривалась, как ребенок, и хохотала. Тогда это чувство выпускало его из своих крепких сильных тисков, давая вдохнуть полной грудью. — Опять ты за свое, Аньянг! Сам ты дурак, негоже старшую сестру обижать, — она надулась, словно жаба, готовая издать свой протяжный крик, нахохлилась, словно кедровка, хоть и обманчиво, и снова расхохоталась. И вправду, старшая, хоть со стороны так и не скажешь. — Дура, — ответил он ей нежно, закатив глаза, но уже с улыбкой, — Чего ты сюда пришла? Опять заболеешь, и что нам делать? Двадцать первая весна твоя уже, а ведешь себя, как ребенок малый. Может мне тебя отвести к Себеде, будешь там с девчушками сидеть, сказки слушать, как раньше? — Наслушалась уже, — фыркнула Уенг. Тонкие бледные пальцы заправили локон черных волос за ухо, а ноги с громким плеском ухнули в воду, разбрызгав ее всюду. Снова по-странному неожиданно. Аньянг встрепенулся, заворчал, зашипел, а сестра даже внимания не обратила, лишь хихикнула. Ее это веселило. Веселил ее такой брат — не отстраненный, а пылкий, весь пропитанный чувствами. — Тебе-то откуда знать эти истории? Все время то в лесах, то в полях, — заявила сестра. — С животными говоришь, они тебе сказки рассказывают, да песни поют. — Чушь не городи, какие сказки? Где это видано, чтобы животные говорили? Петь птицы могут, а вот говорить… — Это ты чушь городишь, брат, — ее лицо стало серьезным в один миг. Черные смоляные бровь прилипли к глазам, изогнулись злобной настороженной дугой, а глаза заглянули в саму душу, от чего Аньянг все же вспомнил, что старшая из них двоих — его сестра. — Вроде шаманом собираешься стать, а животных не чтишь. Не дело это, не дело. Слова отдались чем-то болезненным внутри. Чушь, опять треклятая чушь, но была в ней и доля правды. А думать он все равно не мог ни о чем, находясь рядом с ней, такой и не мертвой, и не живой, иначе мысли его заводили не туда — не на ту дорожку. Думы тогда начинали струиться, извиваться под коркой. Это пошло с самого детства, еще тогда, когда отношения у них с сестрой были плохи, а силы жизни равны, будто они «одинаковые». Возможно, именно эту схожесть он так высматривает в отражении озер и рек, похожесть с человеком, который сам на себя уже давным-давно не похож, если уж думать об этом. Взгляд парня непроизвольно мельком мазнул по глади воды, лишь немного качающейся из сторону в сторону, когда Уенг то и дело шевелила ногами. Бывало, у нее такое — как скажет что, так и ответить нечего. «Вправду, наверное проклята за язык свой длинный». Но сердце вновь болезненно кольнуло. — Не говори глупостей, — повторил Аньянг с уже большим раздражением в голосе, — нечего здесь обсуждать. Все я слышу, все вижу, просто не настолько я эмоционален. Это ваш удел, женский, чувствовать вокруг все так остро. — Ну, так может знак это? — Нет здесь никаких знаков, Уенг. Лучше ответь-ка ты мне все-таки, что же моя больная сестра забыла на реке в холодную весну? Услышав вопрос, девушка сразу осунулась, ноги поджала, приподняла над водой. Эта тема была уже для нее болезненной — здоровье девушки волновало всех в племени, но не саму Уенг. Но стыд, жгучий, до боли неприятный, клокочущий где-то в глубинах души, не даст сбежать или спрятаться. Он, как хищник, догонит, разорвет ее маленькое тело полное сожалений и вины, надкусит ее горькую от слез плоть. Даже ее, такую быструю, как тень, неуловимую — догонит, как бы она не скакала по холмам, да по прелескам. Это было видно по ее лицу. Все было видно по ее лицу: Уенг поджимала нижнюю губу, прикусывала ее изнутри, наверное, до боли, до крови, глаза съезжались в кучку — как ребенок, а еще руки сжимала до хруста, до белых костяшек, до краснеющих пальцев, что выдавало ее полностью. Уенг была открыта, и, смотря на нее, так и появлялась мысль, что перед тобой не взрослая дева, а обычный, потерянный ребенок. К удивлению, Аньянга, сестра все-таки заговорила, хотя он ждал лишь тишину: — Я заметила, что травы начали, как цыплята, прорываться из-под снега, щебетать, покрикивать. Обрадовалась и побежала к ним, решила тебе сделать венок на удачу, — рука девушки нашарила красивый, хоть и неряшливый немного, украшенный диск. Поднесла его к лицу Аньянга, стремительно, рывком, так, что парень даже немного отпрянул. Уенг нервничала, а он взял, осторожно, со всей свойственной ему бережностью, как для человека собственного положения, этот венок, не касаясь чужих рук и начал рассматривать: хитросплетенные стебли складывались в узор чешуек змеи. Венок будто полз меж его пальцев, оплетал их, и от этого зрелища Аньянг почувствовал, как его мутит. С каждой секундой это ощущение возрастало в его груди, трепыхалось, а Уенг продолжила: — Скоро у тебя будет церемония и, я знаю… Нет, я уверена, что из всех, кто борется за это место, ты его получишь! Этот венок тебе, как напутствие в дальнюю дорогу. Не знаю, буду ли я рядом с тобой на этом пути, долго ли смогу наблюдать за твоей величавой спиной, которая поведет нас всех дальше, в новые просторы, но хочу, чтобы ты знал — твой путь будет таким же прекрасным, постоянным и сильным, как цветы, прорастающие через снег. Брат, — он поднял свой взор на нее, — ты обязательно получишь все, чего желаешь. Станешь лучшим шаманом из всех ныне живущих и будущих, еще не родившихся. Он не знал, что ответить на эти слова. Он будто не мог принять это напутствие, хотя искренне был согласен с тем, что она сказала — он обязан стать лучшим и станет, но под ее беззащитным, открытым взором не мог открыть и рта. Его сестра — ребенок, не знавший жизни, но говорящая такие странные речи, делающая такие странные вещи. Иногда ему казалось, что она была будто постаревшей на вечность, как черная мудрая ворона. И он, теперь уже он будто ребенок, кукожился под ее взглядом, сжимался, превращался в маленький красный зародыш, еще не умеющий говорить, но способный осознать то, что слышит. Аньянг просто не смог ничего сказать, сжимая в руках этот венок. Его тело смогло сделать лишь один наклон головой в знак согласия и повернуться к распростертой реке. Сестре он показался спокойным, снисходящим, но душа Аньянга сжималась, гремела в непонятных ему потугах.***
Как только кусочек луны показался на потемневшем небосводе, люди поднесли, зажжённые огнем, факелы к огромным кучам хвороста. Те мгновенно вспыхнули, отдаваясь в жертву духу огня. Он довольно заскрипел, затрещал, поглощая дар, а после, сильно вспыхнув, чуть успокоился, лизнул землю вкруг и, как сытый кот, заурчал. Раздались радостные крики ребятни и им вторил перезвон колокольчиков, когда молодые девушки запрыгали из стороны в сторону, тряся их своими нежными пальцами. Все вокруг зазвенело, зашумело! Началось празднование. Заиграла музыка — множество нарс-юх слились в единый звук, тянущий ноги в пляс. Мелодия лилась, перетекала хаотичной волной — ударами струн. Такая нежная, но сильная, могучая. Молодые мужчины своими плотными руками очень умело хватали эти струны, прикрепленные на маленькие сучки у оснований, били по ним, щипали, и они, нарс-юх, выли, «пели», как живые. Словно не на них играли, а они учили, как правильно играть столь интересным способом: складывать руки гусиным клювом, испытывали инструмент. Со стороны было похоже, будто мужчины заклинают люд вокруг своими движениями, околдовывают. Но струны не колдуют, они лишь воют, пригашают к себе. По другую сторону резко начал завывать тумран. Духовой инструмент затрещал, заскрипел нечеловеческим знакомым всем звук, будто леса решили запеть своими басистыми корнями. Одна из старейшин их деревни взялась на этот раз за игру — приложила тумран к своему уже почти беззубому рту и затряслась, закачалась из стороны в сторону, начиная быстро, но сильно водить рукой по инструменту, создавая вибрации. Она погрузилась в транс, окруженная волокном собственной песни. Ударили в костяной бубен! И пляс стал быстрее, напористее: колокольчики зазвенели громче, девушки завыли, запищали. Праздник загорелся, зажил своей собственной жизнью, затягивая людей в водоворот веселья. Все вокруг закружилось, завертелось, натянулось, как тетива, и на каждом новом, переходящем из мелодичного в упругий, звучании отпускалось. Одна из девушек, кружащихся вокруг костра, неожиданно вытянула руку и схватила Аньянга, притянула к себе, прижалась, приглашая станцевать с ней. Она заглянула ему в глаза и завертелась вокруг него, как кошка. В темноте, освещаемой лишь теплым пламенем огня и изредка летящими искрами, ее лицо и вправду выглядело кошачьим, как показалось парню: скулы заострились, заплясали, по ее лицу пробегали теплые пятна, глаза заблестели, нос втянулся. Она была такой теплой и горящей — само воплощение праздника. Такая точеная. Аньянгу казалось, что она была достаточно сильной, чтобы быть способной удержать его сейчас рядом с собой. Девушка обхаживала парня, заманивала влиться в хоровод, ласково проводила руками по его шее, царапала спину, норовясь добраться до лица — прикоснуться к губам. Она так его и манила, заставляла забыть о сути этой ночи. Все забывалось, когда такой шумный праздник обвивал со всех сторон, когда подбирался так близко. И Аньянг на мгновение поддался ему — наклонился к девушке, приобнял, уложил свою голову нежно на ее плечо, как лебедь. Захотел забыть обо всем. Но что-то в темноте, вдали от всего праздника заставило его оторваться, втянуть шею обратно и сощуриться. У огромного старого дуба стояла сморщенная косая фигурка. Знакомая. От нее у парня все внутри сжалось, он опомнился. Все теплое ощущение внутри него, взращиваемое ярким пламенем и касаниями, в миг заледенело, покрылось твердой коркой. Аньянг понял, что это был Нярох ики. Как только их глаза встретились, из-за его спины исхудалой тени появились еще фигуры — в разнобой от мало до велико, парни и мужчины. Они все ждали его, последнего из всех. Стояли, такие непоколебимые, как статуи — словно без движения. Приглашали его пойти с ними. Напоминали: церемония проходит вдалеке, в глубине их родного леса, не здесь. Именно там ждут духи под полной луной доказательства явления истинного шамана. И они ждут только его. Эта мысль была склизкой, неприятной. Вызывала внутри что-то необъяснимое и необъятное. Аньянг судорожно сглотнул это чувство и оглянулся — обвел быстрым взглядом толпы людей. Сейчас он бы хотел видеть поддержку своей семьи, сестры Уенг, но той, на удивление, не было. Это заставило его сердце тревожиться от страха неизвестности еще сильнее. Он вспомнил о том, что его ждет. Но это надо было пересилить — смело сделанный шаг назад от девушки, что оплела его своими руками. Уходить не хотелось, и Аньянг почему-то сталось нужно, чтобы она это знала: заглянул в ее глаза, полные непонимания, ласково провел по ее бедру. Та растерялась, хотела открыть рот, что-то сказать, но Аньянг опередил ее. Мотнул головой в знак отказа, грустно улыбнулся и, не дав ей опомнится, быстрым шагом направился к окраине леса, чтобы со всеми прийти туда, где его уже ждали. Это был своеобразный жест прощания. Даже не с ней, а с тем, что он знал прежде. Как только Аньянг подбежал ко всем, Нярох ики сдвинулся со своего места, по щелчку распрямился и повернулся лицом к лесу. Из толпы остальных мужчин послышались смешки, Аньянг зарядел от стыда. Как же он мог так оплошать, забыть о времени. Обычная людская жизнь не для шамана — об этом нельзя забывать ни в коем случае. Иначе тебе здесь нечего делать. Но эти мысли все равно вызывали в душе сожаление. Он быстро, напоследок обернулся к открытой под небом поляне, посмотрел на костры, нашел взглядом ту девушку. Отчаянно. Взглянешь так на Няроха ики, и поймешь — семья не для шамана, будущее не для шамана. Других-то Аньянг и не видел и судить мог только по нему: по старому немощному старичку, чья кожа изрезалась морщинами, покрылась свиной щетиной на подбородке, локтях и коленях. Нярох ики уже давно облысел, ни волоска на его теле не было, но не блестел он, как блестят молодые девы без волос на теле, наоборот, его прикосновения были самыми сухими из тех, которые довелось испытать Аньянгу за свою жизнь. Нярох ики сушил сильнее, чем кожа после купаний на озере, сильнее, чем покрытые песком и иссохшим торфом ладони, и Аньянг боялся даже не того, что у него не будет будущего, а того, что он будет трогать людей такими же сухими, безжизненными руками. Боялся, что сразу полысеет, что будет таким же тихим, хотя таким никогда и не был. Он боялся в себе найти отголоски этого старика. И этот страх его тоже пугал. Нярох ики же когда-то был тоже молодым, крепким большим парнем, после — мужчиной. Он тоже пел, еще не старческим, тихим скрипящим голосом, а громким и раскатистым. И даже смеялся, когда говорил с другими о чем-то забавном. Смеялся, наверное, так, что слышали его все, что смеялись вместе с ним. А вдруг Нярох был таким же, как он, в молодости? Неужели, и Аньянгу придется стать немощным? Старым, глухим и тусклым. Шаманы ассоциировались у него только с этим. Он заглядывал внутрь себя и понимал, поздно, когда пути обратно нет, но понимал — единственным, чем был для него шаманизм — это старик Нярох ики. И это пугало. Чем дальше в лес они уходили, тем глубже в свои думы погружался Аньянг. Он не был уверен в том, что хочет идти дальше. Он боялся будущего, что его ждет. Где-то там, за желанием просто бесцельно убежать, минуя все это, хранилось искреннее желание, чтобы духи выбрали не его. Странная, быстротечная мысль, то приходящая, то уходящая. Аньянг желал, чтобы он мог вернуться назад, таким, каким был и до этой ночи, а кто-то из тех, кто смеялся над его безответственностью и незрелостью, и вправду стали шаманами. Чтобы он имел право быть незрелым: таким же молодым, как сейчас, еще зим двадцать. Чтобы охотился на зайцев и косулей, чтобы мог бежать за ними, распустив волосы, дать ветру дергать за свои пряди. Смеяться громко, не стыдясь, нести свой долг лишь как обычный человек. Он ощущал, что сейчас его хоронят. Кто-то наступил на ветку, та хрустнула, резко вырывая Аньянга, заставляя его осмотреться, поднять голову. Он слишком глубоко погрузился в свои мысли, а вокруг уже были высокие ели, дубы, запах леса и дикой природы. Он шел в самом конце след в след по мокрой, еще покрытой где-то снегом земле. Парни перед ним о чем-то переговаривались, а Нярох ики их и не прерывал, лишь шаркал своими ножками, стучал по вылезшим корням палкой. Товарищи говорили про будущее, спорили о том, кому же достанется благословение, кто что после этого сделает. Неужели, им так хочется взять это бремя? Эта мысль закружилась в голове, осела в мозгу. Даже о красивом небе, которое точно бы заметила Уенг, он не смог думать. Только страхи волновали его душу в этот переломный час. И ничего кроме этих страхов. Похоже, они выжгли все внутри: надежды, мечтания. Все то, о чем он размышлял годами, все то, что ему пророчили. Нельзя сказать, что Аньянг настолько боялся своего будущего, как главы-шамана. Нет, он правда хотел этого, во всяком случае, думал так, но почему-то в сегодняшнюю ночь все казалось другим. Тени, которые раньше переливались перламутром под лунным светом, сейчас были темны настолько, что поглощали все вокруг. Луна казалась не нежно-розовой, а алой, цвета свежей крови, которую только-только пустили пойманному зверю. И он, Аньянг, чувствовал себя именно таким зверем. Идущим на свое погребение. Их путь продолжался, шли они всё вглубь, и от празднований, да костров осталось лишь одно напоминание в виде далеких, приглушенных листвой, радостных вскриков. Ноги медленно, тихо шаркали по земле, нащупывая все неровности обувью. Спустя, казалось, вечность, ставшую в миг тихой, — парни замолчали, тоже почувствовав напряжённость своих мыслей, — они вышли на поляну, которую прежде не видели. Их взору предстало странное зрелище: ровный круг, оплетённый и укрытый деревьями, которые склоняли вниз свои макушки-головы, чтобы наблюдать за тем, что будет происходить. Чёрные, рослые «тела» были похожи на великанов — кто с узкими плечами, кто с широкими, размашистыми, и иголки смотрели на них тысячами голубеньких маленьких глазок. Под ними, в очертаниях света луны разложились камни с выцарапанными петроглифами медведей, неровных птиц с огромными крыльями, зайцев; символы огня, воды, земли, неба. Аньянг наклонился, чтобы присмотреться, но впередистоящий пихнул его, не давая продвинуться, так что пришлось напрячься, чтобы увидеть — в этом кругу кто-то лежал. Как только он это осознал, то каждая мышца в теле мужчины налилась. Аньянг поднял глаза на других парней, и увидел на их лицах ту же смесь непонимания и тревоги. И тогда Нарох ики заговорил: — Сегодня знаменательная ночь. Вы все, совершенно разный люд, собрались здесь ради одной цели — стать тем, кто займет мой пост, — он постучал своей тростью по камням, пошел вкруг, гипнотизируя их, и изредка за его маленьким телом можно было увидеть — там и вправду кто-то лежал. — Обычно, церемония проводится сама собой: молодых окуривают жженой рябиной, окунают в озеро, и тот, чье лицо загорится рыжим пламенем, будет избранным. Говорил он монотонно, нагнетающее, давая ученикам вкусить, распробовать данность на вкус. — Но сейчас у нас другой случай, и я хочу, чтобы вы доказали, что достойны. Лишь бесстрашный и уверенный в себе имеет право на это место. Нярох ики прошел круг и отступил, отодвинулся, давая разглядеть то, что находится за ним. Все парни выпрямились, насели друг на друга, как ребятня, чтобы вглядеться. Они стали единым целым, сплелись в клубок. И увидели: в кругу на боку, спиной к их взору лежала темноволосая девушка. Сразу видно, что это девушка: она была очень худой и под луной виднелись ее впадающие у ребер формы. Девушка лежала неестественно и выглядела хладной, словно мертвая, ноги друг на друге, только очертания бледных грязных пяток. По толпе прошел странный вздох, и Аньянг все-таки смог прорваться вперед. Его пробил холодный, липкий и мерзкий пот, осел на нем, как тонкая душная пленка — в кругу лежала Уенг. Парень начал неистово, зверски рваться вперед, но самый высокий и большой парень схватил его за руку, притянул назад, увидев, что Нярох ики нахмурился. Старик подал им знак держать Аньянга. И те беспрекословно выполнили его приказ. — Что это значит? — заорал Аньянг, продолжая трепыхаться, заезжать локтями по державшим его. — Твоя сестра больна, ты знаешь это, Аньянг, — трость продолжала стучать по камням, словно отдельно от самого старика, так напористо, что голова загудела, заболела, наполняясь туманом. — и должен быть мне благодарен. Доказательством достойности будет ритуал, который поможет нам ее излечить, — в голосе шамана даже были слышны нотки сочувствия. — Посмотрите туда. Его дряхлая рука указала вправо от «алтаря», обложенного камнями. Аньянг нехотя взглянул. Там на носилках, сооруженных из натянутой звериной шкуры и двух палок по бокам, лежала огромная туша медведя. От этого все вздрогнули — он лежал как живой, пряча морду меж лап: шерсть чиста, без единого пятнышка грязи иль крови. — Мы с охотниками долго искали нужного медведя для ритуала гаданий. Как вы должны знать, в этом ритуале редко используются такие звери, но наш вопрос очень важен — что же случилось с Уенг? Нярох в ожидании оглядел парней. Те все еще держали Аньянга, который уже растерял свои норов и силы, опал, обтекая по земле. — Сегодня она совсем захворала, — продолжил шаман. — Мне было тяжело на нее смотреть. И теперь я хочу увидеть, кто же сможет понять, какая болезнь окутала ее молодое тело. Аньянг поджал свои губы, сжал руки до боли и отполз назад, отрывая от себя дюжину мужчин. Он все еще не был уверен в том, стоит ли во все это ввязываться, а сестра, как назло, озарилась лунным светом. Таким ярким, и под этим светом она выглядела более безжизненной — бледная, синяя, как те, кого они хоронили всем племенем, провожали в последний путь. Именно так она сейчас выглядела — будто больше он ее никогда и не увидит. Он отполз еще назад — захотелось сбежать, но тут кто-то вздернул его, без труда поднял плотное тело на негнущиеся ноги, а потом еще кто-то со всей силы толкнул его в спину ладонями, потом еще раз, и еще раз, и вот парень стремительным рывком полетел вперед, снова падая прямо к ногам старика. Он, как деревянная кукла, катался из стороны в сторону — им просто кидались, а Аньянг все никак не мог прийти в себя, лишь смотрел в промерзлую землю, не решаясь поднять глаз. Повисла эта неприятная тишина. Вновь. Невыносимая. Аньянг громко сглотнул, зажмурился, попытался сбросить с себя этот дурман. Все это затянулось, он решил, что страх не должен иметь над его, хоть и юношеским, но сильным, пылающим сердцем, власти. Пришлось медленно, нехотя и боязливо поднять лицо, чтобы тут же столкнуться с чужими глазами, глазами Няроха ики, похожего на ястребиные. Старик наблюдал за ним. Наблюдал все это время. Очень внимательно, не упуская ни секунды. И сейчас Аньянг отчетливо почувствовал себя добычей, обычным мелким грызуном, который зажимается под взором чего-то больше и страшнее него, а глаза Нярох все следили за ним и следили. Аньянг знал, что тот от него хотел, но был уверен, что не пойдет на подобное, даже ради нее. Потому не отвел глаз, столкнулся один на один с этой поглощающей, пустой темнотой. Возможно, увидев это неповиновение, а может что-то другое, Нярох сильно ударил своей палкой рядом с рукой Аньянга, и молодой парень, в желании избежать приближающуюся боль, стремительно выдернул ее, падая еще ниже. Унизительно и обидно. — Аньянг, кроме тебя тут некому, — заскрипел Нярох ики. И Аньянг отчетливо ощутил — все так и было задумано. Лежа лицом в холодной земле, окруженный ребятами, вроде товарищами, слушая отдаленную жизнь деревни, он понял, что все это — сделанное представление. Ничего из этого не настоящее: ни слова Няроха, ни слова ребят в прошлом. Только тело его сестры было настоящим — обессиленным и покинутым. И если он не сделает то, что от него хотят, то ляжет там рядом, такой же хладный и одинокий. Страхи вновь поползли изнутри, запульсировали. — Пап, — выражение неловкое, нерешительно и тихое, впервые слетело с его губ. Аньянг затрясся, как лиственница на ветру, заплакал, но без слез. Нярох ики был тяжелым человеком, он бы даже сказал — жестоким. Парень видел много дел, которые творил их шаман, но он вырастил его, и его сестру, и многих в этой деревне. Он был его отцом. — за что ты так с нами? Неужели ты не можешь выбрать кого-то другого? Не можешь вылечить ее? Ты делаешь это в наказание за мой страх? Неужели моя сестра и я для тебя так не важны? Лицо, поднятое вверх в мольбе, просьбе, непонимании, все в грязи от мокрой земли, освещенное луной, выглядело жалко. А Нярох выглядел величественно и непоколебимо. Аньянг повяз в этой трясине. Захлебывался. Он был готов молить, кричать, упрашивать и унижаться. Вытащить все потаенное внутри: свой недостаток родительского тепла, все свои потуги добиться любви и принятия от Няроха ики. Лишь бы он прекратил эту пытку. Но Нярох ее не прекращал. — Я делаю это именно потому, что вы важны для меня. И ты, и Уенг. Я люблю вас сильнее, чем своих детей любил когда-то, — заскрипел он изменчиво нежно. — Я хочу, чтобы ты занял мое место, и рядом с тобой была Уенг, здоровая, благодаря твоей милости, твоему решению. Чтобы ты показал, что способен. Посмотри на нее — она настрадалась, и я знаю, что только ты сможешь ей помочь. — Пап, — проблеял Аньянг, растянул гласную. Парень окончательно распластался по земле, взревел. Шаман не хотел его слушать. Ему было будто плевать, но слова, слова этого старика, такие теплые, говорили об обратном. И он не знал, чему верить. Не знал, но хотел верить этому подобию отца. Он не хотел быть брошенным. — Вставай, — Нярох боднул руку Аньянга палкой, приказывая. — Иди к медведю, пусти ему кровь — с уважением, по обычаям, возлюби его, как своего родителя, прояви ему уважение, как своему родителю, как проявляешь его мне. И принеси кровь в деревянной миске. Тогда все станет хорошо. Аньянг застыл. Его и вправду не слышали. Но приказывали. И парень, как животное: маленькое и беспомощное перед хищником, открывшим пасть, слушал, внемля его приказам. Сладкие, как патока, они проникали в его сознание, нашёптывали. Тело сдвинулось, как под гипнозом, само понесло его стремительно к тушке зверя. Он даже не заметил, как руки взяли старинный ритуальный нож, а пальцы прошлись по деревянной рукоятке, обитой кожей, по символам их племени, их наследия. И Аньянг резко вонзил его в медведя, нажал, чувствуя, как под лезвием трещит мех и кожа, разрывается плоть. Это был противный, неприятный скрежет, поначалу глухой, но после в этой глухоте появились нарастающие хлюпанья. Когда живот был распорот, перед взором парня раскрылось все: теплое, мокрое кровавое лоно, полное органов уже неживого существа. Они были округлые, тошнотворно глянцевые, и Аньянг запустил свои руки внутрь, почувствовал, что напоролся на его ребра, почти любовно провел по ним дрожащей от спазмов рукой. Ему нужно было достать внутренности — все в крови, пахучей, металлической, настоявшейся за пару часов в мертвом теле. Старая кровь пахнет сладкой гнилью, но несъедобной — это чувствуется, инстинктивно и животно отторгает опасность. Аньянг ухватился за скользкие, непослушные органы, все в кровавой пелене, отжал их, будто одежду от воды, но от крови, сжал так, что те склизко начали перекатываться сквозь пальцы, издавая мокрые чавкающие звуки. Он отжимал всю бордовую жижу в маленькую деревянную миску, до последней капли, жестко сжимая мягкие, уже почти пустые ткани. Стояла тишина, даже лес будто затих, лишь Нярох копошился сзади него, вешал какой-то глиняный, продолговатый сосуд с водой прямо на, только что впопыхах разведенный костерок, а Аньянг продолжал — он все брал и брал у медведя, разбавляя горячую кровь животного своими горячими слезами, которые текли непроизвольно, без согласия парня, крадучись. Он опять чувствовал себя маленьким мальчиком. Таким потерянным. Но продолжал вновь, и вновь, выкручивать сначала легкие: такие продолговатые, большие, похожие на бобы — в их текстуру пальцы впадали, под ногти забивались частички, мягкие, студенистые. Потом кишки, рельефные — их он вытягивал с особенным трудом, с брезгливостью. Тащил из нутра тела, выскабливал из-под обертки слизистого мешка, выжимая все паутинистые скопления, под конец оттряхивая руки от смолянистого, тяжело пахнущего кала. С сердцем все было легче физически, но не морально. Крови было так много и одновременно так мало — все лилось сквозь миску, и Аньянг продолжал набирать и набирать сырую дурно-пахнущую жидкость. Тело пронзило чувство сильной, резкой тошноты, скрутило этой волной. В один момент ему показалось, что медведь смотрел все это время на него стекляшками своих глаз: блестящих, но мертвых и мутных, не закрывающихся, покрытых склизкой беловатой пленкой. Аньянг уже убивал на охоте — зайцы, косули, волки, но никогда медведя. Никогда такого могучего зверя. С ним наедине, прерываемом лишь малым напоминанием того, что за спиной есть люди, чувствовалось искреннее сострадание, искупление и единение. Казалось, что, когда отчаяние, граничащее с сумасшествием, совсем охватило его разум, Аньянг подумал — он знает этого медведя, будто они знакомы; будто и медведь находил его отдаленно знакомым. Никогда такого не было. Этих бредней Уенг, — на мысли о сестре парень тяжело всхлипнул, — никогда не было в его жизни, но теперь он видел, чувствовал, что насилует дух медведя, грабит, так по-варварски забирая остатки жизни, его кровь. Словно Каин, убивающий Авеля. Дело было закончено, его нужно было закончить, и когда миска была полна почти до краев, Аньянг обернулся. Он столкнулся с темнотой — теперь на поляне было зловеще пусто. Только они трое, «семья». Он посмотрел на Уенг, которая так и не пошевелилась за все это время, посмотрел на Няроха, который еще больше скрючился, стал выглядеть старее. Он почувствовал, насколько все не будет «хорошо». Руки затряслись, миска заскакала в них, и кровь начала плескаться. Аньянгу показалось, что он сможет себя пересилить, остановить, но вновь сделал шаг ближе к алтарю. — Ты, будущий шаман, иди сюда, передай мне миску, — парень сделал еще пару шагов и неуверенно, но послушно отдал миску в хлипкие руки старика. — Теперь бери бубен и зови. Приказ был противным. Аньянг снова затрясся. — Кого звать? — голос надломился. — Духов. — Духов? Чего духов? — теперь уже провизжал слабо. — Духа Огня и духа Медведя. Аньянг ничего не понимал. Его кружило в этом дремучем лесу, тошнило. Он был весь в крови, отвращении и сожалении. Ели будто склонились еще ниже, наблюдали, шарили ветками в ожидании чего-то. И Нярох ики тоже ждал. Кровожадно и тихо. Аньянг не мог это вынести. Он пошатнулся, схватился за живот, в котором назрел горячий, выпирающий пузырь, и его стошнило прямо под ели. Все вокруг закружилось в разы сильнее, завертелось, поплыло и закачалось из стороны в сторону. Он низверг из себя не струйку, а выплюнул целый нарыв, прогорклый, смердящий. — Аньянг, быстро! Парень пугливо выпрямился, приложился рукой об свою же рвоту в нелепой попытке прийти в себя, а та не ждала, сразу же облепила его ладонь в ответ тошнотворным налетом. Нярох ики продолжал его звать грозным воем. И Аньянг пошел. Не понимая куда идет, ноги почти не двигались — он волок себя через силу. Когда поравнялся со стариком, то выхватил у него бубен, пачкая оплетённый древесиной бок собственной дурнотой. Не понимая как, он начал взывать. Неумело обхватил инструмент, будто утопающий, вцепившийся в кусок древесины, и начал бить в него, бить и бить. Не чувствуя ритма, он не чувствовал и рук. Все мутнело. Только тело Уенг во всем этом вихре жгущих образов, словно и не искажалось. Лежало там, в кругу, такое белое, светящееся изнутри. Вся его голова заполнялась туманом, он не испытывал никаких эмоций, лишь мог бить, словно это удары грома, а он небо. Он не понимал себя, терял по кускам с каждым соприкосновением руки и бубна. Бесподконтрольно ноги сами задвигались, пошли вкруг, и теперь он не видел вообще ничего — лишь свои движения со стороны, танец и вой — грудной, животный, природный вой. Он видел, что превращается в зверя, себе никогда не известного. В того, кого никогда даже не предполагал увидеть под кромкой воды. Но теперь его это не пугало. Вообще больше ничего не пугало, внутри что-то надорвалось. Аньянг лишь мог видеть Уенг, ее дыхание, совсем тихое, голубой струйкой туда-сюда из тела. Она была очень красивой и счастливо-умиротворенной. А еще замечал, как вокруг них сгущались тени и выползали образы. Яркие, ослепительные и ужористые. Качались в такт бубна, в такт завываний Аньянга. Духи пришли на зов, доискивались до того, кого звал юный шаманенок. — Дух Огня, очисти эту кровь, помоги мне узнать ответ, — не своим голосом взмолился Аньянг. Пустая оболочка нечеловечески оттягивала нижнюю челюсть, как лоскуты, и поднимала обратно, чтобы говорить. А Аньянг осматривался и, наконец, увидел, как среди всех появившихся выделился один. Длинное человекоподобное существо качнулось, показались его руки, которые падали аж до земли, волочились запястьями, пропахивали ногтями почву. Он был горящим, весь без одежды, только лицо имело схожесть с людским — нос, крючковатый и длинный, а еще маленькие, черненькие глазки, посаженные далеко друг от друга. Ими он наблюдал за происходящим, продолжал осматриваться, слушать то, что говорят, наверное, ему. Получив какое-то нужное подтверждение, в момент, дух жутко, чересчур широко улыбнулся, натянулся, как струна, выпрямился во весь свой рост — даже руки от земли оторвались. Удар в бубен. Дух громко заверещал, закружился дьявольской юлой вокруг костра, и его руки тонкими, длинными лоскутами завертелись вместе с ним. Ужасающее зрелище, но костер тут же вспыхнул, затрещал, завизжал вместе с духом, начал плеваться угольками. Нярох ики тоже это заметил. Осторожно подошел ближе. — Дух Медведя, — продолжила хрипло оболочка, попутно настукивая ладонями по бубну. Ритуал шел своим ходом. Неспешно. Ему нужно было вызвать духа покровителя церемонии — духа животного, чья кровь будет использоваться. Аньянг сглотнул. Перед глазами так и стояла картина того, как он копошился в трупе, а медведь продолжал смотреть своими хрусталиками, почти живыми, на самой границе от смерти. Это напоминало о склизкой пленке в горле из тошнотворной слизи. Аньянг высматривал его. Этого духа. Смотрел в эти безликие, масочные, кукольные лица, и думал кто же из них Дух Медведя. Но так делать не стоило. Резко, неожиданно, мир опять затрясся перед глазами, и парня забросило обратно в тело. Будто кто-то втолкнул его внутрь этой плоти, заставил вернуться из состояния забытия, в которое погружались шаманы во время ритуалов. Нярох ики вздрогнул непонятно от чего, Аньянг тоже, но уже от тревожной мысли, что старик заметил. Заметил, что парня вернули обратно. Это часто означало, что ритуал окончится плохо. А Аньянг не собирался никого разочаровывать. Ему было легче продолжить, притвориться, что ритуал правилен. Он был все еще неумелым птенцом, который лишился наставника и доверия к нему в эту ночь. Он был тут совершенно один, без поддержки и помощи. И потому продолжил бить по бубну. Неизвестно, сколько прошло времени. Явно больше, чем с духом до этого. Аньянг уже устал бить: все его руки покраснели от боли, костяшки завыли, а ноги уже не могли так резво скакать. Он думал — стоит признаться, прекратить, никто не придет. Нярох ики уже догадывался, что что-то идет не так. Духа слишком долго нет. Он словно затаился, запомнил какую-то обиду, — Аньянг чувствовал эту клокочущую ярость, — выжидал. Чего — неизвестно. А Аньянг, как заведённый, продолжал. С него уже капало смесью пота и крови медведя, жижа лужами окропляла землю вокруг парня, когда он увидел его. Непримечательного, не сильно отличного. Не такого, как долговязый, рукастый до безобразия дух. Другого, обычного. Под елями, скрываясь в темноте, стоял, на вид, обычный мужчина. Он скрывал свое лицо в тени, лишь странное, неестественное свечение его волос выдавало, что стоит перед тобой не обычный мужчина, а дух. Тело его было таким же нагим, как и у первого духа, но в отличие от него, у второго не было видно ничего, кроме грудных мышц, за темной дымкой, как от пожара. И глаза. Аньянг, наткнувшись на них, сбился с ритма, потерял дыхание и привлек к себе ненужное внимание старика. Глаза того омертвлённого медведя. Такие же блестящие, но и мутные. Аньянга начало знобить, трясти, он окончательно перестал играть, а лишь смотрел в эти глаза. И оттуда теперь точно смотрели на него в ответ. Нярох ики что-то кричал, дергал юного шамана, призывал к чему-то, пихая бубен обратно в руки. Но ничего не помогало. Аньянг просто застыл, остолбенел. Ему было страшно. Совестно. Очень. Он даже не мог посмотреть на Уенг в поиске поддержки, не мог открыть рот, чтобы объяснить Духу почему он так поступил. Он не мог ничего. Старик, похоже, окончательно взбеленился. Скакал, но бесполезно. И он это понял. Решив, что стоит заканчивать, старик разочарованно кинул в сторону сестры Аньянга миску с кровью. Та разбилась рядом с ее головой об камешек, и все содержимое расплескалось по ее лицу, потекло неравномерными струйками, красными змейками. Делать этого не стоило. Раздался рев, гул, свист. Аньянг успел лишь немного отклонится, в неспособности убежать, наблюдая за тем, как теперь из темноты на него бежит разъяренный зверь. Черный, как ночь, как уголь, с огромными глазами, яркими, слепящими. Громоздкие, тяжелые лапы прижали парня к земле в мгновение ока. Он столкнулся один на один с медведем. Почему-то сейчас Аньянг был уверен, что смотрит не на духа, а на животное, которому покровительствует его потусторонний отец в гневе. Они его разозлили, сильно. И это их кара. Но Аньянг не испытывал страха. Даже тогда, когда белые, огромные челюсти с острыми зубами вонзились ему в живот, прорывая кожу, мышцы, вытаскивая внутренности, как рыбью требуху. Он видел, как собственные органы разлетались в разные стороны, кровь попадала ему на лицо, а животное продолжало с упоением зарываться внутрь него, но страшно уже все равно не было. Он понимал — это была месть. Горячая, острая и горькая. Очень болезненная, но от того и не страшная. Правильно. Не страшно. Он не человек, он не умеет пугать. Он просто животное. Яркие глаза животного были омерзительно злобные, налившиеся кровью. Морда время от времени поднималась от своей добычи, наблюдала за реакцией. Но Аньянг молчал. Лишь слушал свое сердце, которое разрывалось от физической боли, стучало так, что все вены взбухли на лице из-за давления. Слышал кричащего где-то в отдалении Няроха, на которого тоже напали. Он слышал чавкающие звуки зубами, утробно-довольные, звериные. И старческие вопли. Только Уенг не было слышно. И наверное, хорошо. Но вот, она вздохнула. На удивление, очень близко, возможно именно из-за этого Аньянгу удалось ее услышать сквозь крики старика, который кричал так сильно, что срывал себе связки, перемешивал собственный голос с хрипами. Уенг проснулась. И теперь парень испугался. Ее ждет такая же участь, как и их. Ее сожрут. Но не знал он, что участь, уготованная его сестре, была совершенно иной. Лишь понял потом. Рядом с их головами послышалось хрупанье земли под тяжелой когтистой лапой. Почувствовалось давление, этот вес. Аньянг уже почти не соображал, он потерял очень много крови, от боли начиная задыхаться. Но он услышал протяжный визг. Понял, что на Уенг легло что-то массивное, тяжелое. Совсем рядом с ним. Даже Нярох ики замолчал на несколько секунд, хоть и ненадолго, продолжая, в скором времени, снова кричать. Что-то произошло — Уенг заверещала, зашевелилась, забрыкалась, но ей вцепились в волосы крепко, сковали шею, чтобы она издавала меньше звуков. Что-то придавило ее тело, проникло в нее, тараня, причиняя боль. И она уже хрипела. Кроваво, болезненно, отчаянно. Даже старик не мог заглушить своим голосом ее. Она старалась кричать: кричала и кричала, и не было ничего громче этого. — Что же происходит… Что же происходит… — уже тихо, лишь булькая кровью, причитал Нярох. А Уенг все продолжала неистово кричать, кричать, пока медведь сверху нее, рыжий, — Аньянг увидел это лишь краем глаза, зверь, казалось, пламенился, — двигался и двигался. Аньянг заплакал. В дурмане и забытие оставалось лишь это. Почему-то он вспомнил слова о проклятье сестры. Неужели, это и было клеймом, лежавшим на Уенг? Вскоре все стихло, как только медведь закончил, заревел на весь лес. Аньянг больше ничего не видел, не слышал, лишь лежал. На лице были следы крови и слез. Он ощущал их. А все его тело было разорвано, покалечено, уничтожено — он лоскутками был разбросан по поляне. Все умерли. Аньянг чувствовал, что все умерли: никто не дышал, и он уже не дышал, лишь невидящие глаза бегали из стороны в сторону в ожидании последней участи. И тут, вдруг, раздался тихий плач…