... и потому так сладок он.

      Боже, как раскалывается голова! Бросить бы всё, да завалиться в какой-нибудь кабак на окраине, чтобы не узнал никто. Утопить бы всю эту допросную муть в хорошем штофе едрёной хлебной… Получить потом от Елизаветы Андреевны на заслуженные орехи, конечно. Но оно того стоит.       Или хоть окно открыть. В кои-то веки Петербуржская весна расщедрилась на солнечный денек. Впустить в проклятую комнату влажный невский воздух и выгнать этот едва уловимый медовый аромат. Чудно, но даже сшибающий с ног запах душистой воды, коей Александр свет Иваныч обливается, как водится, с головы до ног, до конца не перешибает медовую ноту.       Серж ощутимо вздрогнул тогда на одном из первых допросов, когда нависший над ним Чернышев казалось готов был вцепиться ему в глотку. Вздрогнул, поднял взгляд от скрещенных на коленях ладоней, глянул прямо в глаза и потянул носом, раздувая ноздри.       Чернышев замолчал и отступил на шаг. Глядел своими черными змеиными глазами и кривил вздрагивающие губы. А потом, словно опомнившись, вскинул голову и набросился на несчастного Бюхну с удвоенной силой. И каждый раз, когда в протоколах на день значилось имя князя Волконского, мазался этой треклятой дрянью. Нюхай, мол, наслаждайся. Ты помнишь, и я помню. Да только кто из нас теперь сверху?       Ну что ж ты мелешь-то, дурень!       Бестолковое блеяние Сержа тонет в яростном, выламывающем виски рёве. В который раз. Александр Христофорович страдальчески морщится и закрывает глаза. Васька, зараза, больным сегодня сказался. Небось, катается сейчас в экипаже где-нибудь на набережной…       — Александр Иваныч, к нам сейчас пол дворца сбежится, — дипломатично начинает Бенкендорф. — Думаю, на сегодня достаточно, вряд ли мы добьемся…       — Я ещё не закончил, — рычит Чернышев, не удостаивая Бенкендорфа даже взглядом.       — Нет, с этим нужно как-то заканчивать. Это уже ни в какие ворота!       — Сил моих больше нет! Как окажусь ближе чем на десять шагов, так чихать начинаю от той пудры, как проклятый. А уж помада эта его медовая. Несёт, ну чисто как на пасеке. Как его пчёлы до сих пор к себе в улей не утащили. Или хоть бы уж прямо на месте сожрали, что ли.       — Да что пчёлы, унтеры мои вчера живо обсуждали, что коли глаза закрыть, да только носом нюхать, да взять господина офицера за филей, так не хуже, чем с барышней какой получится.       — А и получится! Кони уже от его ароматов шарахаются, да клопы по избам дохнут!       — В реку бы его разок окунуть при всём параде, может охолонёт хоть слегка.       — Ну, зачем же сразу в реку. Не по-товарищески как-то. Может поговорить… объяснить…       На сердобольного Сержа Бенкендорф и Левашов посмотрели, как на блаженного. Как обычно смотрели, в общем-то. И тот смешался, понимая, что сморозил очередную глупость, хоть и не понимая, в чём она заключается.       Стена сарая укрыла маленький военный совет от любопытных глаз, а виновник торжества, оккупировавший единственную в деревеньке нераскатанную ещё по брёвнышку избу, и не подозревал о зарождающемся заговоре. Нда, — Бенкендорф критически оглядел микроскопическое войско. — Ну чисто как в пансионе перед грандиозной дракой со старшими. Правда спирту тогда они в таких количествах не потребляли предварительно. Ну так и масштаб бедствий был другой.       Печной шесток и подоконник подслеповатого оконца утыканы оплывшими белёсыми свечами. Разорение одно. Дверь предательски скрипит. Чернышев, облаченный в одни только форменные брюки, сидит спиной ко входу за низким, грубо сколоченным крестьянским столом, и головы не поворачивает, только чуть поводит напрягшимися плечами, да перестаёт насвистывать себе под нос что-то легкомысленно-французское. Стоящее на столе перед ним походное зеркальце предоставляет ему весь необходимый обзор.       — Вам что-то угодно, господа?       Свечные отблески, яростно отплясывающие на гладкой поверхности зеркального прибора, серебряной пудренице и ещё десятке неизвестных науке склянок, холодно вылизывающие только что поправленную на ремне бритву, удушающая цветочно-лимонно-медовая смесь теснят оставшийся в избе воздух и остатки любых разумных мыслей в и так не слишком трезвых головах.       Слухи про Александра Чернышева ходили разные. «Дипломатическая работа», как её называли полушепотом в гостиных и офицерских собраниях, требует отменой реакции, однако троих в конец озверевших от беспрестанного походно-маршевого прихорашивания сослуживцев оказалось не так-то легко опрокинуть. Только склянки полетели со звоном и грохотом на пол, да увалень Бюхна успел-таки получить весьма ощутимый тычок под рёбра, прежде чем Чернышев оказался навзничь пригвожденным к столу со стянутыми ремнём руками, крепко принайтованными к толстой деревянной ножке. Дернул верхней губой, словно зашипеть собирался, но ровности голоса и ясности мыслей не утратил.       — Как это понимать?       Ответом его никто не удостоил.       — Средств украшательных мы тут кучу перебили, — Бенкендорф оглядывает пол под ногами, ни на миг не ослабляя хватки на чернышевских лодыжках. — Посему предлагаю воспользоваться подручными. Серж, достань угля из печи. Можно погорячее.       Волконский тянется к заслонке, а Чернышев дергает ногой в бесплодной попытке лягнуть Шурку.       — Не усложняй своё и так незавидное положение, Саша, — угрожающе шипит Бенкендорф. — Истинная красота требует жертв.       — У меня есть идея получше, — Левашов держит на ладони чудом никого не покалечившую в потасовке бритву. — Предлагаю разрешить проблему радикально. Хотя, этот и лысину и надушить, и напудрить не откажется.       — Не смешно, — рычит Чернышев. — Развяжите меня немедленно!       Левашов отводит руку с бритвой в сторону, запуская пятерню в смоляные кудри, словно примериваясь.       — А может не стоит, — голос Сержа полон сомнений. — Все ведь увидят, на смех поднимут. Век потом ему поминать будут. Василий закатывает глаза.       — Гуманизм ваш, Сергей Григорьевич, просыпается всегда в самый неподходящий момент. Вы б так о несчастных прохожих думали, которых медведем травили. Ну что ж, будь по вашему, пусть никто не увидит, — плотоядно оскалившись, Левашов делает едва уловимое движение рукой и в густой черной поросли на чернышевской груди образуется неровная молочно-белая полоса.       — Да я вас… — Чернышев присовокупляет витиеватую непечатную фразу и извивается на столе, изо всех сил дергая ремни на запястьях.       — Крепче держите! — рявкает Левашов, заставляя товарищей изо всех сил навалится на плечи и ноги жертвы.       К тому времени, как на широкой могучей груди не остается ни единого волоска, иссякает и придушенный поток непристойных угроз и рекомендаций, изрыгаемых куда-то в шею почти лежащему на чужих плечах Сержу.       Левашов с чувством выполненного долга и даже несколько горделиво осматривает дело рук своих.       — Надо сказать… — начинает он было и осекается. Зажмуривается. Снова открывает глаза и встречается взглядом с Бенкендорфом, вздёрнувшим брови куда-то поближе к границе собственной белобрысой шевелюры.       — А это что у нас тут такое?       Серж не реагирует на ошарашенный возглас и не отрывает взгляда от светло-коричневой ореолы, обрамляющей твёрдую горошину соска на идеально гладкой коже груди. Серж и так догадывается, что там. Догадывается уже несколько минут, с того самого момента, как поток Сашиных ругательств сменился вдруг горячим отрывистым дыханием, обжигающим кожу, а упорные попытки вытянуть шею и цапнуть Волконского за кадык — на тихие, слышные только ему полувсхлипы-полустоны. Ничего необычного Васе там не открылось. У Сержа у самого стоит так, что можно дрова колоть.       Ткань жалобно трещит и лопается по шву, когда Бенкендорф и Левашов в четыре руки избавляют обмякшего на столе Чернышева от штанов и белья. Зрелище им открывается преизрядное.       — Я, кажется, ещё не закончил, — первым приходит в себя Василий, обтирая бритву о рукав рубахи. Шурка решает воздержаться от комментариев и просто протягивает руку и дотрагивается до крепко вставшего, опутанного вздувшимися синеватыми венами не слишком длинного, но весьма толстого члена.       — Не… надо, — хрипит, почти стонет, Чернышев, не своим привычным брезгливо-снисходительным голосом, а так, словно пощады под пыткой просит. А может и не пощады.       Изжелта-белая пелена застит глаза так, что остаются лишь вспышки и проблески в неверном свете догорающих свечей. Даже спустя много лет и сладких минут воспоминаний, у Шурки так и не получается собрать их все в единое связное целое.       Вот он от души хлещет Сашу по голому бедру, заставляя шире раскинуть ноги, придерживает дрожащими пальцами член его и яйца, чтобы ловко орудующему бритвой Левашову было сподручнее. Крепкий упругий живот отчаянно поджимается, ягодицы словно по собственной воле пытаются промять под собой неподатливое дерево стола в попытке уберечь нежную чувствительную плоть от холодного и беспощадного металлического соседства. Вид — глаз не оторвать. Шурка и не отрывает, лишь краем уха улавливая полузадушенные стоны в изголовье импровизированного ложа. Судя по звукам, Серж трахает Сашу языком в глотку так глубоко, как только может достать, и, не изменяя собственной нетерпеливой натуре, старательно обхаживает крепкой мозолистой рукой собственное естество.       Вот они уже втроём споро переворачивают Чернышова на живот, перекрутив стянутые над головой запястья. До негромкого болезненного вскрика никому и дела нет. Пара-тройка хлёстких ударов по ягодицам, расцвечивающих бледную кожу алыми отпечатками ладоней, и понятливый Саша немедленно подтягивает под себя длинные ноги и прогибается в пояснице выставляя на всеобщее обозрение нежно-розовое плотно сжатое колечко промеж крепких ягодиц.       — Чёрт, — рычит Бенкендорф. — Масла…       Расторопный Серж суёт ему в руку какую-то жестянку с уже снятой крышкой и в нос бьёт всё тот же до боли знакомый медовый аромат. Да не всё ли равно!       Нетерпеливые пальцы сталкиваются, загребая густое варево. Так торопятся, что указательные Шурки и Сержа оказываются внутри одновременно, вышибая из Чернышева жалобный стон. И не удивительно. Туго вошли. Неужели ни с кем раньше? Вот они, плоды домашнего образования и воспитания. А учился бы в каком-нибудь корпусе, как все нормальные люди… Несладко же ему сегодня придётся. Недомерков тут у нас не водится.       Слава великого гуманиста доставляет Сержу право первопроходца. Он, надо заметить, не подводит. Душераздирающий чернышевский скулёж в кратчайшие сроки сменяется на громкие с присвистом стоны удовольствия, когда Серж, как тяжелая пушка, упущенная со склона бестолковыми артиллеристами, медленно, но верно и неотвратимо вторгается на территорию неприятеля, глубоко вспахивая колесами лафета девственный суглинок поля боя.       Когда они успели перевернуть Чернышева обратно на спину и не вывихнули ли бедняге при этом запястья, Бенкендорф не помнит, хоть убей.       Он стоит на коленях над распростертым на столе Чернышевым, яростно впивается губами и зубами в так кстати избавленную от жесткой растительности грудь, оставляя на ней россыпь багровых отметин. А верный Серж, по-хозяйски положив тяжелую, огрубевшую от конских поводьев руку на выгнутую Шуркину поясницу, так сладко, правильно и с оттягом теребит его набрякший, налитой дурной кровью член.       Василий, искусав Саше губы едва ли не в кровь, взгромождается на стол лицом к Бенкендорфу, крепко прихватывает Чернышева за подбородок, прижав затылком к выскобленной деревянной поверхности, и шустро и деловито вставляет грандиозных размеров орган в несопротивляющийся рот.       Такого зрелища Шурка вынести не может. Он плавным движением бедер извлекает член из дружеского рукопожатия Бюхны, бесцеремонно хватает Чернышева под колено, закидывает ногу себе на плечо, заставляя оторвать поясницу от стола, и входит одним слитным движением, задавая темп, ухватившись за истекающий смазкой, восхитительно гладкий и шелковистый на ощупь Сашин член.       А ночью является чудо.       Они спят вповалку на лежанке у теплого печного бока, забившись под колючие армейские одеяла, не потрудившись натянуть даже белья. Поначалу Бенкендорфу кажется, что шепот ему снится, но голос неумолимо вытягивает его из глубокой дремоты.       Блики последней, едва теплящейся свечи отражаются в тёплых тёмно-карих глазах, уставившихся в потолок. Разморённый, расслабленный, зализанный, зацелованный и затраханный до полного изнеможения Саша, растеряв всю свою змеиную холодность, шепчет едва слышно три имени, друг за другом, снова и снова, как утешительные слова какого-то причудливого псалма, воспеваемого неведомому, но такому близкому и родному божеству.       Изможденные рабы божии Сергей и Василий бессовестно дрыхнут, имея наглость даже слегка всхрапывать, вместо того, чтобы любоваться на чудо сие. И только тезка, за грехи или заслуги свои, удостаивается видения светлого образа…       Где он теперь, тот образ. Похоронен так глубоко, что не докричишься сквозь толщу земную. А так хочется иногда…       Бенкендорф устало трёт виски и решительно поднимается из-за стола.       Серж оборачивается на пороге допросной, смотрит через плечо, полоснув по сердцу застарелым воспоминанием.       Вот так же бестолково и смущенно обернулся он в то утро на вышедшего из избы Шурку, стоя по пояс в неглубокой речке, еще подёрнутой клочьями неразошедшегося ночного тумана.       — Ты чего вскочил так рано? — Шурка душераздирающе зевает, едва не вывихнув челюсть.       — Чертова медовая помада, — Бюхна с остервенением скребёт промеж ног. — Зудит, мочи нет!       И первым начинает хохотать.