* * *
— Это Харед, — сказал отец. Он был немного обеспокоен, неуверенность сквозила в его взгляде, и мне это не понравилось. — Ей негде жить, и она поможет нам по хозяйству. — Разве она не жила на постое у старой Хольги? — спросила я, забыв поздороваться, но отец не сделал мне замечания. — Жила, но больше не живет, — ответил он, хмурясь. Харед выпрямилась — она была почти на голову ниже отца — и посмотрела на меня, будто отвечала перед судом. Пальцы ее вцепились в узел с тряпьем, другой держал отец. — Сын Хольги и его дружки считали, что раз я снимаю там комнату, то обязана и обслуживать их — не только за столом, но и в постели. Проходу не давали. Я уж не знала, что делать. Спасибо твоему отцу — он предложил пожить у вас. Она посмотрела на отца, и улыбка змеей поползала по губам. Его взгляд потеплел, отец положил руку ей на плечо и тут же убрал. — Сигрид, надо разобрать для Харед лавку с корзинами и сетями. И придумай, что можно постелить туда. — Хорошо, — улыбнулась я. — Я все сделаю. Я сделаю все, что он попросит, ведь он — мой отец. Мой. В узлах у Харед нашлись и подушка, и одеяло из овечьей шерсти. Она вымыла лавку, пропитавшуюся от сетей слабым рыбным запахом, положила на узкие доски зимнюю одежду, постелила изрядно вытершуюся простыню и одеяло. Стан у нее казался тоньше моего. Интересно, есть ли у нее дети? — Были, — сказала она, не поворачиваясь, и не добавила больше ничего. У нас женщины, родив, округляются, а этим степницам, видно, все нипочем. Я изучала ее исподтишка, пока она складывала на стул свои немногочисленные наряды. Наша мама была красавицей: высокая, горделивая, статная. Ей оглядывались вслед. У степницы грудь была едва заметна, а одень ее по-рыбачьи — со спины от мужчины не отличишь. — Что? — спросила она, обернувшись, и по глазам было видно, как неудобно ей оказаться в чужом доме. — Хотите есть? Она кивнула едва заметно. А когда я собралась перемыть посуду после еды, удержала мою руку. — Я приберу.* * *
С тех пор, как Харед поселилась в нашем доме, мне уже не нужно было вставать затемно, чтобы приготовить отцу еду на день, не нужно было дожидаться его возращения заполночь. «Раз степница пришла работать, пусть работает, — думала я, глядя из окна на воду, — пусть не высыпается, пусть исколет пальцы плавниками ершей, пусть пропахнет рыбой, а руки потрескаются от стирки». И в самом деле, Харед вскоре начала пахнуть рыбой — а может, мне это казалось. Но все также гибко склонялась над лоханью, так же неутомимо терла в щелоке домотканые рубахи и все пела чуть слышно о своих красных цветах и рассвете над степью. Я знала, о чем она поет, потому что однажды спросила об этом. Роханский язык был сухим, как ветер, слышался в нем звон тяжелых, грубо выкованных мечей и стук копыт. Харед хотела было научить меня некоторым словам, но я сказала, что мне это неинтересно. Однако день за днем невольно вслушивалась в ее напев и вскоре могла повторить отдельные строчки, не понимая их смысла. Сны мои стали плавными и тихими и темными, словно река на равнине. Я отсыпалась за те годы, что была Баину и Тильде вместо матери, а отцу — вместо кухарки, и прачки, и помощницы. Даже утренний жар оставил меня, и хоть я просыпалась в испарине, однако чувствовала себя отдохнувшей и могла полежать в постели после пробуждения, не думая, чем накормить младших и где взять масла на ужин. Ужинали мы все вместе, и Харед тоже сидела за столом. Отец порой отсутствовал, но когда был в городе, старался вернуться пораньше, чтобы посидеть с нами. Я не сразу заметила это, а когда заметила, испугалась: ведь я всегда была очень внимательна, и ни одна мелочь, особенно из тех, что касались отца, не ускользала от моего взгляда. Теперь же, когда мне больше не надо было ежеминутно следить за его нуждами, я стала упускать из виду самые важные вещи. Я уже не была первой, кого он видел утром, после сна; не была последней, к кому он обращался по вечерам с пожеланием доброй ночи; не меня одну благодарил он за еду и чистую одежду. И когда я поняла это, темная река моих снов стала черна и глубока. Наутро я поднялась, как прежде, едва небо на востоке побледнело, и вышла в кухню. Горела лишь одна свеча на столе. Харед стояла у своей лавки, подбирая в узел волосы, а отец, в домашней рубахе, искал в коробке новый крючок, взамен откушенного рыбой с лески накануне. Между ними было не меньше четырех шагов, и все же мне показалось, что я мешаю. Отец поздоровался со мной, поцеловал в лоб. — Зачем ты встала так рано? — с легкой укоризной спросил он. — Харед бы сделала все, что надо. — Неужели я не нужна тебе больше, отец? — шутливо спросила я и замерла сердцем в ожидании ответа. — Ты всегда будешь мне нужна, Сигрид, — сказал он, ловя мой взгляд. Я подняла голову, чтобы ему не пришлось наклоняться. Любимые глаза были так близко, как ни разу за последние недели, знакомые с детства, самые красивые на свете. Я вдруг поняла, что соскучилась по этому взгляду. — И ты мне, отец, — ответила я. Пламя свечи дрогнуло, по углам разбежались тени. Я вспомнила, что мы не одни в комнате. — Я сама соберу тебе обед, — сказала я. Я больше не хотела отдавать это дело в руки чужачки. Заворачивая в тряпицу хлеб и сыр, я так тщательно разглаживала каждую складку на ткани, будто от этого зависела моя судьба. Когда отец ушел, я взялась за его зимнее пальто — холода были уже не за горами. Старая кожа ползла по швам, по царапинам, надо было не просто чинить, а перекраивать пальто заново. Я умела это — пусть не так хорошо, как городские мастерицы, но умела. — Если хочешь, я могу заняться починкой, — проговорила за спиной Харед. Я покачала головой. — Я и сама справлюсь. — Хорошо. — Она помолчала. — Тогда я схожу за водой. — Иди, — согласилась я. Вода была для всех, а пальто — для отца. Больше ничьи руки, кроме моих, не притронутся к его вещам. Так я решила в тот день. Но Харед уже вжилась в наш дом, в наши стены, в нашу жизнь. Баин и Тильда обращались к ней по мелочам, и хоть по-прежнему самым главным делились со мной, я уже не была для них всем, как прежде. Баин не расставался с ножом, который степница отдала ему с легкой грустью, — наверное, то была память о ком-то из ушедших. А Тильда по-детски радовалась простой броши с роговой обманкой, зеленовато-бурой, словно Лихолесье осенью. Но отцу Харед ничего не дарила. Теперь я заполняла свой день, делая для отца все то, что не могла доверить никому другому. Я не мешала Харед носить воду, или поднимать тяжелые корзины с мокрым бельем, или отмывать полы и стол от присохшей чешуи. Я надеялась, что она найдет себе угол и съедет от нас, но все пошло не так. Как-то отец вернулся домой раньше, чем собирался. Посреди ночи я услышала шум шагов, тихие голоса, вскочила и принялась одеваться, чтобы встретить его. Без свечи, на ощупь, я долго путалась в рубашке и юбке, еще больше сбиваясь оттого, что торопилась. Наконец, одевшись, целую вечность спустя, я толкнула дверь и остановилась на пороге, приглаживая волосы. Да так там и замерла. Меня не услышали. Харед, без верхнего платья, в одной только тонкой рубашке и юбке, держала кувшин, из которого перед этим, видно, поливала отцу. Он стоял совсем рядом, обнаженный по пояс, мокрый, комкая в руках полотенце. Длинные волосы прилипли к плечам, он тяжело дышал. В тусклом свете огарка я видела их так четко, словно на площади в солнечный день. Видела непреклонный блеск ее глаз и призывно приоткрытые губы. Видела, как пальцы отца мнут и сжимают полотенце, видела решимость в его глазах. Видела, как он прижал ее к себе вместе с кувшином, выронив полотенце, и поцеловал. Видела, что ему было мало этого, но степница, отстранившись, прижала пальцы к его губам и покачала головой, а потом, вывернувшись, ушла вылить грязную воду, отец же прижался лбом к стене. Я не видела его лица, но знала, что Харед недостойна такого желания. Она была не матерью нам, не женой отца, чужачкой без роду и племени, обманом проникшей в наш дом. Даже если бы она переспала с отцом, я бы не переживала так, как сейчас, когда она ему отказала. Он мог наслаждаться ею, но не страдать из-за нее. Через два дня, что прошли в гнетущей тишине — в гнетущей для меня, ведь я знала, что отец никогда не бросает начатое на полдороге, — он подошел ко мне и попросил вернуться в общую комнату. — Разве Тильда не слишком мала, чтобы занимать отдельную комнату? — удивилась я. Странно, но мне и в голову не пришло, чего хочет отец. — Ее займем мы с Харед, — просто сказал он. — Ты ведь не будешь против, Сигрид? «Буду!» — кричало все во мне, но я сумела с собой справиться. — Не назовут ли твое решение слишком поспешным, отец? — спросила я, как могла, непринужденно. Он негромко рассмеялся. — Поспешным? Я одинок почти десять лет. Скорее уж скажут, что я слишком долго тянул с выбором. Да и какое мне дело до того, что скажут добрые жители Эсгарота? Главное, чтобы вы не возражали. — Мы не возражаем, — звонко сказала из-под его руки невесть откуда взявшаяся Тильда. — Верно, Баин? Верно, Сигрид? — Верно, — с довольной улыбкой подтвердил Баин. Я кивнула. Говорить было нечем. «Ты не был один, — подумала я вслед вышедшему отцу. — У тебя была я».* * *
Они старались вести себя очень тихо, но я слышала их: каждый шорох, каждое движение, каждый стон, заглушенный рукой или подушкой. Я не могла спать там, где спокойно засыпала прежде, — мне не хватало моей комнаты, не хватало утреннего света на подушке. Я ворочалась с боку на бок, пока отец не выходил. И только когда за занавеской разливался теплый свет свечи, я засыпала, зная, что до вечера могу быть спокойна: отец и Харед не будут прикасаться друг к другу. Я вновь перестала подниматься рано и старалась пореже оказываться рядом с Харед, чтобы не видеть ее неестественно алых губ и сияющих серых глаз. У меня же глаза словно потускнели, и кожа стала больной; волосы секлись и не хотели укладываться, как прежде. Я вспоминала дни, когда с утра до вечера крутилась между очагом и корытом. Тогда я была на своем месте, а теперь мне в доме места не было. Харед заняла его и наверняка мечтала о моем замужестве, о том, что я оставлю ей отца, и его глаза будут смотреть только на нее. Для нее он будет привозить долго не вянущие цветы из эльфийского Лихолесья и стрелять белок на пушистую душегрейку. Когда я подумала об этом, мне стало так темно и холодно, как не было со дня смерти матери. Приближалась осень этого бесконечного года. Вскоре предстояло запасать рыбу на зиму. Мы всегда делали так — на зимнюю рыбалку нельзя было полагаться, а изобилием мяса мы никогда не могли похвастаться. Отец уплыл на несколько дней. Я знала, когда он должен вернуться, и накануне притворилась, что у меня женские неприятности. Две бочки с рыбой достались одной Харед. Тильда была слишком мала, чтобы помогать в такой работе. Я не могла отказать себе в удовольствии тихонько подглядывать из окна за тем, как Харед внизу, на мостках, одну за другой достает тяжелых, еще трепыхающихся рыбин, вспарывает им брюхо, промывает, обваливает в соли, вставляет распорки и вешает вялиться. Наступил полдень, а бочка опустела едва ли наполовину. Когда тени стали длиннее, Харед уже не пела. Руки ее стали двигаться тяжелее, и было заметно усилие, с которым она взрезала чешуйчатую кожу. На одной из рыбин нож сорвался, и я разглядела, как из пальца Харед выступила кровь, пачкая белое рыбье мясо. Харед допотрошила рыбину, тщательно промыла изнутри и только тогда пошла в дом, чтобы найти чистую тряпицу и завязать палец. Мне захотелось спуститься вниз и заметить эту рыбу, чтобы потом, зимой, найти ее среди прочих и долго катать на языке полоски вяленого мяса — будто бы оно должно иметь особый привкус. Но конечно, я не рискнула выйти — ведь, скорее всего, я бы столкнулась с Харед. Оно того не стоило, хотя желание заполучить именно эту рыбу еще долго отзывалось во мне, наполняя рот обильной слюной. Харед затянула палец полоской ткани, но она, конечно, не могла защитить ранку ни от воды, ни от соли. Я видела, как она прикусывает губы, как старается не дать соли попасть на этот палец. Увидев, как она смахивает запястьем слезинку со щеки, я не удержалась и рассмеялась, как прежде, звонко и весело. Не знаю, слышала ли она меня. Она закончила со второй бочкой уже в сумерках и принялась смывать с досок рыбьи внутренности, когда вернулся отец. Я видела, как он вынул тряпку из ее рук, обнял Харед и повел ее в дом. Это был первый раз, когда он прилюдно признал, что та не просто постоялица в нашем доме. — Сигрид! — крикнул он, войдя. — Будь добра, прибери на улице, Харед очень устала. Она что-то говорила, видно, насчет моего состояния, но отец прервал ее речь, повторно позвав меня. — Харед сказала, что ты плохо себя чувствуешь, — обратился он ко мне, — но я не прошу тебя о многом. Вымой доски, Сигрид, и отдыхай. Не знаю, догадывался ли он о моем маленьком обмане, но я не решилась ему перечить. Когда я вернулась, они сидели рядом на лавке, и русая голова Харед прижималась к плечу отца. Я не раз сидела так с ним, уставшая от дневных трудов, будто набираясь от отца сил. Теперь я могла рассчитывать только на себя. И все же в эту ночь я спала спокойно.* * *
Зима сковала городские каналы сначала тонким, прозрачным, а потом все более утолщающимся льдом. По ночам я мерзла, и, сколько бы верхней одежды не наваливала поверх одеяла, теплее не становилось. Я представляла, как, должно быть, жарко в постели Харед, и трогала себя ледяными пальцами, пытаясь понять, как это бывает между мужчиной и женщиной. Щеки вспыхивали огнем, но я продолжала мерзнуть. Однажды меня словно толкнуло, я выползла из-под груды одежды и на цыпочках подошла к двери моей бывшей комнаты. Они были там — на узкой кровати, освещенные пляшущим в топке огнем. Пятки Харед упирались в кровать, колени равномерно вздрагивали, руки цепко обвивали спину отца — так вьюнок обвивает стебель чертополоха, выбираясь к солнцу. Это было отвратительно. Я стояла там, пока не перестала чувствовать ступней — по полу тянуло сквозняком. На утро оказалось, что я простыла, и меня уложили в постель в моей прежней комнате. Харед принесла теплый травяной чай. Я пила его маленькими глотками и думала о вьюнках, слизнях и паразитах. За стенкой гремели ведра и тазы — Харед собралась стирать. Я впала в полудрему и очнулась, когда она пошла полоскать белье. По старой привычке я поднялась и припала к замерзшему окну, дыханием протаяв в инее маленький кружок для наблюдения. Харед направилась к середине канала, где сделали прорубь для полоскания — там вода была чище. Поставив ивовую корзину на лед, она разбила рукой тонкую корку на проруби и потянулась за бельем… Не то во льду была трещина, не то он подтаял — не знаю. Знаю только, что край проруби обломился, и Харед во мгновение ока оказалась в обжигающе холодной воде. Людей на улице было немного, и они не сразу поняли, откуда доносится крик. Я принялась неторопливо одеваться — я ведь была больна и не могла выбежать на мороз раздетой. Одевшись, я поспешила на улицу, наказав Баину и Тильде не выходить из дома. Смельчаков в нашем городе немного — кое-кто пытался подобраться к проруби, но останавливался на полдороге, боясь тоже провалиться под лед. Кто-то побежал за веревкой. Когда ее принесли и бросили Харед, та уже не смогла уцепиться. Казалось, она потеряла не только голос, но ум в страшной полынье. Но я знаю, что это не так: когда я поймала ее взгляд, у меня не осталось сомнений — она все знала и понимала. И понимала, что я победила. На похоронах отец, черный, как печная сажа, не проронил ни слова, только обнимал Тильду и меня. Да и позже почти не разговаривал, роняя только самое необходимое. Но я знала, что все будет хорошо. Ведь у него была я.* * *
Я думала, что больше в нашей жизни не случится неожиданностей. О замужестве со мной уже не заговаривали, и я снова вернулась в свою комнату, снова прислушивалась к разговорам рыбаков. И оказалась совсем не готова к тому, что из нашего туалета полезут гномы. Король-под-Горой, раненый гном, орки, эльфы… Я не успевала следить за событиями, которые от меня не зависели, и только отмечала то, что бросалось в глаза: противостояние отца и гномьего короля, приязнь между двумя молодыми гномами, слишком горячую для братской — я слышала, что такое тоже бывает; неведомую мне прежде красоту эльфов, словно ветер с гор, ворвавшихся в наш дом и наполнивших его орочьей кровью и звоном оружия. Так много всего было вокруг; так много всего, способного пробудить в отце интерес к новым людям, к новым делам. Я не любила новшества; за что же они врывались в мою жизнь? А гномы говорили и говорили: о драконе, не убитом Гирионом, о золоте, о разрушенном Доле, о могущественном короле эльфов… Мир был слишком огромен, чтобы я могла с ним бороться. Вот если бы уберечь отца от него… уберечь… спрятать… Я всегда, всегда буду с ним; неужели ему этого мало? Серая полоса на моей подушке наливается светом. Мне нужно подумать.