haifisch

rammstein — haifisch свет из окна, мимо которого проходит чонгук плавно очерчивает кровавые брызги на стене и кидает тень на заострённое мёртвенно бледное лицо замершего на месте охотника. грязь и пот смешиваются с кровью, забиваются в поры, под кожу и ногти. волосы небрежными длинными патлами липнут ко лбу и вискам, царапая кончиками полуприкрытые веки, но чонгук этого будто не замечает. чувство нарастающей тревоги холодом протягивается по его рукам прямо к загрубевшим подушечкам мозолистых пальцев. растекается по телу колючим ознобом и затапливает до краёв, разливаясь дрожью по скобам рёбер. охотник крепче перехватывает в липких от бурой и клейкой венозной крови ладонях свою секиру и стряхивает с её лезвия ошмётки чужой плоти. он морщится от склизкого скрипа, что разъедает фаланги пальцев слишком уж громким звуком и принюхивается к ночной мгле вокруг себя. воздух пахнет заражённой кровью и смертью. терпкий, гнилостный смрад забивается в ноздри, вместе с гарью тянущейся от тлеющих на площади костров с обугленными телами горожан. у чонгука от этого запаха в носу жечь начинает и он с силой зажимает его пальцами, тщетно пытаясь успокоиться. сколько бы времени не прошло, но он никак не может привыкнуть к этому навязчивому аромату ужаса вокруг. к этому першению в горле, что отдаёт в шейные позвонки и расплавленному горячему страху, который немилосердно вгрызается в нутро и жуёт где-то за ушами, переходя на позвоночник. охотник промаргивается, давая глазам сосредоточиться на каждой шероховатости стен, на каждом завалящем трупе под ногами, на каждой перевёрнутой повозке этой заброшенной богом улицы. слух напряжён настолько, что он слышит, как двигается воздух, задувающий в разбитое окно напротив. как чужой холодный металл с чавканьем разрезает чью-то плоть. — когда ты стал таким трусом, чонгук? — знакомый до боли голос хрипит пробивающейся дьявольщиной. чонгук сглатывает горькую водянистую слюну и снова начинает движение вдоль дома, по-прежнему оставаясь в тени. ноги его скользят по грязно-бурой от незапёкшейся крови брусчатки, а налитые тёмной сурьмой облака тяжело перекатываются, словно спины тягловых животных. охотнику кажется, что он чувствует этот аромат безумия заходящегося в судорогах дыхания. скользкий налёт отголоска бешеного стука в чужой грудной клетке на шершавом языке. он знает, что тэхён чувствует его точно также. чует на каком-то животном, первобытном уровне, что чонгук где-то рядом. они слишком долго были напарниками. чонгук слишком долго был слеп, когда вовремя не заметил, что тэхён начинает поддаваться этой чудовищной жажде крови и потихоньку сходить с ума. он слишком долго был в него и сейчас за это расплачивается. — твой запах такой сладкий, чонгук-а, — оскалившись тянет тэхён, перехватывая топор с остатками каши чьего-то мозга покрепче и оглядываясь. — а знаешь почему? у чонгука шея затекает, прошибаемая только сухими сглатываниями в горле. он слышит осторожные шаги прямо рядом с собой. и замирает всем отнявшимся телом. пот градом скатывается со лба. жжётся в уголках глаз, перед которыми встают сотни смертей. заливается в рот вместе с беззвучными горькими слезами. он не хочет убивать тэхёна, но ему придётся, иначе тот убьёт его. сердце пропускает кучу ударов за раз, когда чонгук слышит въедливый хриплый шёпот прямо позади себя, в затылок: — потому что так пахнет страх. и только чудом успевает увернуться от рубящего удара массивного топора. игра начинается.