У короля мира желтые пальцы

      Оно того стоило. Это место. Приходилось выбираться из лагеря раньше рассвета, чтобы успевать сюда перед железкой, но — удивительное дело — подремав тут, Жан чувствовал себя бодрым, сколько бы ни спал ночью.       Если бы ему позволили, здесь бы он построил себе хижину. И было бы у него не одеяло в пещере, а добротный деревянный дом.       Титанорезка отсекла последнюю голову, и стены расступились. Ханджи говорила, эти места теперь — королевская собственность, и смеялась, рассказывая, насколько отличается волнение некоторых подданных за будущее новых земель от их же беспокойства в прошлом за судьбу разведотряда. Смеялась, но выражение лица у нее было кислое. А Жан думал, что это все от того, что никогда эти люди не выезжали на коне за ворота Караниза и Шиганшины и не знали предчувствия бесконечности мира, что хотя бы раз ощутил каждый разведчик. Бесконечности всего. Марлийцы привезли с собой карты, подтверждение этому: с их приездом земля перестала быть плоской и стала шаром без начала и конца. Земли не могло не хватить — скорее жизни оказалось бы недостаточно, чтобы ее обойти.       У кошмаров конца тоже не было, они просто стали другими. Накрывая берег, волны передавали тревожные приветы с материков, но когда Жан приходил сюда, в маленькое мирное настоящее, будущее тоже казалось ему если не милосердным, то хотя бы беспристрастным. Он нашел это место, когда они прокладывали дорогу неподалеку, и сразу полюбил его за покой. Пока оно принадлежало только ему и казалось идеальным. А неглубокую расселину в камне, где он дремал, Жан весомо называл про себя пещерой. Какая ни есть — приют.       Наверное, он взрослел. С двенадцати лет он не знал настоящего уединения, но менялся мир вокруг, менялся он сам, и все чаще хотелось вспомнить, каково это — быть не членом отряда, а обычным гражданским, свободным парнем, от которого он уже отвык. Этот уголок нетронутого мира ничего от него не требовал, здесь не то что звания — даже имена были неважны. Он был маленький смертный, перед ним — неоглядное вечное море, торжество природы, к которому он причащался, соглашаясь на свою мизерную роль. Жан соглашался легко и охотно: одно другому не мешало, можно было быть песчинкой и триумфатором одновременно.       Они вырвались из-за стен и все стали королями. В его королевстве было синее небо, теплый песок и казарменное одеяло. Иногда этого было слишком много для него одного, но человека, с которым он хотел поделиться, съедали заботы. Жан помогал изо всех сил, но не мог стать командором вместо Ханджи. Их разделяли порядок из формальностей и распорядок дня, не совпадающий настолько, что когда он вставал, она шла спать. Или не шла, и тогда он находил ее спящей за столом, переносил в кровать и шел сюда, посидеть под каменным козырьком, отдохнуть и подумать. Жан складывал руки на груди, смотрел в горизонт, и волны убаюкивали его и усмиряли тревоги.       Это вообще никогда не было легко для него — любить. Иногда казалось, это чувство рождено хаосом и слишком бессмысленно, чтобы уметь с ним управляться — только приноравливаться. Свою детскую влюбленность в Микасу, которая доставила столько страданий в кадетском корпусе, он нес в сердце до сих пор: сильно прохудившись в слепом желании владеть, она перестала мучить его и парадоксально стала теплее и больше. Но то, что он чувствовал к Ханджи, с самого начала напоминало чудной кошмар, будто ему вручили по факелу в руку и наказали прыгать над бочкой с порохом, пока что-нибудь не случится. Что-нибудь регулярно случалось, но он наловчился прыгать повыше и держать покрепче. Их всегда было двое с ней рядом; трое, если считать капитана Леви, который злой собакой ходил и зыркал кругом, словно ждал от Жана подвоха, пока не оттаял.       Пока один из трех не выбыл насовсем.       Иногда Жану казалось, что это число не меняется даже после той смерти, иногда — что оно гораздо больше. Сердце Ханджи было занято памятью о людях, которых он даже не знал: было занято десятью годами, которые помешали им родиться ближе друг к другу. По статистике разведотряда чудом было, что они вообще пересеклись.       Но он не жалел.              Его неглубокий сон иногда прерывался — Жан открывал глаза, глядел в небо и благодарил его за звуки, запахи и за то, что может лежать тут, не боясь пропасть без вести или стать неопознанной гигантской блевотиной или пеплом. Он проснулся в уже знакомом и привычном умиротворении — и вздрогнул. Что-то лежало по правую руку, чего раньше там не было. Испугавшись, что он больше тут не один, Жан приподнялся на локтях, огляделся и просиял.       Была причина, по которой он не бросал бочку с порохом. Точка схода всех обстоятельств и неслучайностей в небрежно брошенном рядом с ним пиджаке. Щурясь от поднимающегося солнца, Жан смотрел, как оно приветствует свое дитя, стоящее по колено в воде в рубашке родного цвета, и любовался обоими.       Ханджи словно почувствовала, что он проснулся. Оглянулась и пошла на берег.       — Вот значит, где твое тайное убежище. Ничего устроился, даже одеяло прихватил.       — А оно не тайное, просто всем слишком лень так далеко уходить. Как ты меня нашла?       — Ну, я все-таки командор отряда.       — Кто-то меня выследил.       Ханджи пожала плечами. Жан так соскучился по ней и возликовал, увидев, что решил оставить это все пока шуткой. Песок и травинки пристали к ее мокрым ногам: Жан потянулся стряхнуть и дотронуться.       Дотронулся. Стряхнул. Нежно провел ладонями от лодыжек и до колен.       В ответ на эту ласку Ханджи погладила его волосы, и Жана просто затопила волна счастья и радости.       Он был свободен и любим. Может, свободен по-военному условно, да и любим своеобразно — но пока ее руки были в его волосах, это не имело значения.       — Красиво здесь, — сказала Ханджи, обведя взглядом простор.       — Красиво, — согласился Жан.       — Не пробовал нарисовать?       — Нарисовать, — он улыбнулся.       — Ты же рисовал раньше.       — В пятнадцать лет?..       — Ну да, в те ужасно древние времена, когда ты был так молод.       Он немного завидовал людям, которые могли нести иронический бред с каменными лицами, но завидовать Ханджи не имело смысла, ею он просто любовался. Сначала силой духа и жизнелюбием, чудачеством и упрямством; потом, узнав в ней человека, который состоял не только из маниакальной одержимости, а чисто по-человечески нуждался в поддержке и любви, уже не мог себе объяснить, чем — просто она стала роднее, важнее и красивее всех. Задрав голову, Жан рассматривал ее лицо — никогда не надоедало; и радовался ее присутствию, непостоянному, стихийному, даже сейчас неожиданному.       — Нет, правда. Там, во внутреннем кармане, блокнот, возьми да нарисуй прямо сейчас.       — Прямо сейчас, — снова эхом отозвался Жан. — То есть мы не пойдем укладывать рельсы, делать важные дела, вершить историю и все такое?       — Не пойдем, если хочешь.       — Ты серьезно, что ли? — он даже улыбаться перестал.       — Да как бы момент не упустить. Скоро тут, возможно, будет столпотворение, и твое прекрасное место перестанет быть твоим.       — Почему?.. Кто меня нашел?       Ханджи ответила не сразу, и Жану показалось — нехотя.       — Микаса.       Еще одна ранняя пташка — а где одна, там и две.       — Что? Я ее не видел. Когда?       — Вчера утром. Что же в этом странного, если ты приходишь сюда спать?       — Ну… я попрошу ее никому не говорить.       — Жан, так не бывает. Пока знаешь ты один — можешь быть уверен, что один. Сам видишь.       Он вздохнул.       — Наверное, она искала Эрена.       — Наверное.       — Ну да, только Эрена тут не хватало, — пошутил Жан.       Что-то в голосе Ханджи ему не понравилось. Он спросил просто смеха ради:       — Да ты как будто ревнуешь?       Он и ждал, что она посмеется. Как ещё можно было на это дурачество отреагировать?       Только этого не случилось. Она высвободилась из его рук и пошла к берегу. Чтобы самому не рассмеяться от такого ответа, Жан задержал дыхание, да так и остался сидеть, пока легкие не запротестовали. Тогда он от души хватанул воздуха и весело крикнул ей в спину:       — Самая беспочвенная ревность на свете!..       И, глядя на Ханджи, подумал, как было бы здорово, если бы она не шутила. Как хорошо было бы в самом деле провести вдвоем хотя бы день, не отвлекаясь ни на что неотложное, неизбежное и обременительное. Он уже привык, что выходных не бывает — есть мир, опередивший их в развитии на сто лет, и несколько заморских добровольцев, отважившихся помочь им этот мир нагнать. Никто не знал, сколько это займет времени, но век не мог уместиться в день, неделю и даже год. На Ханджи страшно было порой смотреть — огонь в ее пытливых глазах сменялся отчаянием человека, перед которым стоит невыполнимая задача объять необъятное. И если погоня за мировым прогрессом хотя бы сулила и несла в себе радость, то военные и дипломатические игры уже начали ее изматывать. Она всегда была в чем-то виновата и постоянно куда-то не успевала. Целый день не делать ничего — это была непозволительная роскошь: Жан и не рассчитывал на такой подарок.       Отхихикав свое, он все же потянулся в карман ее пиджака, прекрасно понимая, что увидит и чему не обрадуется. Он сам себя стыдил, поражаясь, как сильно и мелочно цепляется к вещи, к предмету — но предмет этот воплощал вечные тревоги о месте Жана среди окружавших Ханджи незаурядных людей. Жан же всегда был просто Жан. У него, в отличие от Ханджи, были реальные поводы нервничать, так он считал. Что Микаса? Кого она не восхищала? Ну, кроме Эрена, которого еще с кадетского понять было невозможно. После возвращения Шиганшины Эрен и вовсе погрузился в себя так глубоко, что вытащить его редко кому удавалось.       Когда Жан понял, что Микаса — чудо и всегда будет завораживать людей без всяких на то намерений, просто потому что дано ей так; восхищать всех, у кого есть глаза, а значит, и его, Жана, тоже — догадка не причинила ему боли, он уже давно любил иначе, и совсем не ее.       Собравшись с духом, Жан вытащил блокнот.       Блокнот привел Ханджи в такой неподдельный восторг, что его хозяин предпочел доставить ей еще большую радость и без колебаний расстался с ним. Он и правда был очень красивый, нельзя было не признать: в пухлой кожаной обложке, с тиснением снаружи, с разными линеечками, полями и пустыми страницами внутри. На этом его роскошность не заканчивалась, к нему прилагалось чудо-перо, с одной стороны авторучка, с другой — карандаш. Завидная, богатая вещь, которую просто держать в руках было одно удовольствие. В нем так и остались записи Оньянкопона: мелкие буковки, старательные рисунки, он хотел вырвать сразу, но Ханджи сказала, что раз подарок, то целиком.       «Сейчас я тебе возьму да нарисую, — промчалась в голове хулиганская мысль, пока Жан хмуро пролистывал странички, заполненные первым владельцем. — Жопу нарисую на развороте в центре. Нашла художника».       Он уже открыл и разворот подходящий, и карандаш приготовил. Бросил злорадный взгляд в сторону Ханджи — и дрогнул.       Разглядел повязку в ее руке. Ханджи стояла по колено в воде, вытянувшись, расправив плечи, повернувшись к солнцу и подставляя ему лицо, и это было так красиво, что вмиг наплевать стало, что блокнот у Оньянкопона кожаный, почерк красивый, а сам он умен, речист, привлекателен и ни на кого здесь не похож.       Жан даже не надеялся, что когда-нибудь это станет совсем неважно. Не для него. Не с ней. Не Оньянкопон — значит, кто-то другой, что-то другое. Однако жизнь учила его принимать несовершенство и любить его: он сопротивлялся, он хотел идеально, а кто не хотел?       Идеально не бывало даже у королей.       Рука заспешила воспроизвести картину напротив, и Жан так старался перенести ее как следует и не упустить главное, что даже поверил в свой успех. Не так уж сложно: всего две плоскости, неба и моря, и маленькая тонкая фигурка на одной из страниц. Повязку Жан нарисовал крохотной черточкой. Вроде закончил, но не хватало цвета, желтого, документального желтого, а у него были только серый грифель и синие чернила. Жан озадаченно оглянулся вокруг, просто в раздумьях, ни на что не рассчитывая — и остановил взгляд на пестревшем недалеко от его пещеры разнотравье.       Тогда его осенило. Он решил проверить: прихватив с собой блокнот, отправился туда, где мелко и бело-желто цвело, и обрадовался, найдя там именно то, что нужно.       Вернувшись, он оглядел результат, и эйфория отпустила. Все-таки он был совсем не художник — не Моблит, даже не Оньянкопон, его криворукие усилия напоминали старания ребенка, который рисует маме открытку. Искренность не делала ее шедевром, а Жан рисовал ничем не лучше, и в этом чудесном блокноте его усердие казалось еще нелепее.       Вокруг все было такое красивое, а на бумаге у Жана скукожилось до смешного, и человечек, который подразумевал Ханджи, был совсем на нее не похож. Пыльца размазалась, когда он закрыл блокнот, и теперь море стало грязное, графитно-желтое. Но вряд ли ромашки можно было обвинить в том, что некоторые чувства делали из людей сентиментальных тупиц. Наверное, стоило на первой идее остановиться, она по крайней мере не выдавала его смешную старательность.       Жан подумал, не вырвать ли разворот, перехватил блокнот неуклюже и нечаянно выронил; а когда поднимал, из-под обложки выглянул уголок спрятанного листочка.       Муками совести Жан решил не терзаться, тем более что листок мог принадлежать и первому владельцу. Марлийские тайны или секретные записки — где уж тут было не подглядеть? Она сама сказала — можешь взять; он даже не хитрил.       Жан еще не достал листок, а на душе уже стало неспокойно. Но когда он узнал то, что попало ему в руки, от сердца не просто отлегло — он загорелся и начал хохотать так, что Ханджи оглянулась.       — Ну нет! Не может быть, что ты хранишь это дерьмо!       Словно и не было этих лет. Помятый листок вернул его в самое начало. До титанорезки, до Шиганшины, до революции и коронации, до пятьдесят седьмой экспедиции. И еще раньше, когда у него не было плаща с крыльями свободы, был он сам не свой и ничей, не кадет, не солдат, не ребенок, не взрослый; что сейчас, что тогда он не знал ничего, но то, прежнее ничего было проще и тянуло вперед. Жить было страшно, но тянуло вперед и в рост, и он рос изо всех сил и делал глупости без оглядки.       Одна из них была потрясающе в своей бездарности увековечена. Взволнованными пальцами Жан развернул листок, и оттуда взглянула на него будто и не Ханджи, а любопытный бестактный раздолбай из прошлого, по факту недалекого, а по ощущениям отъехавшего в небытие. Глупый мальчишка, который по-настоящему искренне хотел только две вещи, как все глупые дети, вступающие в разведку — не умереть и любить во всех смыслах этого большого слова.       Но даже прямолинейный Жан в то время был далек от такого уровня честности. Оно рвалось наружу само, без спроса. Вот и смешное свидетельство он нашел, спрятанное от всех глаз.       Он жил в блокноте Оньянкопона и не знал об этом. Он не мог и подумать, что еще увидит этот рисунок, и увидит его здесь, и столько всего почувствует: ностальгическое волнение, стыд, радость, недоверие и любовь.       Конечно, ее.       Жан махнул листком в воздухе, показав Ханджи, вскочил на ноги и побежал к морю, где она торопливо надевала очки.       — Ханджи, ради всего святого, можно я его выброшу?       — Не смей!       Она потянулась за рисунком, который Жан держал за краешек двумя пальцами. Он отскочил; прыгал, пока Ханджи пыталась поймать его, уворачивался и никак не мог перестать смеяться.       — Ты не можешь так со мной поступать! Не можешь хранить эту похабщину!       «Можешь. И спасибо тебе за это».       — Я убью тебя, когда поймаю, — пообещала Ханджи.       — Так сначала поймай!       Промокли они до пояса насквозь, Жан — еще выше, убегая от берега все дальше. Голос разума беспомощно вякнул, что обсохнуть до возвращения в лагерь они не успеют, и затих — большая вода все делала веселее, в море всегда хотелось дурачиться, уж таково оно было, и все это быстро поняли, как только притупилось потрясение от встречи. Всем — и вчерашним детям, как Жан, и тем, у кого вообще не было детства, как капитан Леви — море возвращало или дарило радость беспечности, хотя бы каплю ее.       Но Ханджи, командор как-никак, свой голос разума слушала внимательнее и, мучаясь выбором, уйти под воду с головой или позволить Жану удрать, вид имела очень сердитый.       В какой-то момент она выдохлась.       — Черт длинноногий. Верни где взял, — прохрипела она, запыхавшись.       — Да брось, этот долбаный стыд хочет поплавать, давай доставим мне это удовольствие?       — Давай вернем рисунок на место и доставим удовольствие мне.       Жан улыбнулся.       Вытер руку об остатки сухой одежды, аккуратно сложил листок. Подошел к Ханджи, расстегнул карман ее рубашки и положил рисунок в него.       — Давай, — легко согласился он и обнял ее.              — Ну, можем же мы потеряться на день? — пробормотала Ханджи, не отрываясь от горизонта, когда они сидели на берегу и восстанавливали дыхание.       Будто разрешения у него спрашивала. Внутри нехорошо екнуло — о скольком же он не знал. Она уставала больше, чем он мог подозревать, а у него не было таких слов и сил, чтобы ей объяснить, насколько он не против. Как сильно он сам хочет послать все невообразимо далеко и просидеть тут полжизни или хотя бы до вечера.       Все, кроме командорства, она всегда выбирала сама. Но и его приняла безропотно, как свой долг — как и он принимал свой.       Ханджи смотрела в даль, где небо встречалось с морем, а Жан смотрел на нее и молчал. Каждый новый день службы учил его смирению, которое его мятежная душа отторгала, но наука эта порождала немало противоречий, и он больше не мог быстро определить, что хорошо и верно, а что нет. Сидеть рядом и смотреть на Ханджи было хорошо, вернуться в лагерь — правильно. Выбирать умом, а не сердцем — правильно, а сорваться с места, поцеловать ее и задержать тут? Почему это было неправильно, когда они оба этого, наверное, хотели?       — Ты ничего не требуешь. Совсем как он. Но ты не как он, я знаю, что нет.       Внезапное признание застало Жана врасплох, и в переполнявшей его, чуть ли не за край льющейся теплоте, которую он готов был низвергнуть на Ханджи — чудом держался — проклюнулись печаль и робость: сложное чувство. Сложное, как всегда.       Мудрости и смирения никогда не бывало достаточно. Ханджи точно подслушала его мысли.       — Трудно тебе со мной?       Слова ударили Жана по голове и пронизали до потрохов, чтобы тут же подняться и, заполнив его целиком где-то в груди, помочь осознать: это ведь и не вопрос вовсе, а сам по себе ответ на его бесконечное смятение. А чтобы ответить Ханджи, не нужно было думать. Ответом было все, что он чувствовал сейчас, запыхавшийся мокрый король мира. Он не мог остановить время и потому старался хотя бы запечатлеть все в памяти, чтобы унести отсюда.       Для того чтобы справляться с шероховатостями жизни, у него была голова на плечах, а главная правда была только одна и звучала очень просто.       — Мне хорошо с тобой, — сказал Жан.       Ханджи наконец посмотрела на него.       — Ты сокровище.       — Совсем как он?       Вырвалось само, несмотря на спрятанную в словах Ханджи силу, и Жан помрачнел — и эту неуверенность свою, тварь живучую, теперь тоже следовало прихватить.       — Напомни, что ты там кричал, что и у кого было беспочвенное?.. — прищурилась Ханджи, дразня его.       Солнце поднималось выше. Надо было закончить на чем-то другом, прежде чем они встали бы и пошли обратно. Не стоило ему так говорить, но, в конце концов, она первая заговорила о Моблите.       — Он мертв, — напомнила Ханджи.       Как будто кто-то из них мог забыть. Как будто это все объясняло и что-то меняло.       Как будто себе это говорила — Жан был уверен, что так и есть.       Его так давно не было с ними — и все-таки он был, любовь смертью не исчерпывалась, она всегда была сильнее. Это был добрый закон живущих, остающихся на этом свете. Хороший закон, Жан знал это; в любом случае, теперь у него было огромное преимущество.       Грустная ирония заключалась в том, что теперь он понимал Моблита как никто. И тоже скучал по нему.       — Нет. Совсем другое сокровище, — призналась Ханджи, пытаясь обратить все в шутку. — Пойдем.       — В лагерь?       Ханджи дотронулась до его волос, заправила за ухо — отросли здорово, но титанов, чтобы рубить им шеи, на острове не осталось, и Жан перестал заботиться о том, чтобы ничего лишнего не мешало.       Погладила по щеке.       — В твое убежище. Пойдем, пока я не сказала тебе еще какую-нибудь глупость, которую ты не хочешь слышать. Пока здесь не собрался весь отряд. Пойдем уже, Жан. Я знаю, что тебе тяжело, но я скучаю по тебе не меньше. Я никуда отсюда не уйду, пока не вспомню, что такое секс. Если есть что-то, чего я хочу в последнее время больше, чем спать, то вот оно.       Жан засмеялся от такой неожиданной честной речи, повернулся и поймал ладонь Ханджи губами. Взял ее пальцы в свои, поцеловал каждый.       Ничего не изменилось. Он по-прежнему хотел того же, что и в пятнадцать, только смерти больше так не боялся. Он узнал женщину: она сидела с ним рядом, и хотел он ее не меньше, чем в первый раз, а любил и того сильнее.       — У тебя пальцы в карандаше, — заметила Ханджи. — И еще в чем-то желтом.       — В тебе, — пошутил Жан, вытирая пыльцу о ворот ее рубашки.       — Насколько я чувствую, пока нет.       — Не искушай меня, сильнее все равно невозможно.       — Делаю, что могу, но уж куда толще-то.       — Я растягиваю удовольствие.       — Ты рискуешь. Вот решат, что мы потонули, бросятся искать. Найдут, — Ханджи фыркнула. — Увидят, что мы живы и чем заняты. Представь эти радостные лица.       — Не хочу.       — Так что ты нарисовал? Нутром чую, жопу какую-нибудь?       — Я нарисовал тебя, но если тебе нравится такая формулировка...       — О, — загорелась Ханджи. — Любопытно. Может, ты даже превзошел это?       Она похлопала себя по карману.       — Это?.. Ну нет, это невозможно.       Жан накрыл ее руку, задержался на костяшках, скользнул ниже — и под ее ладонь; Ханджи вздрогнула и подалась к нему. Он присовокупил вторую руку, мгновенно вспомнив, как выдается вперед ее тело под кончиками его пальцев, родное, горячее и такое желанное: угловато и так скромно, совсем не похоже на его бесстыжие мысли — и мысли Ханджи, насколько он мог догадываться. Губами Жан ткнулся в ее губы и, не найдя возражений, стал целовать горячо и нежно — а она откликалась на его ласки так чувствительно, знакомо и сладко, что растягивать что бы то ни было он не смог бы уже физически.       Столько всего он рвался сказать ей — как он счастлив быть тут, сколько для него значит то неумышленное «со мной» и как тяжело, почти невыносимо знание, насколько близки могут быть два человека, если оно не греет, а жжет; но главным образом — как она хороша и как сильно он хочет её прямо сейчас.       Для этого был и другой язык, и Жан говорил без слов, влажно целуя ее в ухо, как ей нравилось, и осторожно развязывая повязку: руки Ханджи блуждали по нему беспомощно и хаотично, и счастливый шальной демон, проснувшийся внутри, переместился из солнечного сплетения ниже и затребовал больше. Больше эмоций, больше удовольствия, он ждал больше — и куда больше готов был отдать. Ханджи поднялась с места, Жан потянулся за ней, и до камней они дотащились, едва не убившись, не отрываясь друг от друга и чуть не отрывая друг другу пуговицы. Рубашки почти сразу полетели на песок, но мокрые брюки противились такой встрече и целомудренно приставали к коже — и они нетерпеливо стаскивали их друг с друга, чертыхаясь и смеясь. А оставшись без одежды, не спрашивая друг друга ни о чем и ничего другого не ожидая, обнялись так крепко, как будто могли слиться в одно; и слились наконец, первый раз за проклятую бесконечность, два беглеца на казенном одеяле.       Эта близость — она невыносимая была, слишком голо, слишком нараспашку, слишком хорошо. Жан не выдержал накала предсказуемо быстро: демон запульсировал, забился в паху и извергся, чуть не ослепив хозяина. В такие моменты Жану казалось, органы и правда отказывают ему: ничего не было, кроме волнообразного этого удовольствия, и не поддаться ему было невозможно. Жан разомлел, сник в руках Ханджи и виновато улыбнулся. Это была виноватость наоборот, виноватость счастливого гордеца — я люблю тебя, говорило его тело, несовершенное и красноречивое, и ничего не было лучше, чем знать, что Ханджи понимает все правильно. Он так давно не дотрагивался до нее вот так, что было удивительно, как он не кончил еще на берегу.       И вместе с тем ничего не кончилось. Удовольствие изнурило его, но желание быть внутри, сверху, рядом, поглотить, заполнить, разжечь, измаять до бесстыдных нечаянных звуков, заставить сердце ускориться, волоски – приподняться, никуда не ушло. Он не мог перестать хотеть вот так просто, потому что ничего еще не получил — только утоливший голод демон сжалился над ним и позволил двигаться нежнее и внимательнее, собираясь с новыми силами. Ее очередь, говорил демон, потешаясь над Жаном и отводя его на другой уровень удовольствия, где всем заправляло ненасытное эго, а гордость и восторг воплощала дрожь чужого чуткого тела. Жан вел его из равновесия не самой короткой дорогой: стоило ли торопиться, когда оба знали, где в конце концов окажутся? Дорога была сама ответственность за ее наслаждение. Это его усилия заставляли сокращаться заветные мышцы, это он стал ее любовником, пройдя путь от мальчика до мужчины, это ему она доверяла свое тело полностью, а душу — ну, насколько могла. Ханджи пришла к нему сюда сама и сама же не смогла уйти — вот настолько; это было немало.       Она целовала его руки, и ключицы, и подбородок — уже не в детском пушке, колкий взрослый подбородок, и пустым слепым глазом упиралась в его плечо, вдыхая его запах, а Жан смеялся, морщась от щекотки.       Им и дня не хватило бы, чтобы насытиться — но и того не было, да и тела подводили.       Сил у Жана оказалось побольше в конечном счете: волны удовольствия накрывали его с головой, разум покидал тело ненадолго, но секунды спустя сознание фиксировало какой-то фрагмент — разметавшиеся на одеяле волосы, яремную ямку, глаз — единственный, так вышло, но самый красивый на свете — и тогда он возвращался обратно, готовый снова любить ее. Ханджи долго не уступала ему в пылу, но ее ночи пробегали быстрее, чем у Жана, почти незаметно: вот она за столом, а вот надрывается будильник, где-то между этими событиями — его руки, а сна как не было.       — Ханджи, — сказал он наконец, когда, сменив бессчетное количество положений, они сидели друг против друга, она — на нем, и, обнимая ее, Жан почувствовал, как тяжелеет ее тело. — Ханджи.       — Что такое.       Она пыталась говорить ласково, но получалось очень сонно, замученно и оттого забавно.       — Если ты умрешь сейчас от недосыпа, мне будет очень стыдно.       — Стану я умирать от такой ерунды, — запротестовала она и потянулась поцеловать его, но уронила голову ему на плечо. — Ладно. Десять минут. Пятнадцать.       — Ханджи. Ты поспи, и мы снова… кто нам мешает. И вообще мы можем приходить сюда вдвоем, ну, почаще, чем никогда. А Микаса — ну, она же тебе сказала, а не кому-то, понимаешь? Сколько человек еще узнают это от нее, как думаешь?       — Не упоминай одну женщину в тот момент, когда трахаешься с другой.       — Ой. Ревнивый злой командор, вам надо поспать, говорю же.       — Ты все еще ее любишь? — Ханджи оторвала голову от его плеча и посмотрела пристально — насколько могла, осоловев и разнежившись в его руках.       — Ты только что запретила мне говорить.       — В порядке исключения.       Жан искал слова. Не так просто это было, когда вопрос казался идиотским со всех сторон — главное, он даже не мог понять, подтрунивает Ханджи над ним или спрашивает всерьез. Он ответил всерьез — на всякий случай. Не только для нее, для себя тоже.       — Но я ведь здесь.       — Ага, — кивнула Ханджи, и ее взгляд стал еще более странным и многозначительным. — И это значит?..       — Я правда не понимаю, как тебя может это беспокоить, вот что это значит.       — А тебя?       Он повел плечом.       — А я привык.       — Ты ужасен.       — А говорила, сокровище. Я ужасен, потому что в детстве был влюблен в… — Жан запнулся и фыркнул. — В другого человека, я правильно понял свой страшный грех?       — Ты ужасен, потому что другого такого ревнивца я не знаю. Ты сам не даешь себе быть счастливым. Ладно. Ладно. Я правда прилягу. Только покажи мне сначала.       — Показать что?       Она кивнула на его правую руку: все уже стерлось, и пыльца, и графит, остались где-то на их одежде и на ее теле.       Жан вздохнул и потянулся к ее пиджаку, достал и протянул ей блокнот. Скривился, отвернулся демонстративно — но не очень-то сильно, зыркнул в сторону Ханджи и так замер.       Тот самый разворот открылся сразу, по свежему разгибу. Ханджи осторожно погладила свою нарисованную рубашку пальцем: на нем остался почти весь желтый.       — В откровенности ты поубавил, конечно, спишем на возраст. Но рисуешь все так же душевно.       — Ханджи! — возмутился Жан. — Хватит ржать, я извинился перед тобой еще тогда, и нечестно, что ты вынуждаешь меня делать это еще раз!       — Что тогда, что сейчас. Не стоит.       Ханджи громко захлопнула блокнот, скомкала пиджак и, сунув его под голову, рухнула в горизонтальное положение.       — Зря ты это дело бросил, — заключила она, закрывая глаза и сворачиваясь на боку. Жан готов был поклясться, что вырубилась она в ту же секунду, но когда он вернулся с их одеждой, чтобы укрыть ее, Ханджи пробормотала сквозь сон:       — Конечно, сокровище, что уж там.