С тобой? Не боюсь

Сначала ненавистный парик. Долой, долой! Потом чёртово узкое платье. Никогда бы его больше не видеть! И пошлые бусы! Туфли! Мерзость! Может быть, Гюнтер сегодня не захочет? И тогда не придётся снова надевать туфли… О боже! Неужели Гюнтеру не хватит тех двоих юнцов, с которыми он провёл весь вечер? Или? Он снова решит, что Кшиштоф должен участвовать? В очередной гадости и непотребстве, что Гюнтер придумает. А ведь с него станется. Гюнтер сначала заставит их совокупляться друг с другом, этих его сегодняшних свежих юношей, а потом возьмёт их сам — и одного, и второго, заставит облизывать ботинки, будет пытаться засунуть кому-нибудь из них (а может, обоим?) в зад носок того самого, отполированного их же языками ботинка, прикажет напялить форму и расхаживать с важным видом, изображая «нежно любимого» Гюнтером обергруппенфюрера. Кшиштофу так хотелось верить в то, что Гюнтер сегодня его не заставит смотреть и не заставит тоже — с кем-нибудь совокупляться. Порой Кшиштоф чувствовал себя подопытным животным, ничем не лучше собаки или лошади, а может быть, и свиньи; а когда становилось особенно тяжко и он не мог отделаться от того скотского, что в него так долго пытались впихнуть, и заставить себя чувствовать подобным образом, всего лишь животным, — тогда он представлял, что он и вправду кобель и когда Гюнтер принуждает его делать всякое или заставляет смотреть, — он срывается и вцепляется Гюнтеру в горло, разрывает его до хряща в гортани, жрёт, рычит и не давится сладковатым фашистским мясом и только облизывает время от времени измазанную кровью и обрывками плоти морду. В последнее время Гюнтер всё реже сам пользовал Кшиштофа. Надоел, наверное. Уже почти год прошёл. Гюнтер насытился. Но как бы там ни было, а смотреть на то, что он проделывал с другими мужчинами и юношами, Гюнтер Кшиштофа заставлял. И, похоже, Гюнтера это по-прежнему возбуждало. Ему нравилось поднимать голову Кшиштофа за подбородок и говорить неторопливо, тихо и даже ласково: «Смотри, Иисусик, смотри. Гляди, как я могу. Смотри, как у меня получается. Рожа польская». О, Гюнтеру всегда доставляло особенное удовольствие называть Кшиштофа Иисусиком: «Покажи мне свой зад, Иисусик, наклонись-ка пониже!». С тех пор, как Гюнтер узнал, что имя Кшиштоф — то же, что и Христос, только по-польски, он не уставал над этим глумиться. Кшиштоф давно уже не плакал — разучился. Все чувства умерли. Кроме ненависти. В душе осталось место для неё только — горячей, жгучей. Лишь ненависть не остывала ни на минуту, клокотала внутри, пузырилась, кипела, словно лава в жерле вулкана, которая ждала своего часа, чтобы вырваться, наружу выплеснуться. С тех самых пор, как погибла сестра, а отец так и считался пропавшим без вести — уже больше трёх лет как числился, с тридцать девятого. С тех пор, как забрали Яцека, и Кшиштоф уверен был, что его так и уморили в лагере, в Треблинке*. Яцеку ведь даже две полагалось нашивки, не одна, выбирать можно было: звезду жёлтую или треугольник розовый. И вот теперь Кшиштоф смывал макияж после выступления, сидя перед зеркалом в гримёрке, и в глазах застыли слёзы. Да неужели же теперь он заплачет? Не сдержится? А если Гюнтер ворвётся? Сейчас вот, со своими новыми подопечными. И заметит что-нибудь. Нет, нет, нет. Нельзя. Кшиштоф быстро смахнул рукой слёзы. Так и не пролившиеся. Сначала он подумал, что обознался. Со сцены (из-за ярких ламп) столики в зале было плохо видно. Не могло там быть Яцка. Вероятно, кто-то очень похожий на него, но не Яцек. Это всего лишь игры подсознания. Когда очень сильно чего-то жаждешь, то может показаться, что… А может быть, так вышло, Кшиштофу стало чудиться из-за того, что он недавно только вспоминал Яцка? Тому должно было двадцать шесть исполниться. Всего-то три дня назад. Должно было… После того как был закончен номер, когда отзвучали аплодисменты и свет на сцене ненадолго померк, Кшиштоф в тот короткий миг стал пристально в зал всматриваться, впился глазами в сидящих за тем столиком, где, ему показалось, он приметил Яцека. Мерцали только небольшие настольные светильники, и не было больше никакого освещения. Могло ли так статься, что он видел Яцка? Нет! Нет! Невозможно! Это просто немыслимо! Но Кшиштоф вгляделся — глаза были Яцка! И подбородок, и щёки, и губы тоже. Пусть под всем этим нелепым отвратительным макияжем: под яркими голубыми тенями, алой помадой, румянами — но то был Яцек! Хотя он и сам-то, Кшиштоф, ничуть не лучше, извивался и кривлялся перед нацистскими тварями (привык уже) весь раскрашенный, в разных париках и платьях, расшитых блёстками. Он — всего лишь подстилка Гюнтера, а кто-то очень похожий на Яцка — тоже — собственность немолодого оберфюрера (Кшиштоф даже петлицу сумел разглядеть, два дубовых листика), сидящего нога на ногу, с серым непроницаемым лицом… Не-е-ет! Это уловка какая-то! Не может быть, чтобы Яцек выжил! Не может быть, чтобы он смог выбраться из Треблинки. Тот молодой мужчина, так невозможно похожий на Яцка, он ведь тоже — тоже! — смотрел на Кшиштофа. Во все глаза смотрел. Как будто узнал: в парике, в платье, во всём непотребстве этом… Кшиштоф потряс головой — не может быть, невозможно! Нужно просто перестать думать о Яцке. Нужно успокоиться. Стук в дверь. Вот и Гюнтер пожаловал. Кшиштоф даже макияж не успел смыть. Помедлил немного, не хотелось открывать сразу. В дверь опять постучали, но не так, как это обычно Гюнтер делал — громко и настойчиво, а в этот раз будто приглушённо, робко как-то. Кшиштоф вздохнул и поднялся, чтобы открыть. Отодвинул замок… и глазам не поверил. Господи боже! И всё-таки Яцек! Это Яцек был! Сердце ведь почуяло. Сердце не обманешь! — Это я, я, — торопливо говорил Яцек. — Пусти меня, пожалуйста. Не бойся, я один. Отто уехал. У нас есть немного времени. Кшиштоф впустил. Сам не помнил, как дверь на замок закрыл. — Здравствуй. Здравствуй… Это я, я… Яцек. Клянусь. Посмотри на меня. Тебе не померещилось. Это правда я… Любимый мой… Разве могут быть видения настолько реальными? И такими… настойчивыми. Даже если бы Кшиштоф принял первитина** или морфия — он не смог бы увидеть Яцка так близко, так отчётливо. И не смог бы почувствовать, как горячая ладонь сжимает ему руку; как видение, фантом Яцка, трясёт его за плечи, а потом подхватывает, когда Кшиштоф, кажется, начинает оседать на пол, — просто отчего-то ноги подгибаются. — Тише, тише, — шепчет фантом испуганно. — Ну что же ты? Сейчас нельзя. Милый мой. Сейчас не время. Кшищу… Господи! — Просто обними… Обними меня… и уходи. Я знаю, что не бывает так. Всё это — не по-настоящему. И тут, совсем неожиданно — крепкая пощёчина. «А это больно, чёрт побери!» — проносится в голове у Кшиштофа. — Прости меня, — Яцек молит о прощении и следом сразу же целует там, где на щеке ярким от удара высветилось, там, где пылает ещё. — Веришь? Веришь теперь? И только тогда Кшиштоф кивает. — Откуда ты?.. Как ты выбрался? Никто не возвращается живым из Треблинки. — Но я же здесь. Значит, бывают исключения. — Если сейчас ворвётся Гюнтер… или твой… полковник… — Их срочно вызвали. В штаб. Все уехали. И Отто, и Гюнтер. Вся верхушка. В полном составе отбыли. Отто разрешил мне остаться до полуночи. Пока танцы. — Он тебя балует, — покачал головой Кшиштоф. — Да, можно и так сказать. — Яцек провёл пальцами по щеке Кшиштофа и заглянул ему в глаза. — А тебе? Совсем туго приходится? — Терпимо… Я не жалуюсь. Развлекаю, видишь? Кривляюсь в женском. У меня же хорошая пластика. — Есть одна квартира… — начал Яцек. — Безопасная. Можно туда пойти. Но это пятнадцать минут времени. И обратно ещё. — Нет. Очень долго. Долго… Если только… — Кшиштоф на мгновенье задумался. — Здесь есть чердак, заброшенный. Там раньше гримёрку устраивали, но после того, как провалилась крыша, туда никто не ходит. Он закрыт, но я поднимаюсь, бывает. Когда особенно на душе мерзко. И просто сижу там. Иногда думаю, куда пристроить верёвку, выдержат ли балки… — Нет, Кшищек, не смей говорить так, — взмолился Яцек, хватая Кшиштофа за руки. — Я не позволяю тебе, слышишь? Ты можешь думать что угодно, а я говорю — не смей! Кшиштоф улыбнулся и качнул головой. — Там нас точно никто не увидит? — уточнил Яцек. — Никто не знает, что туда можно проникнуть. Кшиштоф быстро оделся: рубашка, брюки, пиджак. Выглянул из гримёрки, и когда убедился в том, что нет никакой опасности, они с Яцеком тихо вышли, потом поднялись по лестнице на самый верх, до чердака. Там Кшиштоф вытащил из кармана пиджака что-то вроде напильника, только узкого, поддел замок, повозился немного и смог его открыть. Они вошли внутрь, и Кшиштоф затворил дверь. Внутри было темно, лишь мутное окошко в крыше давало немного света, неясного, лунного. — Осторожно, — сказал Кшиштоф и взял за руку Яцека. — Здесь груды всякого мусора. Я сам заделал крышу. Как смог. Наскоро. Закрыл досками. Чтобы не было очень холодно. Но всё равно дует. — Неважно, — прошептал Яцек. — Иди ко мне. Яцек остановился и потянул Кшиштофа за руку. — Аккуратнее. Там стол… Подожди. Давай вот сюда. Так… Тише… Не шуми только. Наконец вместе! Кшиштоф уткнулся Яцеку в шею. Пахло чистой рубашкой, одеколоном и самим Яцеком — крепко, до головокружения. Как будто ничего не поменялось. Как будто они никогда не расставались. Как будто с того самого дня, как поступили в цирковое училище, как познакомились, так и были вместе. — Я люблю тебя, люблю тебя, — шептал Кшиштоф, приникая губами к шее Яцека, потом целуя подбородок — кожа была гладкая, тщательно выбритая. — Родной мой, единственный, — вторил Яцек, откидывая голову. — Как ты выжил… Как ты?.. Господи боже мой… — Не сейчас… Кшищу… потом… пожалуйста… Яцек сам спешно расправился с пуговицами на рубашке и спустил брюки — сначала с себя, а потом с Кшиштофа, помог ему избавиться от рубашки. Какое-то время они просто стояли так, обнажённые, в темноте, глядя друг на друга, а потом в одно мгновенье друг к другу кинулись, обнялись и принялись целоваться. У Яцека губы по-прежнему были напомажены, да и Кшиштоф не успел смыть макияж до конца, но это уже не имело никакого значения. Они целовались и хотели в этом поцелуе остаться. Настолько, насколько получится, чтобы время, которое они у судьбы выторговали или выкрали — всего лишь до полуночи, — чтобы оно удлинилось, развеялось, рассыпалось по всему миру крошечной посеребрённой пылью, чтобы не мелькнуло, как хвост у кометы — вспышкой, как будто и не было… Кшиштоф спустился поцелуями по груди и животу Яцека, принял в рот. Он только слышал, как любимый тихо постанывает: «Хороший мой, хороший мой», — и чувствовал, как тот перебирает, тянет его волосы. Вскоре рот заполнился семенем. И Кшиштоф сглотнул. Всё по законам военного времени. Долгая война — быстрая любовь… Яцек тоже опустился перед Кшиштофом на колени и обхватил губами, плотно сомкнулся, задвигался, помогая себе рукой. Кшиштоф забыл давно, что всё это любовью называется, что всё это может приносить радость и удовольствие. С Гюнтером была лишь покорность, маскирующая отвращение. Ни разу не возникло желания. С тех пор, как ему пришлось лечь с Гюнтером, — ни единого раза. Даже под первитином. Эффекта не было. А с Яцеком — всё вернулось в мгновение ока, ярко и выпукло. И если бы ещё можно было кричать и стонать вволю, на полную, так, как хочется! Потом они сидели на столе рядом, и голова Яцека лежала на плече Кшиштофа. Они взялись за руки и просто сидели так, не говоря ничего. Кшиштоф вспомнил, что в тот год, в училище, когда только поступили, они слегли с тифом (многие заболели) и получилось так, что оказались на соседних койках. Кшиштоф заболел раньше, а Яцек чуть позже, и болезнь у него тяжелее протекала. Они тогда в госпитале держались за руки. Даже по ночам иногда. И ни с кем никогда Кшиштофу не было так хорошо, так светло и правильно. Когда они летали под куполом, когда Кшиштоф ловил Яцека, когда они работали на трапеции. Ему и подстраиваться не нужно было. Яцек будто под него создан был. Они оба друг под друга были созданы. Они никогда, ни на секунду не сомневались в этом. А потом пришла беда: началась война, и всё рухнуло. Никому стала не нужна воздушная гимнастика, а всё, что вдруг стало важным и заимело значение, — это то, что Яцек еврей, таким, как он, нужно прятаться, а дальше что? Гетто, а потом… Потом Треблинка, газовая камера. Яцек сам заговорил, Кшиштофу не пришлось больше спрашивать. — Почему я выжил… Яцек помолчал ещё немного. — Я и не должен был. Но повезло… Наверное. Мы ведь когда ехали в Треблинку, отец думал, что нас перевозят куда-то. В другое гетто… Он умер от воспаления лёгких. Из-за того, что его на морозе обливали холодной водой. Меня тоже. Как раз тогда меня Отто и заметил. Велел прекратить. Вытащил. — Почему? — А я похож оказался на его любовника, на Хелфрида. Хелфрид погиб под Сталинградом. И вот Отто второй шанс выпал, понимаешь? — Поэтому он тебе многое позволяет? — Так получается, — невесело усмехнулся Яцек. — Одевает меня в одежду Хелфрида и требует краситься, потому что Хелфрид любил это делать. И называет он меня — догадайся как? — А твой брат? Сестра? Мать? — спросил Кшиштоф, не ожидая услышать ничего хорошего. — Брат погиб в газовой камере. Про мать и сестру ничего не знаю. А твои? — Отец так и числится пропавшим без вести. Про сестру ты знаешь… Мама успела уехать в Эстонию. Они помолчали снова. И потом первым заговорил Яцек. — Мы готовим покушение на Витцеля. Пытаемся подобраться к нему. Через Отто. — Ты не боишься? — спросил Кшиштоф. — Я столько видел, Кшищек, что никогда больше спать спокойно не смогу… Мне уже не страшно ничего. — А если что-то пойдёт не так? Если… Ты подумал о последствиях? — Я предпочитаю думать, что всё получится… Я ведь уже был здесь, в клубе, — внезапно сказал Яцек. — Когда? С Отто? — Конечно, с ним. Только сидел за дальним столиком. Ты не мог меня видеть. А я никак не мог дать тебе понять, что я в зале… — Значит, мы могли раньше увидеться? — Не расстраивайся, Кшищек. Не стоит… Теперь мы сможем связываться. Обещаю. Я найду способ. — Я хочу помочь. Если я могу быть чем-то полезен. Я про Витцеля… Ты слышишь, Яцек? Яцек повернулся и крепко прижался к губам Кшиштофа, спросил: — И ты не боишься? — С тобой? Нет. Не боюсь. Я ведь тоже, Яцек… повидал достаточно. Примечания: *Треблинка — два концентрационных лагеря: Треблинка-1 (так называемый «трудовой лагерь») и Треблинка-2 (лагерь смерти). Лагеря были организованы нацистами на территории оккупированной Польши, недалеко от деревни Треблинка, расположенной в 80 км к северо-востоку от Варшавы. Лагерь смерти Треблинка-2 существовал с 22 июля 1942 года по октябрь 1943. По разным оценкам, всего в лагере было убито от 750 до 810 тысяч человек. Подавляющее большинство жертв (99,5 %) были евреями из Польши. Именно в Треблинке был казнён вместе с воспитанниками из интерната «Дом сирот» 5 или 6 августа 1942 года выдающийся польский педагог, писатель, врач и общественный деятель еврейского происхождения Януш Корчак. ** Первитин — синтетическое наркотическое средство (метамфетамин), мощный психостимулятор. В немецкой армии, начиная с 1938 года, первитин использовался для борьбы с усталостью во время длительных маршей (перелетов), для концентрации внимания. Популярностью первитин пользовался и у вождей Третьего рейха, наряду с кокаином. В частности, Гитлер получал инъекции первитина от своего личного врача Теодора Морелля начиная с 1936 года, а после 1943 — по нескольку раз в день. Благодаря инъекциям первитина Гитлер был более общительным, энергичным, физически активным и бодрствовал поздно ночью.