* * *
Орфея узнавали на улицах. К нему подходили, чтобы сделать фотографию или попросить автограф, ему протягивали кофе «за счет заведения», ему клялись в любви, поклонялись, будто реальному божеству с Олимпа. Орфею было все равно. Он относился к этому вниманию спокойно. Как к внезапно заставшему дождю — чего бежать, если уже промок насквозь? Куда приятнее замереть на месте, поднять голову к рыдающему небу, протянуть руки, впитывая прохладную влагу. Улыбнуться. Это восхищало и удивляло. Но таким был Орфей. Удивительным и восхитительным. Дни Эвридики раньше походили на череду однообразных кадров, будто не слишком мотивированный режиссер устал снимать и просто смонтировал на повторе тоскливый дождливый день. Теперь в уставший проектор будто бы вдохнули новую жизнь, позволили показывать совсем другие фильмы. Кадры сменялись словно в калейдоскопе — ломаные линии становились треугольниками, квадратами, те превращались в звезды, затем в октаэдры, на Эвридику глядели множество ярких граней, острых вершин, гладких сфер. Раньше она не знала таких фигур. Раньше эти знания были ей недоступны. Орфей нашел ее у черного входа большого концертного зала. Взмокший после выступления, с растрепанными волосами, сумасшедшими глазами. Разгоряченный, с размазанным гримом. Красивый. — Тебе понравилось? — выдохнул он. Там, в толпе, что одновременно поднимала вверх руки, следовала ритму музыки, даже дышала в такт, Эвридика чувствовала себя цветком, который тянулся к солнцу. Все они тянулись к Орфею, шли на его голос, уставшие и больные, злые и убогие, одинокие и несчастные. Все они преображались, когда пели песни «Олимпа». Эвридика видела, как в них вдохнули жизни. Чувствовала, как жизнь плескалась и в ней самой, норовя перелиться через край. Можно ли описать это словом «понравилось»? Есть ли вообще слова, которыми возможно это описать? Ее молчание Орфей трактовал по-своему. — Я… волновался, — признался он. Из знаменитого музыканта превратился в дворового мальчишку, что нарвал полевых цветов, а теперь сжимал их в потной от волнения ладошке, боялся — примет или нет? — Это настоящая магия, — сказала Эвридика. — Я люблю твою музыку. Полуправда. Но сказать больше — значит вырвать из груди кусок в надежде, что его не заставят принять обратно. Сначала Эвридика полюбила его музыку. Теперь любви стало так много, что она боялась не справиться, захлебнуться, потонуть в этой бушующей пучине. — Я люблю, когда ты со мной, — улыбнулся Орфей. — Мне сразу кажется, что я могу стать лучше. Она постоянно думала, насколько вообще легально все то, что между ними происходит. За это действительно не нужно было платить? Такое позволяли получить случайно и совершенно безвозмездно? Нет, Эвридика и рада бы все отдать, но никто не просил. И от этого она чувствовала себя воровкой. Беженцем, вторгшимся в чужое государство, где ее из жалости не стали гнать прочь. Все-таки монарх в нем оказался слишком добрым. — Пойдем? Эвридика кивнула, даже не спросила — куда. Она подумала тогда, что отправится куда угодно: на шумную площадь, на безлюдный пляж, в его маленькую квартиру, в его огромное сердце. Пускай только вот так идет впереди и оборачивается время от времени, чтобы знать наверняка — Эвридика идет за ним.* * *
Больше всего Эвридика любила такие утра, когда она не была студенткой архитектурного университета, не торопилась на пары, завтракая на бегу; когда Орфей не был солистом «Олимпа», не готовился к съемкам и не сбегал на репетиции, в спешке натягивая разные носки. Они лежали в кровати — такой огромной, что можно было раскинуть руки и ноги в стороны и все равно не коснуться человека, что находился с другой стороны. Но лежали так тесно, будто бы места не было совсем, будто бы пол — это раскаленная лава, а другая половина кровати покрыта ядовитыми шипами, и только на этом маленьком безопасном оазисе можно было выжить, если прижаться, почти врасти друг в друга. Орфей коснулся губами ее виска. Не поцеловал — наметил поцелуй. Солнце нетерпеливо посмотрело на них сквозь прозрачные шторы, мол, вставайте — день на дворе! Эвридика зажмурилась, чтобы снова стала темно. Чтобы вернулась ночь, которая великодушно разрешала им наслаждаться друг другом, теряться в прикосновениях, вздохах, поцелуях, и никогда не гнала прочь. — Может, съездим на море? — предложил Орфей. — Пикник у подножия Лефкады? Мифы гласят, что именно там находился вход в подземное царство Аида. Со стола укоризненно глядели брошенные конспекты, забытые проекты, на пробковой доске ютились прилепленные кнопками важные дела. — Да, — улыбнулась Эвридика. — Поехали! А дела подождут. Все подождут: поклонники и музыканты, однокурсники и преподаватели, родные, близкие, далекие… Все, кто постоянно вставал между ними, отвлекал и пытался разлучить. Они брели по песчаному пляжу. Море ласкалось бездомным щенком, лизало ступни, ластилось пеной, игралось теплыми брызгами соленой воды. — Смотри, какой закат! — воскликнула Эвридика. Уходящее солнце заканчивало с вечерним туалетом и любовалось в море, будто в зеркальную гладь. А на небе расцветали узоры: облака переплетались с лучами света и птичьими стайками, образуя причудливую вязь. — Красиво, — сказал Орфей. Эвридика повернулась. Он смотрел на нее. Снова сказал: — Красиво. — И ты, — улыбнулась она. Вечер еще не опустился на пляж, но Эвридика все равно видела звезды, что отражались в его глазах. Только на эти звезды она могла любоваться всегда: утром или вечером, в солнечную погоду или когда небо затянуло дождями, в уютной постели и на узкой улочке, что вела в любимую булочную с крендельками. Эвридика сделала шаг, чтобы сократить то возмутительно большое расстояние между ними. Всего один шаг. Провалилась ногой в скрытую травой яму и рухнула вниз. — Ногу подвернула? — спросил Орфей, тут же опускаясь к ней. Эвридика помотала головой. Из ямы уползала потревоженная незваными гостями змея. Прежде чем подумать плохо — подумай хорошо. Так сказали бы мамины книжки, растасканные на цитаты. Эвридика бы эти книжки сожгла на костре, лишь бы прогнать этот могильный холод, лишь бы унять эту лихорадочную дрожь. Лишь бы не думать: ни плохо, ни хорошо — никак. Голос Орфея, ее любимый голос, звучал все тише и тише, пока, наконец, окончательно не затих.* * *
Не так много мест удостаивалось от Эвридики чести называться «адом». А именно: переполненные вагоны метро, пузатые маршрутки, что ездили, не соблюдая скоростных ограничений, и не были оснащены кондиционерами; пары по архитектурной физике, на которых в маленькую аудиторию набивалось несколько курсов; семейные ужины с дальними родственниками, которые хмурились при виде ее розовых прядок и коротких юбок. Теперь же, оказавшись после смерти среди других таких же бесплотных теней, что не были удостоены посмертия в Элизиуме, Эвридика понимала, как же была глупа. Казалось удивительным не ощущать земли под ногами, не чувствовать холода или голода, не засыпать от усталости, не существовать. Все, что она могла, — парить над полями, усеянными асфоделем. Здесь не было солнечных лучей, не росло травы, только пробивались сквозь мертвую землю цветы забвения — бледные, безжизненные, как и все вокруг. Будто бы и они были лишь тенями цветов, бесплотными оболочками. Единственные звуки, что Эвридика слышала — плач и стоны страдающих душ. Она все еще помнила голос Орфея, она все еще любила его. Как долго ей удастся хранить эти воспоминания в несуществующем сердце? Как много может чувствовать бесплотный сгусток тьмы? Поля асфоделя манили Эвридику. Эти белые бутоны с кровавой полосой посреди лепестка напоминали погибшие звезды, будто они давно упали с небес и медленно умирали, но все никак не могли прекратить эти муки. Она чувствовала — стоит ей только коснуться цветков, поддаться желанию, и вся ее память исчезнет, и вместе с ней для нее погибнет и Орфей. Эвридика не могла сбежать. Ледяные воды Стикса, что нагоняли животный ужас, тени бы никогда не перелетели. Сколько прошло времени после ее смерти? Дни, месяцы, годы? Казалось, будто веками она присоединялась к плачу умерших. Эвридика плакала по Орфею. А многие тени даже не помнили, о ком лили эфемерные слезы — просто выплескивали свою боль в надежде, что та исчезнет навсегда. Все изменилось, когда в глубинах подземного царства вдруг раздалась музыка — иная, совершенно непохожая на то, что Эвридика слышала здесь раньше. Что-то знакомое и прекрасное, отчего слезы лились сами собой, но то были слезы радости и любви. Эвридика не верила, что это мог быть Орфей. Может быть за время, проведенное в этих глубинах, она повредилась рассудком? Эвридика почувствовала, что неведомая сила тянет ее вперед. Кто-то вел ее за собой: позволил покинуть поля асфоделя, помог переплыть реку Стикс и оставил в незнакомом месте. Эвридика не видела ранее этой пещеры: темная и мрачная, поросшая все теми же бледными цветами, с каменным троном, за которым восседал темноволосый мужчина с бородой. Аид. В глазах его была вся темень смертельной бездны, и смотреть в них было больно и страшно. Но отвернуться Эвридика не могла, как бы ни хотела. — Эвридика? Повернувшись на голос, она увидела Орфея. Если бы только в ее груди еще билось сердце, оно бы давно пробило грудную клетку и быстрой птицей вылетело на свободу — к хозяину, что уже успел ее приручить. Если бы только она не была бесплотной тенью, то давно бы обняла Орфея так крепко, будто бы хотела врасти в него, стать с ним единым целым, чтобы больше никогда — ни на одну секунду — не расставаться. Если бы только у Эвридики был голос, она бы позвала Орфея, она бы выпустила на свободу те томившиеся в клетке невысказанные слова любви. Все, что Эвридика могла, это парить над землей бесплотной и молчаливой тенью. — Сейчас здесь лишь ее душа. Голос Аида был глубоким и безжизненным, и нежные цветки асфоделя пугливо трепетали лепестками, заслышав его. Воды Стикса плескались тревожными волнами при звуках этого голоса. Если бы Эвридика уже не была мертва, она бы погибла, услышав его хотя бы раз. — Твой голос прекрасен, Орфей. И в благодарность за твои песни я отпущу вас, но только если вам удастся пройти бездны Тартара и не остаться в них навсегда. Эвридика заметила прекрасную девушку, что была скрыта тенью до этого мгновения. Теперь же, когда та вышла вперед, можно было увидеть ее длинные кудри, что доставали до самой земли, ее прекрасное, совсем юное лицо и печальные глаза. — Владыка подземного царства, не слишком ли ты суров? — голос девушки был мягок и нежен. И цветы, что трусливо попрятались в каменных выступах, вдруг выползли на этот звук и распустились сильнее прежнего, а воды Стикса успокоились. — Оставь, Персефона. Ты и сама знаешь — все уже предрешено. Эвридика не понимала, о чем они говорят, но знала одно — теперь у них есть шанс выбраться. Только об этом она и думала, пока их вели темными туннелями в глубину непроглядной бездны. Орфей молчал, и Эвридика не могла попросить его говорить. Их провожатый — Гермес — тоже не говорил ни слова, будто вместе с жизнью из него вырвали язык. — Вам нужно пройти по Тартару, не оставшись ни в одной из пещер, — тихо проговорил Гермес остановившись. — В ином случае вы останетесь здесь навсегда. Эвридика вдруг почувствовала мороз по коже, будто бы все ледники мира собрались в одном месте. Никакого адского пекла — лишь могильный холод, пробирающий до костей. Эвридика застыла. Она чувствовала. — Орфей! — воскликнула она. И тут же обняла его — теплого, мягкого, живого. Он не произнес ни слова, лишь прижал ее к себе, не позволял отстраниться, сжимал сильно, причинял боль. Эвридика плакала от счастья. От его пальцев наверняка останутся синяки — доказательство ее жизни, доказательство его существования, доказательство того, что их любовь не была прекрасным сном. — Нужно идти, — прошептала она. Орфей кивнул. Орфей не сдвинулся с места. На секунду стало страшно — вдруг он замерз, обернулся камнем. Но нет. Эвридика сжала его руку и повела за собой. Тартар был тюрьмой для согрешивших, для тех, кто посмел помешать богам, для кровожадных убийц и тех, кого и при жизни-то людьми назвать было нельзя. Здесь они превратились в чудовищ — монстров с красными глазами и торчащими костями, голодных тварей, что с наслаждением вгрызутся в глотку любому, кто подойдет ближе. Вместо стонов и плача эхом от каменных стен отскакивал дикий рев. Эвридика и Орфей шли молча, тихо. Будто бы стали теми тенями, будто бы и не дышали вовсе. Проходили пещеру за пещерой, крадучись, прижавшись друг к другу. Наткнувшись на ледяной ручей — чистый, будто бы то текла горная вода, — они вдруг ощутили невероятную жажду. Все пустыни мира вдруг поселились во рту Эвридики, все умирающие от засухи растения, высохшие русла рек. Они молили о влаге. Хотя бы каплю воды, хотя бы один глоток… — Не пей, — Орфей остановил ее. — Нельзя доверять царству мертвых. Он потянул ее за собой. Эвридика замерла на мгновение, поймав отражение в луже воды, но вместо ее лица оттуда улыбался монстр. — Уйдем отсюда, — взмолилась она. Осталось ли в ней что-то человеческое или за время пребывания в этом аду она превратилась в монстра, подобно обитателям Тартара? — Не верь тому, что видишь, — мягко сказал Орфей. — Тому, что слышишь. Тому, что чувствуешь. Все здесь — ложь и обман. — Даже ты? Он сжал ее руку. Ладонь Орфея была теплая и мягкая. Вот бы он никогда не отпускал ее руки… — Кроме меня, — улыбнулся он. Ее на миг окружило вязкое, сладкое тепло. Словно здесь не страшное подземелье, а центр Афин, и Эвридика впервые встретила Орфея, впервые услышала его голос. Этой улыбкой можно было уничтожить все ледники. В глобальном потеплении просьба винить Орфея. Следующая пещера предлагала им такое разнообразие блюд, что разбегались глаза. Вокруг столы ломились от запеченых уток и фаршированных куриц, от тортов, пирожных, даже для их любимых крендельков место нашлось — и вот это было ударом под дых. Как только Эвридика выберется на свободу, она скупит столько крендельков, сколько уместится в ее пляжной сумке, а потом закормит ими пролетающих над морем чаек. И будет кормить Орфея, а он снова начнет целовать ее пальцы, а потом будет целовать ее саму. Так долго, чтобы губы немели и начинали болеть. — Пойдем, — она потянула Орфея, отворачиваясь от этих столов. В ее желудке будто разгорался пожар, испепеляя все органы вокруг. Эвридика еле сдержалась, чтобы не рухнуть на холодную землю от этой резкой боли. Но останавливаться было нельзя — впереди еще много испытаний, что подготовил для них Аид. Эвридика была уверена — он не ждал их живыми. Следующая пещера пустовала. Не было монстров, не было пищи или воды — лишь гладкие стены и голая земля. — Прошу, давай отдохнем минуту, — взмолилась Эвридика. Ее босые ноги давно стерлись в кровь, и мышцы ныли от непривычных нагрузок. Больше всего ей хотелось улечься ласковой кошкой на колени Орфея, закрыть глаза и дремать, слушая его волшебный голос. Чувствовать его мягкие пальцы в своих волосах. — Только минуту, — ответил он. Они облокотились на стену. Эвридика закрыла глаза, чувствуя странное воодушевление. Ей казалось, что выход близок, что самое страшное — позади. Приятный запах вмиг окутал ее — сладкий, медовый. Если бы у голоса Орфея был бы аромат, он был бы таким. — Эвридика?.. — Орфей потянулся к ней, прижался лицом к ее волосам, жадно вдохнул воздух. Она вздрогнула от неожиданности, но расслабилась в тот же миг. Ведь это был Орфей — живой и настоящий, в отличие от всего остального. Эвридика бы позволила ему все что угодно: касаться ее, вдыхать запах волос, сжимать плечи до синяков, целовать, оставлять цепочку укусов на шее, доставлять удовольствие, причинять боль… — Так пахнет… — прошептал Орфей, притягивая Эвридику ближе. Он обнял ее со спины. Отвел в сторону длинные волосы, прижался к нежной коже на шее, опалил горячим дыханием. Эвридике вдруг тоже захотелось ощутить его аромат. Она развернулась. Приблизилась и замерла на расстоянии поцелуя. Орфей пах летом. Сладким клевером, полевыми цветами, спелыми фруктами, что пачкают липким соком, стоит только сделать один укус. Эвридика жадно вдыхала его аромат, спускаясь к шее, касаясь губами его кожи, пробуя языком. Ей казалось, что на вкус он тоже окажется спелым персиком или сладостью сорванной травинки. Она ошиблась. Орфей был на вкус как божественная амброзия, и ничто на свете сейчас не заставило бы Эвридику оторваться от него. Пускай бы обвалились стены Тартара, погребая под камнями уродливых чудовищ, пускай бы эту бездну сотрясало землетрясение, и трещины хищными змеями ползли по полу. Эвридику трясло от желания так сильно, что такой отметки не было ни на одной шкале. Девять баллов Рихтера не описали бы и половины той дрожи возбуждения, что накрыла ее с головой. Она была где-то между «сойти с ума от счастья» и «умереть от эйфории». По ее собственной шкале любви к Орфею. — Ближе… — попросил он. Эвридика прижалась к нему. Они будто ослепли, оглохли, потеряли рассудок, и все, что им оставалось — вдыхать друг друга, упиваться этим ароматом. Эвридика оказалась на холодной земле. Орфей нависал сверху, торопливо снимая ее одежду. Он касался каждой клеточки ее тела, целовал каждый сантиметр кожи. — Твой запах сводит с ума, — прошептал он. «Твой тоже», — подумала она. Но не хватило сил, чтобы сказать. Она вдруг превратилась в пластилин, а Орфей лепил из нее причудливые фигуры, касался пальцами груди, проводил по мягкой коже живота, спускался ниже. — Я хочу чувствовать тебя, — попросила Эвридика. Она стянула его футболку — голая кожа пахла солнцем и согревала. Внизу живота тянуло, и хотелось дать вырваться на свободу тому чувству, что изъедало ее изнутри едкой ржавчиной. Хотелось снять всю одежду, чтобы кожа к коже, сердце — к сердцу. Эвридика прижалась к Орфею, окутанная его сладким ароматом. Он продолжал беспорядочно целовать ее тело. Прижался губами к запястью и языком провел по предплечью, остановившись у сгиба локтя. Он вдыхал ее и жмурился от удовольствия. Эвридика потянула вниз его штаны и скинула на землю свои. Теперь было одновременно и очень холодно — твердый пол вдруг показался льдом, и очень горячо — кожа Орфея стала обжигающей лавой. С южного полюса ее выкинуло на самый экватор, где палящее солнце оставляло свои поцелуи-ожоги на нежной коже. Эвридика сгорала, рассыпалась пеплом, растворялась морской солью, разлеталась разноцветными бабочками, ошалевшими от избытка ароматных цветков. Орфей целовал ее грудь, целовал живот, лизнул кожу под пупком, остановился ниже. — Люблю, — прошептал он, опаляя горячим дыханием нежную кожу. Поцелуями он спустился ниже, пока наконец не коснулся ее клитора горячим языком. Он лизал и посасывал, целовал, вдыхал аромат ее влаги. Эвридика вцепилась в его волосы — ощущений было непозволительно мало. Ей хотелось сильнее, грубее, чтобы оставались следы от синяков, чтобы прошивало этим сладким удовольствием. Орфей широко мазнул языком. Клитор стал таким чувствительным, что каждое прикосновение заставляло ее стонать и выгибаться, молить о большем. — Иди ко мне, — попросила она и не узнала свой хриплый голос. Орфей напоследок лизнул ее половые губы и мягко прикусил нежную кожу внутренней стороны бедра. Эвридика вздрогнула. — Скорее! — взмолилась она. Эта сладкая пытка сводила с ума. Эвридика просунула руку меж их телами, коснулась твердого и мокрого от смазки члена, медленно провела ладонью вниз — Орфей выдохнул ей в шею. Вот бы можно было врасти в него, оплести диким плющом, стать его кожей. Тогда бы этот сводящий с ума запах всегда был с ней. Эвридика прижалась к его губам, сцеловывая вкус собственной смазки, чувствуя и свой запах тоже. Их ароматы сплелись в один. Если бы какой-нибудь парфюмер решил закупорить его во флакон, это была бы концентрация страсти, квинтэссенция порока, экстракт любви. Орфей прижимался членом к ее бедру, жадно целуя лоб, щеки, губы — все, до чего мог дотянуться. Не в силах терпеть, Эвридика сама направила его в себя. Насадилась на член, чувствуя, как сжимаются пальцы на ее ребрах. Орфей сдавленно простонал. Он схватил ее за волосы, слегка оттянул назад и впился поцелуем в шею, а затем резко вошел до конца. Было так сладко ощущать его член внутри. Он двигался медленно, осторожно, будто сдерживался. Тогда Эвридика притянула его к себе, прошептала на ухо: — Сильнее… Орфей вздрогнул в ее руках. Подчинился — потому что не смог бы по-другому. Он приподнялся и притянул ее за руки наверх. Теперь Эвридика сидела на его коленях. Она сцепила руки за его шеей и откинула голову назад, позволяя его сильным рукам управлять собой. Орфей поднимал ее бедра и насаживал на член. Его стоны были прекрасной музыкой, что эхом разлетались по пещере, они смешивались с шлепками и вздохами, со звуками поцелуем и ее бессвязным шепотом. Когда Эвридику накрыл оргазм, пространство вокруг будто сузилось, стены сжались, а тьма поглотила их обоих, забирая в небытие. После, когда Эвридика очнулась на холодном полу, Орфей лежал рядом — спящий, нагой. Бледный, будто нежный асфодель на мертвой земле. — Что мы наделали… — прошептала она. Им не выбраться. Они поддались этой волне страсти, сбившей их с ног в один миг, и Аид не позволит им вернуться в мир людей. Эвридика всхлипнула. Ей было так легко преодолеть жажду, так легко справиться с мучительным голодом, но с тягой к Орфею она не смогла сделать ровным счетом ничего. — Эвридика, вставай, — мягкий голос прозвучал совсем близко. Подняв голову, она увидела Персефону. Тартар преобразился: попрятались чудища, замолк их нестройный рев. В самом мертвом месте на Земле вдруг появились робкие ростки жизни. — Поднимайтесь, — сказала Персефона. — Я выведу вас отсюда. Аид был несправедлив, он позволил случиться тому, что уже произошло однажды. Но я верю, что ваша история может быть совсем иной. — Уже произошло? Эвридика не понимала ее слов. Но ослушаться Персефону не посмела, встала на ноги и потянула за собой Орфея — он был сонным и так мило щурился, что хотелось прижаться к его груди. Эвридика с усилием отвела от него взгляд. — Однажды певец, чей голос был даром богов, полюбил прекрасную нимфу, — начала свой рассказ Персефона. — Их союз был крепок. Подобная любовь случалась редко, и небеса радовались, глядя на них. Но юную девушку укусила змея, и певец остался один. Не в силах вынести расставания, он пришел к Аиду и молил отпустить его возлюбленную, и тот отпустил, но поставил одно условие — нельзя было оборачиваться, как бы ни хотелось, пока они не покинут подземное царство. — Он обернулся? — догадался Орфей. Персефона кивнула. — Он боялся, что его возлюбленная затерялась в этих каменных стенах. Но Аид был непреклонен, и певец вернулся в мир людей в одиночестве. И скорбел о своей любви всю оставшуюся жизнь. — Эта история так похожа на нашу. Эвридика вдруг ощутила страх. — Душам этих возлюбленных был дан еще один шанс, но они снова оказались здесь, — Персефона печально улыбнулась. — Но я проведу вас к выходу из подземного царства. Прошу, скорее идите за мной. — Почему вы помогаете нам? — спросил Орфей, следуя за ней. Они торопливо шли по пещерам Тартара, и чудовища расступались, едва завидев Персефону, склонялись в подобострастном поклоне. — Я верю в настоящую любовь, — ответила она. — Мне самой не удалось выбрать себе возлюбленного… — Персефона вдруг замолчала. — Мы вам так благодарны, — прошептала Эвридика. Они шли быстро и молча. Холод пробирал до костей, а страх цеплялся за кожу навязчивым репейником. Одна пещера сменяла другую, пока они наконец не покинули Тартар, не оказались вновь на бледных асфоделевых полях. Персефона помогла им переплыть Стикс, помогла переплыть Ахерон, где Харон в своей лодке переплавлял души мертвых. Они остановились у Леты — последней реки, что преграждала им путь к миру людей. — Дальше вы поплывете одни, — сказала Персефона. — Плывите быстро, ведь Аид наверняка уже прознал о беглецах. Орфей и Эвридика запрыгнули в лодку, но волны Леты вдруг усилились, качая лодку со страшной силой. Дерево пошло трещинами и надсадно заскрипело — это судно явно не могло справиться с разрушительной силой воды. — Аид идет сюда, — нахмурилась Персефона. Эвридика вцепилась в Орфея. Только не сейчас, когда они почти вырвались на свободу, когда рука в руке, и надежда радостной птицей бешено бьется в груди… Лодку подняло вверх, затем резко опустило. Эвридика даже не успела вскрикнуть, и волна Леты накрыла их с головой.* * *
Когда Эвридика открыла глаза, то увидела голубое небо — ни единого облачка, только ослепительное солнце сияло прямо над головой. Она лежала на пустынном пляже. Вид вокруг был красив, будто кадры фильма о дикой природе. В детстве Эвридика с восторгом смотрела на подобные виды и мечтала, что когда-нибудь точно прикоснется к белоснежному песку, вдохнет морской воздух и нырнет в синее-синее, как ее самая любимая краска, море. Кажется, ее мечта сбылась. Белый песок мягко скользил меж ее ладоней, а ветер легко трепал спутанные волосы. Вот только… Что она здесь делала? Как она вообще очутилась в этом месте? — Девушка! Извините, как выбраться с этого острова? Эвридика обернулась. Говорящий был красив: кудрявые волосы до плеч, ясные глаза и добрая улыбка. Очень хотелось дать ему ответы на все вопросы, вот только сказать Эвридике было нечего. — Прости, — она смущенно улыбнулась. — Боюсь я не смогу помочь. Может быть, в той стороне есть автобусная остановка? Эвридика показала в сторону небольшой деревушки, что виднелась за скалами. — Как тебя зовут? — спросила она. — Ты меня не знаешь? — удивился незнакомец. — Меня зовут Орфей. Он был знаменитостью? Никак не удавалось вспомнить его лица. Но голос у Орфея был приятный: глубокий и бархатный, завораживающий. — Извини, вижу тебя впервые, — она улыбнулась. — Я Эвридика. — Красивое имя. Орфей хитро прищурился. От него веяло летом и теплом, словно от солнечного лучика, втайне сбежавшего с таких далеких небес. Эвридика вдруг подумала, что говорить и молчать с ним было так просто, будто бы они были знакомы тысячу лет. Волны мягко касались песочного берега. Несколько мгновений они смотрели на движение воды, на сияющую дорожку солнца в море, на редких чаек, что не летали — замирали в воздухе, позволяя ветру управлять собой. — Кажется, это Лефкада, — Орфей прервал тишину и указал на белую скалу, что нависала над спокойным морем. — Идеальное место для пикника, как думаешь? Эвридика посмотрела на скалу, величественную и прекрасную. Она не знала, как оказалась здесь, но место ей нравилось, создавалось ощущение, что именно здесь ей и нужно быть. — Идеальное, — согласилась она. — Если мы увидимся вновь, я приглашу тебя на пикник, — пообещал Орфей. — Я может быть соглашусь, — задумчиво сказала Эвридика. — Посмотрю по погоде. Он засмеялся. — Тогда — до встречи? Орфей сложил ладонь козырьком и прикрыл глаза. Он смотрел на Эвридику, словно действительно хотел запомнить ее лицо. — До встречи. Орфей побрел в сторону деревни, из которой доносились ароматы еды и голоса людей. Эвридика сидела на пляже. В голове звучала мелодия, но песню вспомнить не удавалось. Она переливалась колокольчиками, щебетала птицами, лилась непокорной рекой и плескалась величественными волнами. Эвридика думала, что если только вспомнит певца, если поймет, что это за песня, то обязательно поймет для себя что-то очень важное. Эвридика легла на песок и закрыла глаза. Она обязательно вспомнит.