(не)мертвые души

мыльные пузыри такие странные. юнги выуживает один из пены в ванной, лопая его в руке. жаль нельзя свое сердце сжать точно так же. раз — и все. покой да тишина. мыльные пузыри безумно странные, это точно. он давно живет в черно-белом мире, с тех пор, как ему погасили все звезды, раскрошив в широких ладонях, а пузыри все еще лоснятся перламутровыми бочками в ярком свете лампы. на черно-белом теряется с каждым днем контраст, серые цвета постепенно заполняют все его сознание, а пузыри все еще переливаются всеми цветами радуги. юнги их ненавидит. но каждый день упрямо ложится в ванную, заполняя ее до краев, сидит в ней, пока вода не остынет, и принимается каждый считать. — две тысячи девятьсот три. две тысячи девятьсот четыре. юнги каждый день себе клянется, что если успеет досчитать пузыри до того, как вернется он, то уйдет под воду, оборвав свое существование. но он всегда приходит вовремя, садится на край ванной, выдергивает его из лап смерти, не прикладывая никаких усилий. черная фигура выделяется даже в их черном мире, его плечи — скалы, а глаза страшнее бездонной пучины. он смотрит сверху вниз, точно бог. но юнги знает, что это самый страшный из бесов, в котором только дыхание выдает неживое существо. а юнги упал ниже ада, пробив его дно, летит к самому центру земли, чтобы обуглиться в первобытном огненном вареве, и живым себя совсем не чувствует. на фоне белоснежного кафеля кажется, что он своей темнотой поглощает абсолютно весь свет. юнги его понимает, его душу поглотили уже давно. его запах заполоняет ванную, перебивая сладковатый аромат пены. он тяжелый, клубится, словно дым, оседает на небе, заползая змеей в легкие. и юнги им дышит как в последний раз, знает только, что надышаться все равно не сможет. мысленно рот шире открывает, хватая воздух, вылезает из воды, залезает к нему на грудь. мочит ему всю рубашку, цепляется влажными пальцами за плечи, за волосы, и тянет на себя, чтобы ни капли этого запаха не пропустить. но все так же сидит в ванной без движения. а потом поднимает усталые глаза вверх, позволяя первому откровению сорваться с бледных губ. — мне без тебя так тоскливо. даже в голосе меньше цветов, чем в пузырях. он бесцветный почти, с едва живыми нотками болезненной синевы. ему не отвечают. никогда не отвечают с тех самых пор, как погасили звезды, раскрошив их широкими ладонями. но юнги знает секрет. знает, что погибли не все звезды. знает, что сидящий напротив приходит к нему каждый вечер, чтобы одну из них из-за пазухи вытянуть, молча ему протягивая. рука в дорогих часах, что болтаются на запястье, крадется к нему, преодолевая расстояние по миллиметру. юнги следит, как он медленно вытаскивает ее из кармана, опускает на торчащее из воды колено. сжимает мягко, поглаживая. а юнги его так любит, что, господи прости, любит, как закатаны рукава на его рубашке. любит так, что всегда считает пузыри медленнее положенного, хотя от жизни хочется просто выть. он опускает руку в воду, преодолевая тонкую пленку пены, нежно ведет ей по чужому бедру, рисуя круг на коже. а потом проделывает то же, что сделал с сердцем юнги при первой встрече. мягко его схватил, и больше не отпускал никогда. юнги задыхается от того, что ладонь у него теплая, и тихо скулит от неожиданности, когда пальцы в мякоть мышц впиваются. возмущенно смотрит на сидящего, а натыкается на улыбку. он растягивает красивые губы в фирменной ухмылке, и юнги впервые за целые сутки не выдерживает, улыбается тоже, в очередной раз ломая что-то внутри. хватает предложенную звезду, потому что его улыбка комнату освещает не хуже солнца. и ему так горько, тошно ее видеть, потому что не должны бесы так улыбаться. не может тот, кто убил всю надежду в его жизни, заставлять ненавистные пузыри сиять ярче. а потом наклоняться бесшумно, вытаскивая безвольное почти-тело из остывшей воды, как будто она хоть когда-нибудь была едва теплой, и нести на руках над белым кафелем. юнги висит на его плече, прижавшись щекой к черной ткани, позволяя перенести себя в комнату, уложить на кровать и накрыть сверху собой. так невыносимо хочется, чтобы он заговорил. чтобы смеялся так, как делал до этого, говорил своим невозможным голосом, приказывал, угрожал, шутил. что угодно. только бы сказал еще хоть слово. но его бес молчит, вытирая смоляные волосы покрывалами, только хмуриться слегка. а у юнги, приподнятого над кроватью сильной рукой, по виску вниз стекает слеза, которую тут же стирают, не отрываясь от волос. юнги любит, когда он хмурится, любит целиком, так, что готов любую мелочь ловить, вечно на нее смотреть, а он прерывается на секунду, заглядывает в глаза, следящие за его собственными, и смотрит по-доброму. так, как причинивший самую страшную боль бес смотреть точно не должен. а потом ловит губами еще две слезинки, выкатившиеся под тяжестью его взгляда. — чонгук, — зовет. юнги не прекратит его звать. сначала он кричал от отчаяния, срывая голос. вопил, орал, пока не охрип. потом повторял его имя как безумец, страшась, что забудет. считал каждый раз, когда произносил, как сейчас считает пузыри. мог бы с тем же успехом только бормотать одно чонгукчонгукчонгук. ни крики, ни уговоры не помогли. поэтому юнги закрыл имя внутри, погреб вместе с сердцем там, где никто, даже он сам не достанет. но в такие моменты грязная надежда врывается лапами в его святилище, вытаскивая два простых звука из глотки силой. может, в этот раз ответит. — чонгук, — шелестит совсем тихо, чувствует, как кадык натягивает шею запрокинутой головы, пока его не опускают мягко обратно, пригладив напоследок растрепавшиеся волосы. — ты скажешь хоть слово? — ладонями лицо обхватывает. бес качает головой, руками спускаясь с волос на жилистую шею. очерчивая карту обострившихся костей, поглаживает каждую на пути, греет пальцами плечи, растирает кожу груди, пока не станет теплее. опускается на живот, ступая ладонями вниз, разводит ноги. расслабляя руки, прижимается всем телом к юнги, тот только сипит слегка под этой тяжестью, а обезумевшее сердце дико бьется в чужую грудь. больнее, когда губы впервые опускаются куда-то между плечом и шеей, оставляя на коже маленькие ожоги, которые никому, кроме самого юнги, не видны. над ним поднимаются черным исполином, заслоняя свет и мнимое солнце, и распятый на кровати юнги наблюдает только, как нехотя сползает ткань с чужих плеч, оголяя кожу, как его длинные пальцы терпеливо раскатывают рукава, расстегивая пуговицы, а затем аккуратно отбрасывают рубашку на пол. в такие моменты о смерти не думается совсем. думается о том, что хочется бесконечных пуговиц на рубашках, длинных молний на брюках, чтобы ни то, ни другое не завершалось, потому что как только кончатся они, продолжится их акт. бес разденется, будет его целовать, оставлять на нем новые раны, а потом войдет в юнги, будет водить его по краю, но эта ночь неизбежно кончится. юнги хочется остановить все на моменте с пуговицами, чтобы утро не наступало никогда. он словно мысли читает, нарочно замедляется, не прекращая ухмыляться. — стой, — на выдохе. ладонь с посиневшими венами опускаются на чужую грудь, а в глазах напротив непонимание, но и целый океан терпения. — не хочу сегодня. ты можешь просто побыть рядом? юнги смелеет. может это все чертовы пузыри, которых сегодня отчего-то непривычно много? он знает, что чонгук не уйдет. даже если его бес на свое имя не отзывается, глаза не врут. юнги все равно неизбежно умрет, с сексом или без. он сжимает губы, брюки не застегивая, и так же безмолвно опускается рядом, заслоняя живой стеной от целого мира. у юнги оттенки черного в его глазах красками играют, ему мира и не нужно. вот и все звезды покрошенные тут, в бесовских омутах, как будто и не исчезали никуда. — ты учил меня быть сильным, а я не хочу. вообще ничего без тебя не хочу. я устал считать пузыри. спаси меня, — поднимает взгляд. — забери с собой. юнги засыпает, а он встает, расправляя черные крылья. — завтра досчитай пузыри. я приду, как закончишь. на комоде в спальне стоит единственная фотография, а подле — два обручальных кольца.