Сети

Ветви Нан Эльмота сплетаются в сети, и солнечные лучи, точно рыбы, путаются в них, мечутся, но не могут достигнуть земли. Сети плетут не только ветви — стволы деревьев тоже. У этих сетей ячейки крупнее — и добыча в них путается ценная, королевская… Дом Эола населяют тени. У них нет имен, они не поднимают глаз, не подают голосов. Так, по крайней мере, кажется Маэглину и Аредэли. «Мне нужно…» — говорят губы. «Принеси…» — успеваешь ты повелеть. «Слуги!» — разносится крик. А они уже тут как тут — тихие, блеклые, будто выцветшие. «А живые ли это эльдар?» — с холодком, крадущимся по лопаткам, вслух спрашивает Аредэль. Маэглин знает — нет, они живые, конечно, но уже сломленные. У его отца тяжелая рука. Маэглин знает это точно. Знает по тяжелым хлопкам двери и падающим засовам. Знает по холодным, строгим приказам — запретам, которые сам Маэглин не осмеливается нарушить. Знает по высокому, злому голосу матери, когда она желает выехать за пределы леса — а Эол тихим, зловещим голосом отвечает, что не встретиться ей вновь с убийцами его родичей. — Зачем тогда ты женился на их сестре? — полубезумно смеется мать — взаимные упреки, уколы, обиды — их так много, так много, что у Маэглина пухнет голова. — Она сама решила у меня остаться, — скрипит, глядя ей в глаза, Эол. Плечи Аредэли поникают… Маэглин чувствует — матери здесь тяжело. Она рассказывает ему о днях своей юности в благословенном крае, и сыну сумерек тяжело поверить, что где-то мир был полон света, а она, его мать, скакала верхом с молодыми охотниками, сбивала птиц и не знала ничего об оковах. Ветви Нан Эльмота тугие, цепкие. Они оплетают, как сорняки, и душат. Маэглин днем и ночью грезит о рассказах матери. О свободном, гордом, искусном народе. Где дети сами избирают себе судьбу, а женщины вольны оставить мужей, когда сердце от них отвратится. Он думает об этом, и в его душе тусклым лучиком разгорается надежда. «Я ведь тоже один из них», — молот ударяет по наковальне и металлу меж ними. «Я ведь тоже… тоже могу, как они!» Он пытается говорить с отцом — ему всегда хватало терпения и смирения, не то что матери. Мать начинала требовать — Эол приходил от этого в бешенство — следовал скандал — родители отдалялись друг от друга — и затем примирение, от которого Маэглину было еще горше, чем от их ссоры. Но как он ни выбирает слова, как ни смирен он, Эол все равно вспыхивает, будто охапка хвороста. Его голос похож на звон цепей. Его слова звучат достаточно убедительно. Маэглин сникает. Отец обещает заковать его — и сын сумерек не отваживается спросить, отчего в отце столько ненависти к народу, чью женщину он взял в жены. «Если ты так ненавидишь их, — недоумевает Маэглин, пробираясь в покои к матери — То почему?». Там он усаживается на пол у ее ног и утыкается лицом в подол. Изумленная Аредэль откладывает вышивку и принимается осторожно гладить его по голове, по спутанным от работы в кузне волосам. Потом она спрашивает коротко: «Он?». Маэглин кивает, не отнимая лица от ее коленей — от ароматного подола — от мягкого тепла под ним… — Давай сбежим от него, моя госпожа, — говорит он однажды. И Аредэль соглашается. Они бегут из сетей Нан Эльмота, но следом за ними гарпуном мчится их судьба.