Притчi Соломона

Алябьев прижимает к себе почти невесомо, почти крепко. Слишком много для него условностей в бесконечном течении жизни Лета и всякого «почти». Рытвины глубже лепты, лепры и оспы, последствия сложней, чем от астмы. Душа — потёмки, и в ней много вопросов, несчастная башка шипит, панадолом, и если не воздух на сигареты менять, то сон за навлон на первитин. Струны натянутых нервов — сатир, сыграй на них, как на арфе, произведи насилие в прямом эфире… Падать вверх также, как просто, как подниматься на лифте вниз и повесится на шерстяном шарфе. Но они далеко не в древности, где это атрибут поэта, как гусли, как лира — их нет. Нервы тот ещё инструмент. Его инструмент. Спросит всех поименно, кто когда-либо имел неосторожность негатива семя посеять, сеющий в плоть познаёт лишь тление, и возьмет эти струны, натянет их так, что получится арбалет. Потому что справедливость есть. В его лице, он — Король Лир. Чуть больше, чем всегда и чуть меньше, чем никогда любил пьесы Шекспира, ведь от аллегорий, метафор давно стошнило мерзкий маленький мирок, думается, когда поперёк груди свою куклу колдуна обхватывает для удобства, зарываясь в русые волосы сухого гербария с очерченным запахом брусники и ландышей. Самолёты всегда взлетают против ветра и он эту игру хочет закончить, ища по ветру, потому от самого воняет авиационным спиртом советской разведки. Несвойственное ночи затяжное чувство обволакивает сквозь пространство и время. — Не ищу привязанностей, это больно… Не хочу. Легче сразу к тебе на цепь арканом блесны сразу на дно… — Избегаешь, но ищешь. Кто ищет, тот всегда найдет, — резюмирует в макушку Алябьев с ухмылкой. — но тем не менее спустя большое количество попыток есть два пути: смириться, как я, например, или достигнуть желаемого. Одно лишь неизменно: на улице каждого автомобиль переворачивается, вопрос лишь в том пройдёшь ты мимо или нет, а награда ждёт в конце всех, каждому по заслугам. Каждому свое. Jedem das Seine. — Врешь ты, не хочешь… Все хотят, — зевает чуть громче и звучнее Иван с экспрессивным театральным жестом. Как будто проваливается в memamorento mori… Сердце на удары становится ещё экономнее, потому что не может даже слабыми ударами и импульсами протранслировать, что жизнь не может протекать в мертвом теле в режиме энергосбережения. Не передать ему, что в черепной коробке телепередач. Проваливается. В мутный колючий омут прошлого, стеклом гладким опущенным в место погребения Мести Королевы Анны. Даже Анна и Месть находятся вместе. Там, туда с головой, где забыты все шрамы на венах. В омут. Где без разницы на скотобой или на расстрел, ты ничего не изменишь… В о м у т. Мир неся в каждый гроб и склеп, выдирая чумные колокола, разбивая искусственный свет. Свет — это потёмки. Каждый день, как последний, и чтобы никаких сновидений… Ведь город дорог дорог, как голод, что рождает жизнь, только крепче за поручень держись, чтобы не раскидать мелочь. Мелочь, выигранную в карты картонных домов, карточных колод и Таро. И сон этот такой долгий в своей затяжной песни ундины, далеко и надолго, закован на много веков. Сон просто Эскалибур, оружие, царство Морфея — Камелот, Артура нет — на простыни повесился, но в то же время, если не король, то никто. Странный песок засыпается в голову собственную прибоем каменистым Пиллау, разбрызгиваясь волнорезами. У него Луиза, а не Офелия. Он перестаёт ощущать что-либо, не до конца понимая, что изменилось, когда он снова открыл глаза. В нос бьет запах пряности, пудры и сладости формалина. Так пахнет прошлое.