Янтарь

На дворе стояло лето 1141 года, и с годовщины перенесения мощей святой Уинифред в Шрусбери прошло меньше недели. Все эти дни по утрам выпадала густая роса, и её тяжёлые капли благоухали на рассвете в ясных лучах солнца. Лето возлагало свои длани на всё вокруг, даря тепло и благословляя урожай. Казалось, что события исторического значения — празднование годовщины и дни, что следовали за ним, — как и почва, впитывают живительную влагу, становятся плодородными и принимают семена — не вследствие грубых и резких ударов лопаты, а просто как один из зеленеющих участков сада, где распускаются цветы и роятся пчёлы. И вот, в первый день июля, брата Кадфаэля вызвали из его травного сада в аббатстве в дом его друга Хью Берингара в городе Шрусбери. Обычно подобные приглашения были для него счастливой возможностью навестить Хью, его жену Элин и их сына Жиля, которому сейчас было около полутора лет. Как крёстному отцу Жиля, Кадфаэлю охотно давали позволение наносить визиты к Берингарам, однако на сей раз его пригласили не только как крёстного, но и как травника. В том, что крестник Кадфаэля нуждался в его лекарском искусстве, не было ничего удивительного. Малыш Жиль подхватил лёгкую форму ветряной оспы, которой рано или поздно заражались большинство детей; редко кому из них она причиняла серьёзный ущерб, и в большинстве семей ей были едва ли не рады, поскольку ущерб был тем меньше, чем младше была жертва. На самом деле, когда Элин рассказывала, что все соседские дети были покрыты струпьями, но ни с кем из них не случилось ничего худшего, Кадфаэль заподозрил, что она мало что предприняла, чтобы защитить своего сына от заразы; лучше заплатить неизбежную цену быстро и без лишней крови. Жилю нужны были только примочки — чтобы он не просыпался от зуда и не испытывал соблазна расчесать язвочки. Когда Констанс, преданная служанка вот уже двух поколений семьи своей госпожи, раздела вертящегося ребёнка, чтобы намазать его успокаивающим притиранием, поначалу Кадфаэль и внимания не обратил на висевший на шейке у его крестника драгоценный камень, который Констанс только приподняла, но не стала снимать. Закончив, он отдал Элин склянку с притиранием. — Теперь главное, чтобы он не чесался, — сказал Кадфаэль. — Продолжайте бинтовать ему ручки, как и раньше, и пользуйтесь этим, чтобы облегчить зуд. С ним всё будет хорошо. — А ещё мы дали ему янтарь, — добавила Констанс, и в её голосе послышалась властная нотка. На первый взгляд казалось, что она произнесла совершенную нелепицу. Кадфаэль уже настолько давно был далёк от драгоценных камней, что сейчас, столкнувшись с одним из них, не сразу сообразил, в чём дело. Перед его мысленным взором пронеслось видение крестника, глотающего медово-золотистый камешек — какое дорогостоящее лечение столь незначительного на первый взгляд недуга! — но затем он вспомнил, как Констанс приподнимала кулон на шее мальчика, и всё понял. Во взгляде Кадфаэля невольно промелькнула насмешка, и ему пришлось пояснить. — Я не подумал об этом, — признался он. — Мне доводилось знать тех, у кого был целый склад драгоценных камней, которым при ношении приписываются исцеляющие свойства, но мой опыт показывает, что они не обладают немедленным воздействием, в отличие от лекарств из трав. Констанс ничего не сказала, но её щёки внезапно залила краска. Элин выступила вперёд, чтобы сгладить возникшую неловкость. — Не сомневаюсь, в том, что касается врачевания, твой опыт всегда ведёт тебя верной дорогой, — сказала она с едва заметным, но отчётливым ударением, безошибочно давая Кадфаэлю понять, что в других делах опыт может и увести его в сторону. — Хью рассказывал мне, как героически ты повёл себя в лесу, — добавила она, увидев, что монах понял. Значит, муж поведал ей, что случилось по окончании празднества: как головорезы окружили Люка Мевереля и объект его долго вынашиваемой мести, и как Кадфаэль бросился в драку безо всякого оружия, с одним лишь боевым кличем, милостью Божьей созвавшим более дееспособных спасателей. — Ты больше не бесстрашный юный крестоносец, — напомнила ему Элин. — И, вдобавок ко всему, отрёкся от оружия! — Я не мог поступить иначе, — сказал Кадфаэль. — Я это прекрасно понимаю, — признала Элин. — Но если ты начнёшь сердиться, что я на тебя ворчу, я отвечу тебе тем же. Таким образом, разговор об исцеляющих камнях был замят и мог бы быть позабыт вовсе, если бы Элин вновь не коснулась этой темы наедине с Кадфаэлем, провожая его из дома. — Я очень надеюсь, что ты простишь Констанс, — сказала она. — Ей известны многие народные средства подобного рода, но говорить на равных с тем, кто столь осведомлён и опытен в искусстве врачевания… Это могло показаться самонадеянным. — Ничего страшного, — ответил Кадфаэль. — Боюсь, это я нанёс ей обиду. Элин улыбнулась. — Думаю, нанёс, но скоро она простит тебя. — Я не хотел проявить неуважение. Да, я не стал бы ставить камни, что носят на шее, на одно место с травами, но… — он был уверен в своём мнении — несмотря на то, что оно оформилось едва ли наполовину и слова были произнесены прежде, чем обдуманы. — Что ж, каждый молится по-своему. — Воистину, — согласилась Элин. — И часть моих молитв всегда будет о тебе. Кто знает, с каким злом ты столкнёшься в следующий раз? Элин уже выбросила это происшествие из памяти, а Кадфаэль думал о нём ещё долго — даже когда вернулся к своим трудам и молитвам на следующий день. Он знал историю, разумеется. Церковь колебалась — если, конечно, изменения в суждениях, совершаемые на протяжении сотен лет, можно было назвать колебаниями — от мнения, что бытовое колдовство не заслуживает внимания, до заявлений, что оно является служением дьяволу и более тяжким и порицаемым преступлением, нежели убийство, — а затем обратно. Он считал, что поддаться тревоге было бы неуместно. В доме Берингаров он, сам того не ожидая, обнаружил себя среди тех, кто твердил про «не заслуживает внимания» — и, возможно, сейчас склонялся к этому ещё больше. В конце концов, на дворе стоял век, в который большинство людей, практиковавших подобное колдовство, были правоверными христианами и без колебаний приписали бы любой положительный результат своих действий милости Господней — так же, как и пилигримы, с той же целью привозившие домой святые реликвии, на деле едва ли являвшиеся таковыми. Кадфаэль не видел в этом большого вреда или богохульства. Он сказал честно: «Каждый молится по-своему». Да, это был честный ответ, и всё же он немного покривил душой — из дружеской привязанности к дому своего друга, где норманнское благородство было в соседстве с саксонскими амулетами из камней. Кто знает, где Констанс обучилась этому? Кадфаэль понимал это лучше, нежели кто-либо другой, — и его разум предался нежным воспоминаниям об Антиохии, прежде чем вернуться к насущным делам: травам и молитвам. Прошло несколько недель. Листья на деревьях стали темнее и грубее — так же, как и люди, трудившиеся под летним солнцем. Маленький Жиль выздоровел от ветрянки без особых проблем — хоть и доставил некоторые проблемы своим родителям. Во-первых, Хью, тревожась за него, отложил свой отъезд в Мэзбери, пока урожай не будет собран, — несмотря на то, что в собственном доме его постоянно поднимали с постели то ребёнок, капризничавший из-за неудобств, причиняемых болезнью, то Констанс, ревниво суетившаяся над ребёнком. Разумеется, он мог назвать иные причины, заставившие его задержаться в городе и чаще обычного наведываться в травный сад, но Кадфаэль читал его как открытую книгу и старался подбадривать, как мог; его слова нашли путь к цели, Хью принял их со своей обычной кривоватой, но доброй усмешкой, и наконец отбыл к полям, где мог понадобиться как шериф. Элин, тем временем, держалась храбро, пока всё наконец не закончилось благополучно, а затем пришла лично, чтобы вернуть пустую склянку из-под притирания. Кадфаэль как раз вязал травы в пучки на просушку, и когда Элин предложила помощь, чтобы подвесить их к потолочным балкам, он не мог не признать: она взбиралась на лестницу проворнее, чем он. «Нет, милая девочка», — подумал Кадфаэль, — «я больше не бесстрашный юный крестоносец». Недели превратились в месяцы. В маноре Хью собрали хороший урожай, и он снова вернулся в Шрусбери; ярмарка Святого Петра началась и закончилась; ясная погода сменилась сухой и пыльной, а затем небо пролилось внезапным и сильным ливнем. Кадфаэлю в свою очередь потребовалось обратиться к познаниям Элин в запутанном деле Джулианы Крус, и помощь Элин оказалась решающей в избавлении этой осиротевшей дамы от горестей, рисковавших добавиться к тем, от которых она уже страдала. Началась осень, закончился сезон свежих трав, и он начал разбирать запасы сушёных. Он откладывал это занятие сколько мог, но наконец откладывать и дальше стало нельзя, и когда наконец пришлось к нему приступить, был уже поздний вечер. На сей раз он был один: брат Освин уже служил в приюте святого Жиля, и никаких дружественных посетителей не предвиделось. Кадфаэль подумал, что не стоит утруждаться и просить себе помощника, но скрип суставов, когда он взбирался по лестнице, должным образом наказал его за столь безрассудную гордость. Впрочем, он без страха принял эту кару, с пучком трав в руке встал на ступеньку лестницы и поднял свечу в темноту под потолком, чтобы увидеть верёвки и развязать их. И там, близко к нему и рядом со стропилом, пламя неожиданно блеснуло на грани, что отбросила лучи пурпурного света — словно щелчок пальцев, смоченных в вине. Не столько глазами, сколько на ощупь он обнаружил голыш — и поднёс к свету маленький драгоценный камешек, с гладкими, несовершенными гранями, выточенными природой, а не человеком. Аметист — защита от невоздержанности, как принято верить. Это был прекрасный образец аметиста — тёмного, богатого, безупречного пурпурного цвета; но пламя свечи позолотило часть его, и получился жёлтый камень, к которому так часто возвращались его мысли — лето и чары янтаря, подаренного его крестнику. Но когда бы у Констанс была возможнось?.. Но нет. Кадфаэль мгновенно понял, что он на неверном пути — и что был дураком, думая, что то, чему обучилась Констанс, не ушло дальше неё. Это были те самые травы, которые вешала Элин, и Кадфаэль осознал, что она всё равно что сама объявила о своём намерении. «Каждый молится по-своему», — сказал он, и она ответила: «И часть моих молитв всегда будет о тебе». И даже без столь очевидных намёков он распознал бы в этой проделке руку благородной дамы. Будь на её месте Констанс, она спрятала бы камень более тщательно, возможно, даже закопала, лишь бы только восторжествовать над ним и его скептицизмом. Нет, так могла поступить только Элин — бесхитростно, но проницательно. Она убрала камень подальше, так, чтобы его нельзя было легко заметить, но не стала прикладывать слишком большие старания, чтобы спрятать его. Предполагалось, что рано или поздно он будет обнаружен тем, кого и был призван благословить и защитить, и что рука, положившая его туда, также будет узнана. И в то же время, если некий защитник догматов Церкви — к примеру, брат Жером — случайно найдёт его, Кадфаэль сможет честно сказать, что камень положили туда без его ведома. Суеверия были столь обычным делом, что едва ли от него будут требовать, чтобы он рассказал, кто из его пациентов или друзей-мирян мог сделать подобное. Так или иначе, он с радостью пожертвует камешек, чтобы тот пополнил казну аббатства — или чтобы его инкрустировали в орнамент, украшающий алтарь. Так будет правильно — и молитва и впрямь окажется обращена к Господу. Но пока что он оставит всё как есть. Маленькая поблажка самому себе — в знак признательности за доброе пожелание от друга. А миг спустя Кадфаэль обратил внимание: стоял холодный осенний вечер, камешек находился далеко от тепла свечей или дыма, поднимающегося от жаровни, — и всё же… Лежавший в его руке драгоценный камень был тёплым. Возможно, случилось маленькое чудо, подтверждающее, что и эта молитва была услышана на небесах. Улыбнувшись, Кадфаэль положил камешек туда, где нашёл, и вернулся к работе.