You're gone

В трубке опять гудки. Звонок прерывается, неприятно пища, подавая сигнал, что абонент не отвечает или не хочет разговаривать. Или не может. Гудки — ах, да, конечно, откуда там взяться иному звуку? — Чуя болезненно скалится, прикрыв глаза, обнажая белоснежные зубы и два заострённых клыка, издавая что-то среднее между ухмылкой и тяжким вздохом, как будто в последний момент человека, что его издавал, придушили. Шум стоял адский. Лондон затапливало, так что выражение «Льёт как из ведра» в данной ситуации выглядело смешно и нелепо. Под эту картину, скорее, правильнее будет сказать «Ливень пришёл на недельку, ожидается всемирный потоп». Дождь глухим, чётким звуком барабанил по крыше, скатываясь вниз, из-за чего тем, кто остался запертым в тепле дома, невозможно было посмотреть что происходит, из-за личного мини-водопада по окнам. Капли скатывались вниз, по карнизу, затекали в трещинки асфальта, представляя собой ещё два-три часа назад тонкие, полупрозрачные полоски, грязноватые от городской пыли и копоти, но изящные быстрые ручейки, которые уже после скапливались в настоящие глубокие лужи, что казалось, в них можно не только плавать, но и утопиться самому, со всей своей семьей, козой, деревянным шкафом и дворником, с его любимой метлой. Обойти внезапное место для купания ног не представлялось возможности, да и смысла — ливень всё ещё продолжался, и если не в лужах, то под дождем он-то точно намочит обувь. Накахара, весь мокрый, шёл с миссии, на которую его отправили в командировку, попадая под мелкий дождь, который с каждой минутой становился всё сильнее и сильнее, что не было для мафиози величайшим сюрпризом. Чую отправили на разборки с испанской мафией, вернее, с одним из её представителей, который выслал своего человека в их ряды. Шпионы сразу же были опознаны, а под жёсткими пытками сдались уже на четвёртый день, что по пережитым ужасам их подвалов было довольно быстро. Опрометчиво было присылать в Портовую мафию глупых засранцев, у которых даже молоко на губах не обсохло, надеясь, что их заметят среди шестёрок. Их заметили. Вот только совершенно не для того, чтобы повысить. Не трудно вычислить людей, которые не знали никого, кроме глав, были недостаточно выдрессированы, и не имели представления о их традициях, но с трудом понимали обычные мелкие детали, такие как походка и жесты, что выдавало в них чужаков. Так что, найти подкидышей, пусть и в идеале владеющих японским, было просто. Чуя уверен, если бы пытками занимался Дазай, те бы сдались в первый же день. Если бы… Раньше, такие глупые махинации вызвали бы у Чуи секундное удивление, а после негодование, злость, ярость и даже бешенство, исходящее из-за ущемлённого чувства собственного достоинства и задетой, осквернённой гордости, а затем хриплый, скорее всего из-за простуженного горла и кучи выкуренных сигарет, слегка истеричный, по-звериному рычащий, жутковатый смех, который в принципе был не свойственен для публичной демонстрации скупому на любые эмоции, кроме злости, Чуе. — Мафиози резко дёргается, словно от удара, выплывая из своих дум, нервно сглатывая, шаря по карманам пальто, доставая лёгкие сигареты, — его сильных, «Max», просто не было в ларьке, так что он взял любые, наугад, зная, что с других его в любом случае не возьмёт — прикрыв сигарету ладонью, щёлкая зажигалкой, недовольно цокая —Чуя всё ещё помнит, что обещал не курить бинтованному ублюдку, делая затяжку. Ни одна мысль не проходит без боли. Мужчина молча прикладывается лбом к стеклу красной телефонной будки, с правого бока которой облезала краска, открывая взору рыжую ржавчину под ней, вновь уходя в свои мысли. Смех… Да, смех. Его смех — голубоглазый делает упор, давя на себя, что бы назвать именно так, как нужно, со всем трепетом, лаской, и нежностью, и при этом не биться в конвульсиях — Осаму всегда любил. Чуя из раза в раз интересовался, почему. Накахара и вправду не понимал, а шатен, как мог, старался объяснить и передать собственные ощущения, хоть Чуя и видел, что это давалось Дазаю с большим трудом. —"Ну, у тебя интонации становятся такими, будто ты довольный, большой хищный зверь, который играется. Ощущение будто ты сильный и я под защитой», — после каждого подобно сформулированного ответа рыжий отворачивался, смотря в стену. Нет, он не смущается. Ну, разве что немного. Но то, что ему было приятно такое слышать, Накахара не скрывал. Да и Даазй сам всё прекрасно видел, лишь спокойно улыбаясь, словно ребёнку. Он и сам прекрасно видел, что Чуе неловко. Просто это было по-особенному тепло, являлось одним из лучших комплиментов которые ему когда-либо говорили. А говорили их, за его двадцать восемь лет, очень-очень мало. Да ещё и таких искренних. Да ещё и чтобы в глубь копнуть и понравилось. А у Дазая вот, получилось. Осаму вообще любил его смешить. Они так и познакомились в больнице — очень дружеская и романтичная атмосфера, прямо располагает. Зато это было очень по-особенному и очень по их. Чуя, в свои тринадцать, очень нелюдимый и агрессивный, но очень чувствительный внутри себя. Его эмоции будто переполненный воздушный шарик, который взрывается громко и неожиданно, неизвестно от чего; и Дазай, на год младше, болезненно худой, бледный, вялый, без сил и желания жить. Шатен попал сюда с депрессией в тяжёлом виде и с булимией, после попытки избавить бренный мир от собственного существования. Его привезли сюда на машине и затащили на руках, с чем из-за его малого веса проблем не было. Дазай сам по себе был стройный, но после стресса и чересчур выросших комплексов выглядел плохо. Страх осуждения из-за низкой самооценки, что привили ему его родители, избивая за малейшую оплошность, приплюсованный к и без того изрядно поехавшей психике, вынудили его худеть ещё больше, после переедая, сблевывая всё обратно, становясь всё слабее. Ему было дерьмово. Депрессия тоже не стояла на месте — нет, ему было не грустно, и тот не ныл, как ему плохо. Болезнь обвивала когтистыми лапами шею, медленно, но верно, создавала впечатление будто это нормально и так у всех, фактически не оставляя возможности осознать, что происходит. Да это никому и не нужно было. Дазай чувствовал себя пусто, одиноко, опустошенно, не было ни желания, ни сил что-либо делать и существовать в принципе. Далее в ход пошли резка рук, Дазай резал глубоко, прямо в мясо, а после попытки суицида, после которой ему удалось попасть к хорошему специалисту, где Осаму и положили в больницу. Мальчик же попросил поселить его в палату, где никто не будет его трогать, а желательно вообще одному. Через три недели к нему всё же подселяют жильца — Чую. Накахара пришёл в больницу сам, не в силах справиться с усталостью. Если устав от окружающих можно послать всё и уехать в другое место, куда подальше, можно прекратить общение, то от самого себя никак не отдохнёшь. Рыжий поступил сюда с переломом правой ноги и руки, искривлением шейных позвонков, а также алкоголизмом, несмотря на свой юный возраст. И парня, с неконтролируемыми скачками агрессии и расшатаной нервной системой увели в двадцать пятую палату — прямо к Дазаю. Уж случайность это была, или судьба, но в итоге озлобленный на весь мир одиночка, баюкающий в своём сердце боль, и сломанная личность без сил, коей пришлось слишком рано повзрослеть сдружились. Чуя, как пришёл в себя, отошёл от зависимости, сразу уткнулся в книги, никак не контактируя с кареглазым, чем и привлек его внимание. Дазай умел взаимодействовать с людьми гораздо лучше Накахары, и мог разговорить кого угодно, предпочитая раньше общаться с людьми постарше. Он терпеть не мог, когда человек с первых же минут разговора начинал изливать ему душу, с тяжкими муками и скукой слушая это, постепенно закругляя диалог — он, в конце концов, психологи не нанимался; а вот закрытых людей узнавать было интересно — было ощущение как лопается скорлупа, и как оттуда, не без чужой помощи, отваливаются скорлупки и неуверенно вылазит необычный чудо-зверь. Это был скорее детский интерес заполучить то, что ему не давалось. Появляется любопытство, когда что-то недоступно, и сразу это хочется понять, даже если это что-то не пахнет душистыми розами, а откровенно воняет дерьмом. А Чуя, как раз и был таким закрытым человеком. В начале голубоглазый отмалчивался, давая односложные, прямолинейные ответы, немного даже обидные своей правдивостью — так и так, проблемы в семье, общаться не хочу, ты чужой, не трогай, уходи — однако под нехитрыми манипуляциями Дазая, которому было просто скучно и тошно лежать уже вот так, просто, без дела, сменил скептицизм на лёгкий страх и недоверие, а потом и вовсе на любопытство, самолично идя на контакт. Оказалось, что у Накахары из близких только отец, да сестра. Мальчик всё детство восхищался первым, с нетерпением ждал его возвращения раз в год — он работал на военном флоте. Ещё маленьким он выбегал в коридор и бросался отцу на шею, повиснув, смеясь, смотря большими голубыми, слегка наивными глазами, в которых плескалось обожание и интерес. Накахара-старший всегда подхватывал его на руки, улыбаясь, и они вместе шли на кухню; сестрица Коё заваривала чай, доставая любимое отцовское овсяное печенье, в то время как Чуя сидел на чужих коленях, с аппетитом уплетая сладость. Они все вместе разбирали сумки и подарки, слушая истории и байки о путешествии, а потом садились вокруг стола, на котором обязательно лежала большая, исчерченная карта, с кучей пометок. Это было тепло и по семейному уютно, а новый, привезённый из-за границы чай приятно сластил язык. И так всё и было до Чуиного восьмилетия. Отец не приехал к ним летом, отослав большую сумку с подарками, и записку, что ему придется задержаться, обещая приехать позже, впрочем, так и не выполнив своё обещание. Никакие подарки и сладости в тот момент не радовали. Старшая сестра как могла старалась развеселить Чую, заваривала чай, пытаясь расшевелить мальчика, но он видел, что она волнуется и ей тоже было грустно. На следующий год ситуация повторилась, вот теперь только теперь была одна скупая записка, а через год отец потрудился отправить даже её. С днём рождения Накахара-старший тоже перестал поздравлять. Списывалось это на то, что их папа просто занят работой. Впрочем, долгожданная встреча состоялась — отец приехал домой. Тогда, Чуе было двенадцать. Вот только было это как-то не радостно. Вернее, вообще не радостно. Скорее всего война сильно повлияла на заботящегося о детях и вечно улыбающегося и спокойного Накахару-старшего. Он стал раздражительным, молчаливым, хмурым, не способным разговаривать ни о чём кроме восхваления себя, «уважением» старших, глупым, им же выдуманных правилах и войны. Ему больше не было важно состояние рыжеволосого и Коё, которая смогла тут же найти работу и уехать из дома, благо ей было семнадцать; очень жалея, что не имеет возможности забрать с собой голубоглазого, обещая навещать братика. После этого в доме начался настоящий ад. Отец придумал режим, отступать от которого было строго запрещено, и таким образом каждая секунда мальчика была забита вещами, делать которые ему не нравилось и не хотелось. За любую ошибку его избивали и «наказывали» попросту издеваясь над ребёнком. Чуя начал чувствовать себя лучше, когда его отец стал спиваться — большую часть времени тот начал спать, пусть и в остальные части дня стал более злым и неконтролируемым. Нужно было просто вести себя тихо, и постараться убрать весь хлам так, что бы не разбудить мужчину, а потом терпеть, стараясь не спорить за правду, за что Накахара нередко получал ещё больше. Впрочем, дальнейшие события ещё больше подскосили моральное состояние Чуи — Коё попала в аварию и разбилась. Мгновенная смерть. Первые две недели мальчик ходил, стараясь осознать, что близкого человека больше нет. Это ведь невозможно. Только не с ним. Только не с Коё. А потом Чуя сдался. Он больше не злился, когда отец нёс пьяный бред, ему было всё равно, что он не прав, ему больше не хотелось замахиваться в ответ. Ему было всё равно. В последней из таких ссор отец вывернул голубоглазому руку, а Накахара так и продолжал ходить с ней, безразлично смотряч не желая ни вправлять её, ни жить нормально. Было больно. А потом он подрался. Двух участников увезли в реанимацию, в критическом состоянии, а Чую вот, в больницу, прямо к Осаму. Накахара не был тем человеком, что с первой же минуты знакомства начинал ныть. А это, именно так, ведь понятие «делится своими проблемами» в голове юноши казалось просто не существовало. Да будет честным сказать, что рыжий даже не хотел с кем-то знакомиться. Озлобленный, закрытый, несколько обиженный на весь мир ребёнок, привлёк внимание Осаму. Каждому нравится своё, а понятие» мило» довольно растяжимо, начиная от маленьких пушистых котят, заканчивая эстетикой человеческих костей, а Дазай не отказывался не от первого, ни от второго. Голубоглазый не планировал общаться, не планировал рассказывать почему его хуевит, просто он увидел чужие, коньячного оттенка глаза, смешно втхрящуюся шевелюру и понял, что пропал. Его словно током прошибло. Хотелось поджать хвост, и скуля, подобное пугливой собаке, забраться, забиться в безопасное место и притихнуть. Он ему понравился. И это страшно. Но видя, кажется искренний интерес мальчика, его спокойный настрой, и эту безумно приторную, и тем немного раздражающую улыбку, будто оставляющую сладкое послевкусие на зубах, рыжеволосый решился. Решился попробовать довериться. Вот так просто, совершенно чужому и незнакомому человеку, что было Чуе совсем не свойственно. — Мафиози сплевывает. Накахара, даже спустя шестнадцать лет всё ещё удивлён и не может объяснить своё поведение у тот день. Будто какая-то неведомая сила заставила ему изливать душу, а может быть, Чуя просто устал, и не мог держать это в себе. Но если бы ему дали второй шанс, Накахара бы сбежал. И пусть, бегство позорно, пережить удар даже по гордости было бы в несколько раз проще, чем это. Чуя тонул, конкретно тонул. И если бы, если бы была бы малейшая возможность он бы промолчал, заткнулся, притворился немым, сделал бы что угодно, но не рассказывал бы о своей боли, не ревел бы тихо на чужом плече, замирая, вместо всхлипов давят воздухом, не говорил бы как его бросили с ранением, скрыл бы как больно терять близких, скрыл бы что его предавали друзья, и что он больше никому не верит. Тогда бы его не гладили по спине, не говорили бы что-то успокаивающе и правдиво-понимающие, не желали бы помочь от чего плакать хотелось ещё больше. Тогда, Чуя смог бы избежать странного трепыхания в груди быстрого биения сердца, неконтролируемое обожание и преданность. Тогда, было бы больно и каждое слово с чужих губ не ложилось чем-то приятным и мягким на сердце, забирая всю боль. Ему удалось бы выбраться из тёплых, нежных рук, обвивающих сердце. Нужно было лишь поддаться минутному страху. Голубоглазый ведь это помнит. Было невыносимо. Этот мальчик сводил его с ума. Не отталкивал и не отпускал. В сердце появилось новое чувство особой безнадёжной боли. Осаму был добр, мил, но так далёк и скрытен. Накахара любовался каждый миг, и не смел притронуться, оберегая. Старался заботиться, и до безумия переживал, видя как болезнь портит шатену жизнь. Чуя волновался и не мог его понять. Рыжий влюбился. Просто тогда, он смог поверить, что это нормально, и всё будет хорошо. Зря. Тем же днём стало пасмурно, а затем вообще пошёл дождь, который длился пару дней. Но несмотря на плохую, по мнению многих людей погоду, у ребят была уютная обстановка. Парни грязли печенье, пили чай и о чём-то говорили, — Накахара точно помнит, что это было что-то обыденно-приятное, но что именно хоть убей, не вспомнит. Вечером началась гроза. Бело-фиолетовые витиеватые узоры разрезали острой чертой серое небо. Это было красиво. Дазай, даже предложил выйти погулять, а Чуя не смог отказаться, да и на самом деле не хотел, от этой маленькой шалости, поддерживая безумную идею, с внутренним шиложопием «я за тобой — хоть на край света». Мальчики открыли окно и прямо босиком вылезли га мокрую траву, прыгая по лужам, и черно-серому, неровному асфальту. Ветер был не сильный, но его было достаточно что бы теребить темно-зелёные листья, из-за чего те приятно шуршали. Пахло мокрым камнем. Через минут пятнадцать, вдоволь наигравшись, мокрые, но счастливые, они уселась на край бордюра, наблюдая за особенным явлением природы. — На тебя похоже. — Что? — Чуя поворачивает голову на друга, изумлённо приподнимая бровь. — Гроза. Цвет неба похож на твои глаза. И гроза — такая же яркая и внезапная как ты. Красивая, но опасная. — Дазай по-блядски усмехается, впрочем, приподося сказанное как шутку, за что сразу же получает тычок в ребро. — Ты, типа, тоже красивый. — Накахара ощущает как наколяется атмосферач понимая, что зря это начал, желая хоть как-то разрядить обстановку, решая доказать начатое. — И фигура у тебя красивая, правда больно худой ты. Но это не плохо. Вернее болезненно худой. Не то, чтобы некрасиво, просто лучше бы наоборот. В смысле, не что бы ты был толстый, а здоровый, но ты все равно красивый. И глаза у тебя такие коньячного цвета, и волосы такие. Такие. — Рыжеволосый нервно хмуриться, но в силах подобрать слова, мечтая стать немым, чувствую себя полнейший идиотом. — Такие цвета говна? — Да. Ой. То есть нет. —Накахара нервно сглаживает, слишком рано радуясь чужой подсказке, желая провалиться сквозь землю, нервно дёргаясь. Осаму лишь весело щуриться, по-доброму смеясь, вызывая этим сначала ступор, а потом недовольный пронзительный зырк у собеседника, не сразу осознавая, что его целуют. Если вы думаете, что целоваться под дождём, пиздец как мило и романтично, то знайте — это не так. Сидеть на заборе, мокрым и целоваться такое себе развлечение. Зато, новые ощущения и Чуя, почти по звериному наблюдает, как Дазай убирает прядь за ушко, держа того за подбородок, прикусив губу на последок. — Не выёбывайся. После поцелуя, парни почти сразу залезли обратно в палату, общаясь как не в чём не бывало, никак не затрагивая эту тему. От алкоголя Чуя Излечился, а Дазай получил должное лечение и его ситуация тоже улучшилась. Мальчики старались помогать друг другу как могли, а кареглазый, который нашёл хорошего врача, навещал Чую после выписки, протаскивая запрещённые сигареты, но так неодобрительно смотря, что Накахаре, уже самому не хотелось курить. Но, как со временем бывает, у людей появляются дела и общение постепенно спадает на нет Общение-то спало, вот только сердце рыжеволосого мальчишки так и не забыло шатена. Следующая их встреча была в мафии. Прежние чувства вспыхнули вновь, словно зажжённая свеча. Да они никуда и не пропадали на самом деле, всё время находясь фоном. Чуя пытался это заглушить, но ему не удалось. И видя Дазая, свою первую, и единственную любовь один из четырёх глав портовый мафии, по совместительству его напарник, Накахара понимает, что ему нечего сказать. И всё-таки он был прав. Нужно было бежать. Самое ужасное убийство — улучшение человека, а потом сплавить его труп по реке. Его найдут минимум через две-три недели — тело может прибить к берегу, или наоборот затонуть на дне, в то время как следы удушья пропадут через два-три дня. Чуя так и сделал. Эти трое уехали именно тогда, возможно по какому-то делу или заданию. Двоих охранников Накахара просто престрелил — испанская мафия сама позаботиться, что бы не оставить свои следы пребывания здесь, а мелких пешек никто искать не будет. Трагичнее же будет неудачное купание человека, что подумал, что подослать шпионов прекрасная идея. Хотя, этих людей, даже стыдно назвать таким словом. Естественно они поймут, что это убийство, и в чём дело, но мафия не отреагирует. Им не выгодно сейчас ссориться, а это просто предупреждение, чтобы те не лезли не в свои дела. А уж если они не прислушаться, будет им очень худо. Едва ли не впервые в жизни Чуя не получает удовольствия от драки. Заломить руки, уклониться и блокировать удар, выхватывая нож из чужих рук, порезав собственные пальцы, но не обращая на это внимание, пристрелив человека, параллельно с этим, пиная подбежавшего позади охранника в пах, разворачиваясь, так же стреляя, ударяя головой обо асфальт, что бы на всякий случай. Пройти дальше, прижать третьего человека к стене, ударяя в солнечное сплетение, хватая так, чтобы тот не вырвался, накрывая ленту на шею, придушивая. Огонька не было. Не было чего-то важного, из-за чего Чуя и любил драки. Не было звериного интереса. Желания победить, порвать противника на кусочки. Чуя помнил подобные моменты раньше. После пылкой драки, он нередко зажимал Дазая у любой плоской поверхности. Сильный и властный, он желал забрать и подчинить Дазая себе полностью, выдавить его в себя, ставить метки, чтобы все знали, что золотко его, и даже не смотрели на Дазая. Первый раз это вышло случайно, мафиози просто зажал шатена у стены, сжав волосы, грубо целуя, ловя дрожь чужого тела. Чуч знает — если бы Дазай сам этого не захотел, ничего бы не было, но тому и самому нравились такие игрища. Накахара безумно кайфовал от покрасневших щек, от подрагиваний чужого тела, сбитого дыхания, и тихих стонов. Парню больше всего нравилось доводить его до искупления, приятно мучая — в такие редкие моменты Осаму казался хрупким и ранимым, словно фарфор. Сейчас же всё было… Скучно, и можно сказать даже серо. По привычному прижать Дазая не хотелось. Ничего не хотелось. Да и шатена не было. Завершив задание, Накахара вздыхает, не расправляя опущенные плечи, неторопливо идя по дороге, совершенно без сил, не обращая внимания на начавшийся дождь. Мышцы казалось будто атрофировались. Нужно идти домой. А зачем? Что бы лежать в тёплой ванной с пеной, опустив усталые конечности отдыхать и отлежаться в горячей воде, прежде слегка ударяясь костями от небрежного опуская в железную ванную? Не хочется что-то. К тому же, какой же это дом? Хостел в другой стране. А если у него дом в Японии? Навряд ли. Место куда Чуя завалился спать между миссиями. Вот так, вот бывает, что человек с миллионами на счетах может оказаться моральным бомжом. А если у голубоглазого вообще что-то, что ему нравится? Рыжеволосый резко дёргается, распахивая глаза, словно его ударили по голове. Есть. Вернее было. Дазай. Но есть ли силы признаться в этом сейчас? Дождь с каждой секундой усиливался, от чего шум стоял адский. Мокрая одежда неприятно липла к телу — мафиози оттягивая от шеи ленту из кожи, ослабляя затяжку чокера. Из-жа этого движения сквозь тонкую ткань перчатки идеально подобранную по размеру стали ещё больше видны суставы, каждый раз, когда мужчина делал движения рукой эстетично пробегались. Лёгким движением руки Накахара снял шляпу, скорее по привычке, просто раньше любимую вещь было жалко. За своими раздумьями парень не заметил как вышел ближе к центру. Чуя совершено не боялся, что его окровавленный плащ и пальцы кто-то заметит. Шум стоял адский. Лондон затапливало, так что выражение «льёт как из ведра» в данной ситуации выглядело смешно и нелепо. Под эту картину, скорее, правильнее будет сказать «ливень пришёл на недельку, ожидается всемирный потом». Дождь глухим, чётким звуком барабанил по крыше, скатываясь вниз, из-за чего тем, кто остался запертым в тепле дома, невозможно было посмотреть что происходит, из-за личного мини-водопад по окнам. Капли скатывались вниз, по карнизу, затекали в трещенки асфальта, представляя собой ещё два-три часа назад тонкие, полу-прозрачные полоски, грязноватые от городской пыли и копоти, но изящные быстрые ручейки, которые уже после, скапливались в настоящие глубокие лужи, что казалось, в них можно не только плавать, но и утопиться самому, со всей своей семьей, козой, деревянным шкафом и дворником, с его любимой лопатой. Обойти внезапное место, для купания ног не представлялось возможности, да и смысла — ливень всё ещё продолжался, и если не в лужах, то он-то точно намочет обувь. Улицы были абсолютно пусты и лишь один человек неспешно шёл под дождём, напоминая собой больше машину, которая делал то, что ей скажут, чем живого. Хотя по сути, так оно и было. Чуя был хорошо обученной, выдрессированной псиной, которую следовало либо уважать, либо бояться. А можно всё сразу. А после его исчезновения мужчина как с цепи сорвался, отправляя своих людей на поиски прочёсывать весь город, готовый бежать вместе с бинтованным ублюдком. Уже ближе к временному дому, рыжеволосый замечает прямоугольный телефонный аппарат. — Да ну нет, я не буду этого делать. — В слух бормочет мафиози, пока ноги уже сами несли его в кабинку. Он берёт трубку, заливаясь тихим, хриплым смехом, в истерическом припадке, слегка успокоясь, уверенно тянет руку, замирая на секунду, всё же беря в руки трубку, прикладывая к уху, кидая монетку. Рядом с домами стояли дорогие машины, слегка поблескивающие от постепенно утихающего дождя, вновь повторяющемуся часа через три. Вода ручьем стекла в канализации, в приоткрытые колодцы, от чего идти нужно было осторожно, смотря под ноги. Гудки сначала тихие, а затем всё громче, раздавались в закрытой кабинке, с отваливающейся краской, с одного бока, и через три минуты затихли. Чуя вновь бросает монету, подрагиющими пальцами, набирая заветный номер, залезач в мокрый карман пальто, доставая не менее мокрую пачку сигарет, нервно закуривая одну, поежде пытаясь поджечь её дорогой под бронзу зажигалкой, с узорчетым медведем, чертыхаясь от того, что не мог попасть нормально по колесику, затем выдыхая, зажав сигарету в зубах. Чую всего трясёь и ор выпускает изо рта пар, тут же зажмуривается, стараясь сморгнутб слезы, и убедить себя, что это от дураких лёгких сигарет — его тяжёлых просто не было в продаже. Конечно он не плачет. Подумаешь, что он курит с двенадцати лет. Нет, эспер не был заядлым курильщиком, просто так успокаивались нервы, но, видимо не в этот раз. Сигарета не успокаивала. Наоборот, будто по сердцу провели острым когтём раздирая старые раны. Он помнил как курил Дазай, выхватывая сигарету из чужих пальцев, прикуривая, да так ловко, что Чуя залипал на Осаму на пару секунд, не сразу понимая, что произошло, а после видя искусанные изогнутые в сучьей усмешке губы и по-кошачьему хитрый взгляд уже не мог ругаться, только очень неодобрительно и хмуро смотрел, сразу же отворачиваясь. Сука. Прекрасная, охуительная сука. Помнит, Дазай намекал, что пора бы уже завязывать с этой привычкой, ещё в детстве, в больнице, когда Накахара только и мог стоять и по-глупому улыбаться. Рыжеволосый не считал, что это не правильно, тем более, если вспомнить где он работает. А вот от нервотрепок помогало не хило. <i>В конце концов, всё что мы любим рано или поздно нас убьёт, верно? В трубке опять гудки. Звонок прерывается, неприятно пища, подавая сигнал, что абонент не отвечает или не хочет разговаривать. Или не может. Гудки — ах, да, конечно, откуда там взяться иному звуку? — Чуя болезненно скалиться, прикрыв глаза, обножая белоснежные зубы и два заостренных клыка, издавая что-то среднее между ухмылкой и тяжким вздохом, как будто в последний момент человека, что его издавал придушили. Мужчина вновь закуривает, опуская руку вниз, чувствуя как из ослабших пальцев высказывает сигарета, прижимаясь лбом к стеклу, наблюдая как капельки дождя медленно стекает вниз. Гудок. Накахара до боли сжимает трубку, вдавливая в ухо, чувствуя как по щеке стекает соленая капелька, быстро смахивая её рукой. Мафиози бросает всю оставшуюся мелочь в аппарат, не обращая внимания на пищащие гудки, говоря тихо, но прокуренный голос эхом отдавался в телефонной будке. — Знаешь, я всегда скучал по тебе, даже когда ты был рядом. Словно про запас. Чтобы когда ты исчезнешь, не так сильно скучать. Но это не помогло.