Цукишиме смешно. годы идут, а люди, эти забавные смертные, величающие себя вершиной пищевой цепочки, не меняются. они гордятся собой, сжигают невинных дев и мужей в зыбком пламени, якобы способном души очищать через боль. и дрожат, дрожат от страха перед наказанием и смертью, когда встречают подобных ей.
это, впрочем, не мешает смертным приходить и молить о помощи.
слабые, глупые, жадные, они валяются в пыли и грязи у их ног, в слезах молят об исполнении так желаемого ими. а потом, когда получают, когда платят цену и узнают, что мир не так идеален, как им хотелось бы, приходят с пустыми претензиями, дрожа от ужаса — Цукишима никогда не терпела подобного.
и ее фляга на полке, красивая, из серебра и алого стекла, с аккуратным рисунком и символикой, была тому подтверждением — алая терпкая жидкость, будто бы бесконечная, в умелых руках и тонких ухоженных пальцах могла напугать даже ее якобы товарищей. ее обходили стороной почти все, кто знали чуть больше получаса, а Цукишима Кей получала от этого только удовольствие.
ее новый посетитель сразу бросался в глаза тем, что отличался. если быть точнее, то посетители.
деревянный дом в лесу не раз и не два за долгое время встречал такие пары, где один просил за второго, и Кей к этому привыкла, несмотря на то, что была равнодушна к этому. человеческие чувства у ведьм не котировались, они не воспринимались, но и бездушными, бесчувственными их не назвать было.
не то чтобы люди этим интересовались.
— прошу, — человек в плаще упал на колени перед ней, аккуратно держа свою ношу, и голову задрал, впился отчаянным взглядом, — молю, спасите его. все, что угодно сделаю. все отдам. только, молю...
забавно. сначала Цукишима ношу на руках чужих, сильных, красивых, восприняла за девчушку — тонкий-звонкий, рост так и не скажешь, лицо аккуратное, будто бы высеченная статуя, волосы длинные. а оказался парень.
как и тот, кто принес его, конечно.
капюшон слетает с просителя легко, ей даже и пальцем шевелить не нужно, чтобы это произошло, и ведьма кривит губы в усмешке. лицо знакомое, и прическа буйная, и губ изгиб, всегда смотревшийся при ней нахально, насмешливо, и глаза эти яркие, янтарем одаренные, сейчас полные просьбы, мольбы, хотя ранее слабости он себе не позволял.
Цукишима человека перед собой узнает, признает, могут сотни лет пройти и тысячелетия, но именно это лицо ей никогда не забыть. оттого и подмывает усмехнуться, скривиться, отправить восвояси с самыми мерзкими словами — обида и горечь жгут горло, но никак не отражаются ни на лице, ни в глазах ее. за ведьму тот никогда бы просить так не стал.
чего и не сделал.
— на кой тебе чужие грехи на душу брать? — вопрос волнующий, важный, ложь учует сразу, а потому только правдой ответить можно, и ждет она только правду.
— друг детства мой. спас он меня. полюбил мальчишку, яркого и веселого, жизни с ним желал, но тот сказал, что лишь искренний древний дар свяжет их навеки, — мужчина перед ней, молодой совсем, глупый, с головой горячей, поджимает губы и смотрит больным взглядом, — семья не поддержала его, а мне он... как брат мне он, пошел с ним вещицу искать. Кенма от проклятия меня спас, все просил вещицу мальчишке его отнести, а потому я спасти его хочу. пусть сам несет, живет вольно. чем угодно заплачу, только прими и спаси, — голос его обрывается скатывается в шепот и хрип, мальчишка
(какой из него мужчина, право слово) вдыхает глубоко, но в этот раз смотрит уверенно, и Кей знает — костьми ляжет, но своего добьется, видела уже взгляд такой у него, — ведьма кровавого леса, молю тебя.
прозвище наотмашь бьет, мерзко от него, не желала получать его никогда, но судьба не спрашивает, чего ты желаешь, даже у ведьм. не всесильны те, что бы людская молва не несла.
— чем угодно заплатишь?
— да.
ответ четкий и ясный, ни капли сомнений, это воздух выбивает из легких, ибо шанс на сотни и тысячи золотых выпадает здесь, выпадает сейчас. упустить его — глупости верх, а Цукишима глупой никогда не была.
— собой заплатишь, такова цена будет, и я спасу его, отведу к деса краю, уйти позволю из владений своих, и в дар ему дам еще одну древнюю вещицу, — голос ее звучит насмешливо, с издевкой, это вызов, который бросается ему прямо в лицо — сдастся или всем пожертвует друга ради, — а ты здесь останешься, заплатишь душой и телом, мне принадлежать станешь и в жизни, и в посмертии, и в перерождении.
мальчишка смотрит на нее удивленно и немного зло, свою свободу он всегда ценил выше остального, и ведьма ждет — никогда тот не был привязан к кому-то настолько, чтобы пожертвовать ею, раз даже ее однажды...
не важно. Цукишима ждет и взглядом впивается, чтобы встретить кивок и тихое согласие. согласие, что ножом режет сильнее, чем любое другое слово.
но она лишь выдыхает, успокоиться пытается, потому что пусть ведьмы и живут долго, пусть и помнят все, люди иные. они рождаются, живут, умирают и уходят на свое перерождение, теряя весь накопленный опыт десятков лет, что для ведьм лишь мгновения жизни.
Кей хватает его за руку, за запястье, и слова с губ срываются легко, тут никакого ритуала не нужно, чтобы золотая вязь навеки на том отпечаталась. секунды проходят мучительно медленно, но ее запястье скрывает длинный широкий рукав платья, не позволяя идентичный рисунок, вязь рун и символов, цветов увидеть на нем.
проклятье на втором мальчишке сложное, опасное, оно жизнь вытягивает легко, но оно старое, а потому и снять его не так сложно, каких-то пары минут хватает, чтобы то разрушилось, пало под силой могущественной ведьмы, не столь древней, как проклятие, но достаточно умелой, чтобы развеять его.
мальчишка, Кенма, если она правильно выцепила из чужого разговора, просыпается быстро, приходит рывком в себя и хмурится, узнав, что друг уйти с ним не может. он смотрит на Цукишиму, усмехающуюся криво и насмешливо, но, кажется, понимает что-то, чего понимать не должен.
Кей свое обещание исполняет — провожает до края леса, отпугивая зверье и местных монстров, вручает ему в руки котомку с едой, отварами лечебными и камнем кровавой силы, достаточным даром, чтобы связь создать. и говорит прилетать вместе с суженным — Хината, этот яркий пернатый, точно припрется болтать радостно и сверкать солнцем, даром, что ведьма ночных небес.
не понять, с кем связался мальчишка, сложно было, учитывая, как свет оберегал его, удерживал от смерти под проклятием.
а у дома второй мальчишка, оставшийся, связанный с ней по рукам и ногам на веки вечные, поленья рубил для печки, руки занимал, не зная, куда деть себя. Цукишима на это хмыкнула только и рукой махнула, как бы говоря, что делать тот может все, что душе его угодно, только от дома ему далеко не отойти, лес без нее не покинуть, и ни себя, ни ее жизни не лишить.
— как вас зовут?
— ты ведь и так знаешь, как зовут меня, дитя, так зачем спрашиваешь?
— меня не прозвище интересует, а имя, госпожа ведьма. или нельзя? — упертый и упрямый, смотрит на нее, не собираясь отступать.
— отчего же? можно, вполне можно. Цукишима Кей. сколько тебе лет, ребенок?
— двадцать пять весен будет в этом году. и я не ребенок, мое имя Куроо Тецуро.
— а мне вот-вот двести двадцать три стукнет, гостей ждать. так что для меня ты то еще дитя. как и все вы, смертные.
и скрывается в доме Кей, разговор не продолжая, до сих пор не веря, что совершила. до сих пор не веря, что Фортуна ей ликом обернулась и ладонь свою протянула, как дитя своему любимому.
***
охотники приходят по душу ее неожиданно. приходят по ее душу, а убить пытаются Куроо.
Цукишима смотрит в лисьи глаза, смотрит на лисьи усмешки у этой четверки и усмехается в ответ как сука, когда берет в руки фляжку.
Куроо Тецуро принадлежит ей, и только она решает, жить ему или умереть. и с этими словами она открывает флягу, выпуская наружу силу свою, страшную, темную, полную страданий чужих и крови врагов, что стала ее орудием.
лес стонет и хрипит, когда кровь, человеческая и нет, льется на землю, когда почва пропитывается вековой болью, но свою хозяйку, ее спутника и ее стремление защищать, биться до последнего, он понимает. лес не разумен, как многие существа на этом свете, но иногда природа понимает намного более, чем разумные, особенно когда в разговор вплетается магия.
Цукишима захлебывается кровью и смеется тихо, надсадно, пока Куроо пытается в панике прижать рану руками, скрываясь с ней в одной из пещер. ее не спасти, зачарованное оружие, пронзившее ее, не даст магии спасти носителя, и Кей знает, что это последние ее минуты, последние мгновения ее жизни перед забытьем и перерождением.
— Куроо, посмотри на меня... — ладонь, прохладная, но все еще мягкая все еще нежная, перепачканная в грязи и крови касается чужой щеки с невиданной нежностью.
— молчите. вы сможете выбраться, выкарабкаться, я знаю, а потому молчите, — голос у Куроо дрожит, явно врет, успел за пять лет жизни с ведьмой узнать многое из книг или от нее самой, а потому понимает — от такого оружия не спастись, любая опасная рана смертным приговором становится для ведьм.
— Тецуро, — имя впервые слетает с ее губ за годы, оно звучит так певуче, так печально, — я умру, и я знаю это. мне жаль, что когда-то я повязала тебя с собой, не сказав, как, не сказав, почему. ты видел, как связаны Хината и Кенма, видел, что связь была между ними и до того, что Хината сотворил. мы такие же.
признание дается тяжело, Цукишима заходится кашлем, времени у нее совсем немного, и кто знает, встретятся ли они в будущем, когда оба умрут и переродятся — судьба ведь непостижима, она капризная дама.
— много-много лет назад ты оставил меня, отступил, не пожелав терять свободу, и я почти погибла тогда. предательство не прощается, и тогда я желала лишь насолить тебе, привязать к себе нерушимыми узами, оставить рядом до скончания миров.
она не останавливается, говорит судорожным шепотом, рассказывает и слез не может сдержать, когда цепляется за Куроо, тянет его на себя, и в глазах, не видящих уже почти ничего, кроме Тецуро перед ней, пытается прижать к себе.
— я связала нас вечным браком, самым сильным, душами и телами. ты не сможешь ни с кем более в брак вступить и ни с кем постель разделить, только со мной быть во веки веков.
Цукишима с горькой улыбкой смотрит на шокированного Куроо и поддается вперед, целует его в первый и последний раз, просто губами касается губ, из последних сил даруя ему благословение крови.
— я люблю тебя.
последний вздох, последние слова. Кей прикрывает глаза с этими словами на губах, с теплом чужих губ на своих.
она уже не чувствует крепкую хватку Куроо, не слышит его просьбы, не чувствует, как тот трясет ее за плечи. не слышит его просьбы проснуться, не слышит его крик, полный боли.
она уже не слышит, как он говорит, насколько Цукишима замечательная, насколько сильно он дорожит ею и любит ее.
***
Цукишима просыпается резко. она воздух хватает ртом и никак не может надышаться, горло сдавливает паника и страх. это не сны и не кошмары, чужие воспоминания. никогда не запоминая, о чем они, Кей все равно просыпается каждый раз в ужасе от того, что в них происходит.
но последний она запоминает четко, обхватывает себя за плечи руками и смотрит на Куроо, спящего рядом. ужас охватывает с головой, когда взгляд цепляется за собственное запястье с татуировкой.
татуировкой, копирующей рисунок из чужих
(своих?) воспоминаний.
татуировкой, эскиз которой нарисовал Тецуро.
Тецуро, который обнимает ее за дрожащие плечи со спины и целует мягко в плечо, молчаливо успокаивая, позволяя прийти в себя, прежде чем говорить об этом — отчего-то она знала, что тот был в курсе, о чем были ее сны-воспоминания.
— Цукки... Кей, милая, я люблю тебя, — Куроо говорит хрипло и жмурится, уткнувшись лбом в ее плечо. — прошу, не покидай меня.
— никогда... — Цукишима глубоко вдыхает и переплетает с ним пальцы, не обращая внимания на отблеск колец. — вместе и во веки веков.
мгновение тишины, и Тецуро облегченно тихо смеется, прежде чем целует ее мягко и очень нежно.
потому что вместе и во веки веков.
