мой павший бог

***

       Сначала это больно. Грудь раздирает, царапает то самое противное, щемящее чувство безысходности и неспособности что-то изменить. Хэ Сюань сползает по холодным стенам подземного дворца — где больше не звучит его смех, теперь никогда больше не будет звучать — отчётливо чувствуя пустоту внутри, которая, кажется, увеличилась ещё больше. В своих снах он по-прежнему задыхается, тянет руки наверх, в свет, но у него не получается. Вода поглощает его от и до, больно пробираясь в лёгкие, отчаяние доходит до критической отметки, Хэ Сюань кричит. И просыпается. И, впервые за несколько сотен лет мечтает умереть по-настоящему. Потому что никто больше не прижимает его к себе, лихорадочно шепча успокаивающие речи, никто не гладит по волосам, не обдает своим тёплым, родным — живым — дыханием. Никто не приходит. Никто. Теперь никто. Самоконтроль летит в щепки, он не может сопротивляться той тоске и неуловимого ощущения того, что он потерял самое-самое важное в жизни, и теперь не знает, что делать. Он вновь потерял то, что с таким трудом обрёл, то, ради чего готов был снова пройти весь ад в Тунлу, но это больше не имеет значения. Потому что того, ради чего он существует, больше нет. Это всё бессмысленно. Хэ Сюань закрывает глаза и видит его. «Яркая улыбка, громкий смех, нежные руки, глаза, эти чёртовы глаза, ради которых он готов свергнуть Небеса. Из-за которых всё, намеченное им ранее, месть, злоба, обида, гнев — всё это ушло на второй план. Это больше не было над ним властно. Отрицательные эмоции и боль, притуплённая, тупая, затаенная боль — ему удавалось их глушить, остановить. — Хэ-сюн, — игривая улыбка озаряет его губы, когда он, подпрыгивая, подходит к демону со спины. — Угадай, что я принёс? Тёплые ладони прикрывают глаза, дыхание щекочет затылок, и Хэ Сюань осознаёт, что с ним происходит с ним случилась любовь. Любовь по имени Ши Цинсюань. «Я буду помнить это чувство — закрывает глаза он, — её будут звать по твоему имени». У Цинсюаня были маленькие ладошки, длинные ноги и кудрявые волосы. Он пах весенним ветром — такой же неуловимый, свободный, шустрый и совершенно нежный. Он смеялся всегда громко и всегда искренне — ничто не могло погасить его улыбку. Он был совершенно невозможным и неприлично ранимым — он расстраивался, когда видел, как кто-то страдает. Он был честным, неугомонным, справедливым и добрым. Его душа была чиста, пороки и злые мысли не омрачали её, что делало его ещё невероятнее. Хэ Сюань был по уши в нём. Он не тонул, нет — с погружением на дно идут неприятные ассоциации, паника, страх, неспособность выбраться наружу — он, казалось, летал. Тёплый, ласковый ветер трепал его по волосам, одежде, вскользь прикасаясь к замкнутой душе, и поднимал его ввысь. Этот ветер, он был повсюду, сопровождал его везде, и к этой близости Хэ Сюань успел привыкнуть и прикипеть всей душой. Ненавязчивые прикосновения пленили больше всего. То, с каким ворчанием Повелитель Ветров поправлял ему ханьфу, как подставлял ближе миски с едой, с какой заботой и любовью смотрел на него — завораживало. Он знал этот взгляд. Он помнил. Так смотрела она. Она, давно умершая, упокоенная, так сильно любимая, забытая, далёкая. И Цинсюань: шебутной, ласковый, ближе, чем кто-либо. Он испугался. И позволил произойти тому, что случилось дальше. Улыбка Цинсюаня — казалось бы, вечная, непоколебимая — угасла. Медленно, но верно, лицо, которое, казалось бы, неспособно отражать на себе какие-либо людские горести, изменилось до неузнаваемости. Цинсюань выл, плакал, стонал, просил прощения и с безумным блеском в глазах лихорадочно прижимал к себе умершего брата. В глазах его была такая тоска, что Хэ Сюань этого не выдерживал. Не выдержал и выбросил — всё было кончено. Цинсюань продолжил жить. Даже среди бродячих людей и нищих, он не терял своего очарования. Даже будучи изгнанным с небес калекой он оставался окружён божественной аурой, и его природная харизма притягивала к себе взгляд. Хэ Сюань смотрел тоже. Наблюдал издалека, не позволяя себе приблизиться и дать слабину — не выдержит. Подойдёт, заберёт себе, а Цинсюань теперь этого не хочет. Он боится его. Боится убийцы своего брата, того, кто лишил его всего, что он имел — и имеет на это полное право. Цинсюань улыбался-улыбался-улыбался, а Хэ Сюань впитывал в себя это счастье. Позволял себе отпустить то далёкое и мутное, страшное, позволял себе забыться здесь и сейчас — но потом становилось хуже. Возможно, его и не любили вовсе, и он всё это себе придумал — но всё было неважно. Потому что он не вспоминал — её глаза, улыбку, смех, улыбку-улыбку-улыбку, прикосновения. Они словно стёрлись из его памяти, накрылись лёгким шелком, и больше не тревожили больное сознание и измученное сердце. Она впервые не беспокоила его. Он всегда до одури боялся забыть её. Потеряться в веках, забыться сквозь время, а потому так отчаянно цеплялся за месть — чтобы ему было, за что жить, чтобы (чтобы не забывать её глаза) помнить, как она умела любить. Его любить. Потом появился он. Лёгкие улыбки, тёплые руки, прищуренные, добрые глаза и чувственный, подвижный рот. Он был суетливый, шумный, чересчур неловкий, и было его много-много. Его было слишком много, он был везде, всегда рядом, и будто своим присутствием вытеснял ее. Заставлял забыть, жить, улыбаться, смеялся-смеялся, с болезненной нежностью смотрел, когда Хэ Сюань не видел. Шептал в полупьяном бреду «Мин-сюн...» и не понимал, кого зовёт. Потому что Хэ Сюань никогда не был Мин И. Или Мин И никогда не был Хэ Сюанем. Смотря, в кого же ты был влюблен, Ши Цинсюань. В того, кого не существовало, или в того, кого выдумал? Конечно, он не ответит. Больше не ответит.» Повелитель Черных Вод перерождается много раз, но так и не встречает его. С каждой новой жизнью его все сильнее охватывает незнакомая, душащая тревога и тоска — Хэ Сюань не знает ее причины. Причина была: улыбчивая, неусидчивая, веселая, непосредственная причина. Не помнит, забывает, но слово «любовь» всегда ассоциируется у него с ветром — лёгким, теплым, ласковым. Его любовь звали Ши Цинсюань. И он был богом. Богом, который пал давным-давно.