Юля об этом никогда не узнает

Несмотря на холодное валентинюрьевичское «нет, тебе не надо», Глеб твёрдо решил: в армию ему надо. Глеб был умным. Глеб не пошёл в армию служить. Глеб пошёл в армию лечить. Он (сам удивился) отлично сдал нормативы, за ЕГЭ и так не волновался. В итоге Глеб был рекомендован к зачислению в первую очередь на факультет психологии Военного университета Министерства обороны Российской Федерации. Они встретились в университете в августе — Глеб как раз получил форму и разбирался с казармой. Лебедев был в штатском и вообще по сторонним делам, но Глеб всё равно вытянулся по стойке смирно и отдал честь. Лебедев только кивнул — некогда было. А, может, и не понял сразу. Потом уже справки навёл. И посмотрел на Глеба совсем по-другому. Всегда насмешливый взгляд сперва стал недоумённым, а потом каким-то… Другим он стал, в общем. Учёба в военном университете не отличалась от того, что Глеб представлял: дисциплина, казармы, круговая порука. Но ему нравилось, особенно — выбранная специальность, «Психология служебной деятельности». Вскрывать людей морально, понимать их мотивацию и поступки, осознавать, как психика действует в чрезвычайной ситуации — всё это давало Глебу какой-то невидимый иным контроль. К концу первого курса он ожидаемо стал отличником и рассчитывал во время сборов попасть на практику в ГНИИИ военной медицины, как раз под руководство Леонида Евгеньевича. Но буквально в последний момент ему не подписали направление. Леонид Евгеньевич пришёл лично, отозвал Глеба в отдельную пустую аудиторию. — Практику тебе зачтут автоматом, но тут дело гораздо важнее. Потому что мне нужна твоя помощь, — Глеб ошарашено посмотрел на учёного. — Даже не мне. Лебедеву. Злые языки говорили, что у Валентина Юрьевича обнаружили рак. Другие — что генеральская психика не выдержала последствий потопа: вся ответственность за раненых, разрушения и ущерб, нанесённый городу, легла именно на его плечи. Никак иначе, кроме как «тихий псих», Лебедева между собой офицерские чины не звали. И даже на пенсию сплавили без его на то согласия или мнения. Лебедев буквально заперся в квартире и покидал её лишь затем, чтобы обеспечить себя пропитанием. Специалистов к себе он не подпускал. С неожиданной трезвостью ума встречал, разворачивал ещё на пороге и захлопывал дверь, игнорируя звания, приказы и даже угрозы. Леонид Евгеньевич решил, что Глеб сможет вызвать у Лебедева хоть какие-то эмоции кроме равнодушия. Глеб слишком давно не был в этом доме, не стоял на этом лестничном пролёте и не звонил в дверь. Он никогда не был незваным гостем, Валентин Юрьевич ещё со школьных лет относился к Глебу как щенку: пнуть жалко, а взять домой нельзя. Но Глеб старался не злоупотреблять тогда ещё полковничьей благосклонностью. Сейчас Глеб пришёл сам. Лебедев дверь ему открыл, взглянул вот так, как тогда, в универе — другим взглядом — и ушёл в квартиру. Перед тем, как войти, Глеб отправил сообщение Леониду Евгеньевичу: «меня впустили, всё хорошо», — и выключил телефон. Любой раздражитель сейчас был лишним. Лебедев даже не пил. По крайней мере, Глеб не заметил в квартире следов хоть какого-нибудь алкоголя. Зато заметил слой пыли у двери в комнату Юли, словно её не открывали долгое время. Лебедев не жил — существовал. Механически — просто чтобы не умереть — что-то делал. Судя по всему, иногда читал. Сперва у Глеба не получилось у него выудить ни слова, и после часа, проведённого в тишине, решил даже ретироваться. Встал, попрощался… И вдруг Лебедев поднялся следом, взял Глеба крепко за предплечье и прижал к себе, обнимая буквально до хруста костей. Глебу не осталось ничего иного, как ответить, лбом удобно устроиться на чужом плече и молчать. Глеб слышал, как громко и редко бьётся сердце Валентина Юрьевича — и при этом, как частит собственное. Тогда Лебедев его отпустил. А Глеб пришёл снова. Ещё и ещё. На пятую встречу генерал его поприветствовал словами — и это определённо был знак, что терапия работает. На двенадцатую? Пятнадцатую? — Глеб перестал считать после десятой — они поцеловались. Лебедев был голоден — до человека рядом, до ощущений, до общения, где ему не надо было помнить про звание и службу (об этом помнил Глеб). До любви какой-никакой. А Глеб… Глеб мог ему это дать. Глебу Валентин Юрьевич нравился — как человек, как Юлин отец, как командир… Почему он не мог нравиться и как мужчина? Они капитально перешли черту всё на той же кухне где-то к августу. К дню рождения Глеба. Стол там оказался очень удобным, чтобы Глеб на него сел, ногами обнял Лебедева и стянул с него же футболку. К этому моменту всё это нужно было не только Лебедеву, но и самому Глебу. Коснуться мощных плеч, провести пальцами по ключицам, осторожно погладить длинный шрам от аппендицита и поцеловать россыпь мелких на груди — от осколков стекла, когда Валентина Юрьевича накрыло волной в штабе. Позволить уложить себя на стол. Вскрикнуть и тут же замолчать, когда широкая ладонь ляжет на горло, погладит и чуть сдавит. Заскулить, когда на шее останется яркий и болезненный след от засоса — Лебедев неожиданно оказался собственником, которому нравилось оставлять метки. Вздрогнуть, когда осторожно, но уверенно расстегнут ремень и форменные штаны — о, Лебедев как никто знает, как обращаться с формой! — и коснутся поверх белья. Пару раз двинуться в руку и приподняться, чтобы спустить к коленям ненужную сейчас одежду. Несдержанно застонать, когда член сожмут в руке — крепко, но не больно, как надо — и будут мучительно медленно доводить до состояния, когда хочется кончить, но не получается, пока Валентин Юрьевич хрипловатым голосом командирски не прикажет: «Можно». Глеба в оргазме трясло. Сил Глеба хватало, чтобы только сцепить руки на чужой шее, подняться со стола и прижаться, пачкая живот себе и Лебедеву. Кажется, это Валентину Юрьевичу тоже нравилось. Как и минет после — Глеб сам ведь предложил, а Лебедев… не настаивал, но и не отказался. Валентин Юрьевич потом долго мыл Глеба в душе, искренне улыбался и необычно по-человечески поцеловал в макушку, когда они вместе легли спать. Утром Глеб оделся, взял с Лебедева обещание, что тот поговорит с руководством военного университета насчёт преподавания, и ушёл докладываться Леониду Евгеньевичу, что психика генерала уже почти пришла в порядок. Глеб, хотя ещё только учился на психолога, понял одну вещь. Лебедев ожил ради Глеба. А он сам теперь живёт ради Лебедева. И они оба надеются, что Юля об этом никогда не узнает.