Ошибки юности

Руки у Вергилия чуть подрагивали, когда он приподнял их, чтобы уцепиться своими этими роскошными длиннющими пальцами за ворот чужой хенли. Сам он был одет как всегда, когда знал, что покидать жилище сегодня не будет нужды: в то, что нашел по запаху в утренних сумерках, по запаху Данте. От мысли об этом руки сильнее сжались на братских боках прикрытых собственной рубашкой. Так хотелось задрать дурацкую ткань, провести ладонью по коже, теплой, как нагретая от ударов сталь, такой, такой, это было бы так, было бы так правильно. Но нет, не-ет, нет-нет-нет-нет-нет. Это будет чересчур, это только напугает брата, и он будет ходить еще несколько месяцев, если не лет, шарахаться от любого прикосновения. Они лежали на кровати в комнате Данте лицом друг к другу и целовались. Два огромных взрослых мужика целовались как сраные подростки, то и дело стискивая в пальцах тела друг друга в разных местах через одежду, а одна нога Вергилия как-то и когда-то протиснулась между бедер Данте, еще не давяще, но ощутимо. Поцелуи правда были почти детские — никаких вылизываний глоток друг друга, Вергилий приоткрывал рот только чтобы судорожно шумно выдохнуть, но тут же сжимал зубы и расслаблял челюсти только после бесконечность-плюс-первого короткого поцелуя Данте туда, куда достанет: в губы, в нос, в подбородок, в скулу, в лоб, в прикрытие веки, снова в губы, и еще в губы, такие горячие, припухшие после, черти, сколько они уже лежат тут? Кстати о подростках. Данте панически втянул воздух, но Вергилий решил, что так и надо, поэтому прижался еще ближе и поцеловал снова. Так… тоже здорово, даже отлично, намного лучше того разговора, который хотел завести младший Спарда, дело только в том, дело в том…. Что он кое-что вспомнил. Кое-что, что не должен был, потому что в том эпизоде был пьян настолько, что даже демоническая регенерация не восстановила те участки мозга, где содержались эти воспоминания. До первого триггера. Вергилий не собирается его жалеть, никогда не жалел, не жалеет сейчас и не будет потом. Он невыразимо сильнее каждого из людей, но сложен все еще как человеческий подросток: острые углы, чересчур длинные конечности, слишком тощие ноги, еще малозаметно проступающий рельеф на груди и животе. Данте знает, но не верит, что выглядит так же. Вергилию насрать, приятно ли Данте. Вергилий так сильно сжимает челюсти, что тонкая кожа губы лопается, и Данте чувствует, что течет по подбородку вязко, липко, тепло, и будь он проклят, если останется в долгу, и да, мальчишка напротив шипит от того, как кровит язык. Вергилий пихает руки под плащ, который Данте с похмела едва нашел, не трудясь искать футболку. Вергилий так сильно сжимает руки так, что Данте чувствует, буквально чувствует, как трещат собственные ребра под ладонями, все еще выглядящими жалко на длинной рукояти катаны, но это обманчиво. Данте тянет брата на себя, слышит, чувствует, как ломаются его ребра тоже, и чужое сердце будто становится ближе, да, вот так, теснее, сделать расстояние между ними отрицательным, ближе, чем возможно, будьте прокляты эти парсеки между атомами. Данте слышит, как Вергилий стонет, не то от боли, не то от того, что тоже это чувствует, Данте знает, он чувствует, он поэтому приоткрывает рот. Теперь языки их навывалку, с них капает кровью и слюной им на грудь, мальчишкам ничего не остается, кроме как ахать друг другу в рот. Края расстегнутого жилета щекочут бока, и это так странно контрастирует с оглушающей болью и выламывающим чувством того, как все это правильно, как всегда должно быть. Данте бывает не видит Вергилия так подолгу, что когда утыкается носом в точку, где кончается плечо и начинается шея, где запах самый сильный, почти сходит с ума, и ноги подкашиваются. Колени брата подгибаются тоже, так что Данте не понимает, почему они оба до сих пор стоят, а не рухнули на потрескавшийся асфальт за баром на окраине. Ложь, ложь, все он понимает. Потому что покуда они вместе, даже если они оба разваливаются на части, ничто не сможет их уронить, даже если они сами сбивают друг друга с ног. Трезвый Данте помнит, что Вергилий ему «просто не нравится», трезвый Данте помнит, что Вергилий от него отказался, и трезвый Данте с переменным успехом подавляет то ощущение половинчатости, неполноценности, когда не чувствует брата в радиусе тридцати километров. Но пьяный Данте думает, что если Вергилий умрет, он умрет тут же, не по собственной воле, а потому что не может иначе, потому что нельзя отделить две стороны монеты, не разрушив каждую из них. Пьяный пятнадцатилетний Данте чувствует изнутри разрывающий жар, когда Вергилий, губы которого на вкус — вишневая кола, прокусывает плечо и трется членом о его живот. Взрослый Вергилий не сходил с ума. Хотя, ладно, это было неправдой, еще как сходил, но тихо, в пределах своей черепной коробки. Он так же жадно вдыхал, уткнувшись носом под подбородок, но так и не решился укусить, лишь провел разомкнутыми губами до ключиц, опустил голову и тяжело задышал в грудь. — Хей? — позвал Данте. Он так спрашивал, в порядке ли брат. Тот неуверенно кивнул, снова приподнял лицо и поцеловал яремную впадину. — Давай, — вздох, — давай вот так, — накрыл чужую ладонь своей и переплел пальцы. — Так лучше? — потребовалось открыть глаза, чтобы понять, что Вергилий, как закрыл свои, так и не размыкал век. Это хорошо. У кого угодно зажмуренные глаза значили испуг, значили «если я не вижу чудовище, чудовище не видит меня». Но он слишком часто с ними сталкивался, поэтому когда боялся — не моргал. Когда рука Данте сжалась покрепче, брат окончательно обратил к нему лицо и слепо потянулся за еще одним поцелуем. Они стали держаться за руки еще в Аду. Всегда это инициировал Вергилий, и всегда, когда им что-то угрожало, но тревожить катану было неуместно. Данте даже вздрагивал и озирался по первой поре, наученный, что прикосновение значит испуг близнеца, а тот на пустом месте не пугается. Но оказалось, что это просто первое прикосновение, которое он захотел переживать просто так. Потому что касаться друг друга было правильно, и потому что касаться друг друга успокаивало, приходилось ли им бежать, чувствуя, как адская земля осыпается под ногами, или метель тревожила старые раны на внутренней стороне черепной коробки. И теперь Данте предупреждающе с нажимом провел большим пальцем по выступавшей вене и углубил поцелуй. Первые пол вечности Вергилий только позволял себя целовать, другую половину — около-нерешительно отвечал, и эта часть казалась томной, медленной и влажной. Но Данте улыбнулся, только когда Верг попытался перехватить инициативу. Первый раз, второй, пятый, пока не повалил охотника на спину. Вергилий, пытающийся доминировать эквивалентен Вергилию, который уверен, что делает. — Ауч! — в шутку возмутился Данте, когда старший Спарда сжал зубы на нижней губе. Тот покраснел еще чуть сильнее и отвел глаза. Раз он уже так освоился, пора было двигаться дальше. Поэтому Данте широко мазнул языком по шее от подбородка до уха. То, как резко ослабло все тело над ним, позволило сменить положение на противоположное, и все-таки коснуться живота, открывшегося, когда задралась рубашка. Вергилий судорожно выдохнул. Данте тут же оторвался от чужой шеи, приподнялся на руках и заглянул в растерянное лицо. Прикрыл живот. — Прости, я… — Данте, казалось, напуган сильнее мужчины под ним. — Мне стоило спросить- — Прекрати, — поморщился Вергилий. В груди охотника что-то надломилось. — Ладно, — он перенес вес на колени, давая Вергу больше пространства, и каково же было его удивление, когда тот за шиворот притянул его обратно. — Нет. Прекрати думать, что я фарфоровый, Данте, — теперь они смотрели друг другу в глаза. Те, что напротив излучали до жути странную смесь. Кто угодно увидел бы в нем раздражение, и правда, оно лилось через край. Но нужно было быть Данте, чтобы увидеть что-то, что было что подозрительно похоже на щемящую нежность. — Не нужно переспрашивать меня, когда хочешь взять за руку, обнять, или что-нибудь еще, даже если нас видят или планируют убить сей же час. Мне сложно, — он сжал губы. Признаваться себе, а тем более кому-то, в таких вещах было неприятно. — Сложно реагировать на физический контакт, как Леди, или кто там тебя постоянно трогает, — Данте закатил глаза. Они это уже проходили, и Вергилий явно сейчас говорил о другом. — Ты знаешь, почему. С твоей стороны крайне глупо полагать, что это заставляет меня… не хотеть, — говорить так складно с такими горящими ушами мог только он. Губы Данте подрагивали в трогательной улыбке, но он тут же рухнул на брата безвольной кучей мяса. — Я просто боюсь снова сделать тебе больно. Я убил тебя, помнишь? Я, я, я вроде как не хочу больше, чтобы ты меня боялся, ага? Ты же закроешься. Доверился родному брату, а он только и делает, что сыпет соль на раны. — Как я закроюсь, Данте? Разве я смогу теперь отказаться от твоих поцелуев? — голос звучал лукаво. — Вау, — полудемон снова приподнялся на локте, чтобы заглянуть в лицо. — Ты что флиртуешь? — Вергилий смущенно дернул уголком губ. — Вот это техника. А я уж было думал, Неро от тебя отпочковался, — и прежде чем получил увесистую оплеуху, укусил за ухом и стиснул бок так, что брату оставалось только громко вздохнуть и неосознанно приподнять бедра.