Воин

— Так тихо сегодня. Они сидели на заросшем травой лугу, спрятавшись под тенью многовекового дерева. Его ветви раскинулись во все стороны, чинно склоняя наполовину иссохшую листву. Летний зной спал еще в четверг, но его отголоски до сих пор звучат в желтоватых прожилках, обмельчавшей речушки и стогах сена, некоторые из которых, неприкаянные, до сих пор томятся в поле. — Даже птиц не слышно. Лале провела рукой по длинной пряди Аслана. И когда он успел такую гриву отрастить? На его лицо мягко лег луч света, делая веснушки ярко-оранжевыми, словно смешали самые сочные оттенки из палитры красок Лале, которую она прячет в старой беседке, нанесли на кисть и разбрызгали по озорному лицу. Ресницы Аслана подрагивали в такт пляшущим бликам, перепрыгивающим через ветки дерева. — Они просто тоже устали от жары. Сидят и думают, вдруг, мол, это обман, сейчас мы вылетим и по пути сгорим заживо? — он поднял на нее взгляд и шутливо поднял бровь. В последнее время в голове Лале творился настоящий хаос. Столько запутанных и сложных государственных дел, борьба против нелепых законов, глупые предрассудки, забирающие нее право быть собой, тайны, не подлежащие забвению, и… его зеленые глаза. Как два драгоценных камня, они являли собой новую стихию, игнорирующую смерчи, вихри и цунами. Лале не могла ее контролировать или подчинить, в ее силах было наблюдать за ней со стороны и чувствовать, как скручивает внутренности и перехватывает дыхание. — Сгорать заживо… это больно? — она смотрит перед собой, взглядом проникая сквозь раскинувшийся пейзаж. Она не задавала этот вопрос никому, но отвечает на него Аслан. — Эй, я же пошутил, — он сводит брови к переносице, в глазах появляется беспокойство, — почему ты об этом спрашиваешь? — Они ведь… все они… что-то чувствуют, когда их касается пламя, а потом расползается, неспешно так, как будто дразнит. — Я видел, как огненное месиво, не поддающееся укрощению, пожирает тысячи людей. Они кричали так истошно, хотели, чтобы это скорее закончилось, смерть тогда для каждого из них была сродни живительному источнику. Они тянули к ней руки, просили поскорее забрать к себе, чтобы избавиться от непрекращающегося ада. Но она стояла в стороне и наблюдала, вкрадчиво смотрела на каждого из них, и долго о чем-то думала. Все живое осело и притихло, слушая его. Он говорил не спеша, вполголоса, пробуя на вкус эту блаженную тишину. Грудь Аслана вздымалась и опускалась в спокойном ритме, и лишь на глубине темных зрачков плескались отголоски горечи и ностальгии. — День был такой же, как сегодня. Почти. В воздухе витало что-то неуловимое, такое, ммм… напряженно спокойное. Как будто тишина кричала о надвигающейся неизбежности. И птицы не пели. Даже они не смогли произнести поминальную молитву, несмотря на то, что ощущали приближающийся траур. На море был полный штиль, и странно было слышать обращенный в никуда шум волн. Чайки тоже не кричали. Мама вошла на задний двор и сказала, что пора прекращать размахивать мечом, ведь гости уже пришли, невежливо это, — на его губы легла мягкая улыбка, тень горечи залегла в ее уголках, — заставлять их ждать. Она была очень гостеприимной, у нас дома постоянно останавливались интересные люди, которые рассказывали об остальном мире, таком огромном, что я и не мог представить, как столько всего разного может уместиться в нем. Я хотел своими глазами увидеть все, о чем они рассказывали. Повеял легкий ветер, подхватив несколько отсохших листьев в нижних веток дерева. Один из них приземлился на лоб Аслану, и Лале, наклонившись, мягко сдула его. — Все произошло так быстро, как будто кто-то остановил время и бесконечно прокручивал этот момент, как ручку на шарманке. Знаешь, что это такое? — Нет. Голос Лале звучал тихо, он казался ей самой эхом, отражающимся от стен глубокой пещеры. Будто и не она вовсе отвечала. — О ней мне рассказал один хороший венецианец, гостивший у нас. Это такой ящик, напичканный разными трубками, шипами и чем-то еще. Когда человек крутит ручку, из нее исходят дивные мелодии. Я не знаю, как это получается, но, по словам этого венецианца, они похожи на пение птиц. — Наверное, этим птицам не пришлось испытывать гнев пламени, оттого и поют так звонко. — произнесла Лале словно чужим голосом. — А может, они поют разные песни, необязательно веселые. Аслан нашел ее ладонь и взял в свою. Руки у него теплые, согревающие даже в этот летний день, но не обдающие жаром. Это такое тепло, к которому хочется прильнуть и больше никогда не отворачиваться. — Может, они чувствуют вину за то, что молчали тогда и теперь некоторые из них до конца своей жизни, увековеченной в трубках и валиках деревянной машины, будут исполнять мессу своими тонкими голосками? Аслан по-доброму усмехнулся. — Они свободны, Лале, и нет их вины в том, что однажды не проводили кого-то в последний путь. Они чтили их память задолго до этого, и будут чтить, пока существует этот мир. Вот, что отличает нас от них. Птицы вольны делать что угодно, они наблюдают за всем с высоты своего полета и видят больше, чем мы. Поэтому и не сковывают себя кандалами, в которые люди сами себя заключают. Представь, какими мы дураками выглядим в их глазах с этими законами, правилами, порядками, себе же усложняем жизнь. Он глубоко вздыхает, устремляя взгляд на небо, пробивающееся сквозь кромку деревьев. — Но мы не птицы, поэтому не можем увидеть эту свободу, которая дана нам с рождения. Мы сами завели себя в дремучий лес и в течение всей жизни пытаемся выбраться из него, чтобы снова ощутить это первозданное чувство свободы. Как хорошо и складно было бы, не обманывая мы себя и не возводя заросли на своем пути. Собственными руками. — Отчего не можем? — Мы боимся себя, страшимся истины, что заложена в нас. Может, потому, что она слишком сильна и неоднозначна. Ведь легче обвинить во всем других людей, солнце, ветер, птиц, себя, в конце-концов, чем признать, что нет ничьей вины. Но свободный человек с открытым сердцем принимает это, воссоединяется со своим началом, данным ему с рождения. Смешно получается: мы родились с этим, но нам приходится за это бороться. — И ты тоже борешься? — И я борюсь. Но все равно чувствую эту свободу в себе. Она всегда вот здесь, — он положил ее руку себе на грудь, туда, где ритмично бьется сердце, — и никто не может ее у меня отнять. И ты тоже борись. Не позволяй им забрать то, что по праву принадлежит тебе. — Скажи, — Лале прикусила нижнюю губу, сомневаясь, стоит ли задавать спрашивать, — ты хочешь стать солдатом, чтобы… — Я уже солдат, — на его щеках появились еле заметные ямочки, — прости, что перебил, но все мы с самого первого дня, как взяли оружие в руки, здесь в Османской империи, стали солдатами. Дальше наш путь мы продолжим как воины. — Хорошо, почему ты хочешь стать воином? — Я принесу свободу туда, где забыли о ней. Помнишь же, ее нельзя отнять. Но можно заблудиться в глуши и поверить, что ветки плюща действительно сковали тебе руки и ноги. — И ради чего ты борешься? — Чтобы люди вспомнили о том, что они свободны, всегда были, есть и будут такими. Чтобы не забывали, что свобода -не разменная монета. Ее нельзя отдать, обменять или утратить. Она просто есть и все. А ещё, — он посмотрел в ее карие бездонные глаза, вложив в свой взгляд всю теплоту и нежность, что отзывались в нем, — чтобы ты больше никогда не спрашивала об этом. Тогда я буду уверен в том, что сделал все правильно. — Ох… война. Это так бесчеловечно и глупо. Государства отправляют людей как пушечное мясо, задумываясь только о своих интересах. Они думают, что борются за свободу, но, — голос ее дрогнул, — попадают прямиком в руки смерти, которой так боялись. Я не хочу, чтобы так случилось ни с кем из вас. Она положила руки на его щеки и направила на Аслана решительный взгляд, в котором плескались уверенность, граничащая с тревогой, невозмутимость и что-то еще, настолько неуловимое, сильное и откровенное, заставляющее сердце биться быстрее. Внушающее твердую мысль о том, что он ни в коем случае не умрет за за нее, а будет твердо идти рука об руку с жизнью для нее. Кому нужны громкие слова и напрасные жертвы, когда есть чистое небо, звонкий смех, уютная тишина, аккуратные штрихи остро заточенного карандаша, крылья за спиной и нежный взгляд невозможно красивых карих глаз. — Обещай, что будешь жить, во что бы ты ни стало. Всем назло. Устроишь триумф на этом пиршестве из крови и костей, заберешься на этот бесконечный стол и от души посмеешься над всем этим. Он накрыл ее руки своими ладонями. Невозможно сдержать улыбку, когда она такая серьезная и очаровательная. — От души и с любовью. Ко всему, — слова лились из него звонким ручьем, а щеки с каждым словом пунцовели, — и к каждому.