He was beautiful

Всё начинается с того, что Бан Чан зависает. Вокруг идут съёмки. Стафф носится туда-сюда, двигаются камеры, что-то кричит звукорежиссёр. Но Чан пропускает всё мимо: ему словно в уши воды набрали, даже галдёж и смех вокруг сейчас его не волнуют. Он не только не слышит — взгляд отвести не может: глаза то и дело выцепляют из суматошной толпы высокую стройную фигуру. А ведь ему просто улыбнулись, его просто поприветствовали. Думал ли Чан, что всё покатится по одному причинному месту, когда он решил вежливо поздороваться с лидером ATEEZ? Очевидно, нет. Думал ли, что сердце словно с цепи сорвётся, стоит внезапному мягкому «здравствуйте, приятно увидеться лично» слететь в его сторону, пока он обменивался с Хонджуном любезностями? Ни в жизни. Тогда он вздрогнул от неожиданности, а, повернув голову, уже не смог отвернуться. Скромная улыбка. Раскосые глаза. Мир для Чана в этот момент выключается, оставляя тонуть во взгляде напротив. Что там вообще было? Приветствие? Хонджун? Шоу?.. Мелочи, всё мелочи. Прямо сейчас его реальность сжимается до размеров парня в синей вязаной кофте и дырявых джинсах, который, вежливо извиняясь, изящно уводит от него своего лидера. Пак Сонхва. Пак. Сонхва. Бан Чан несколько раз мысленно произносит это имя, будто бы смакуя на вкус. А вкус у этого имени невообразимый: до дрожи согревающий, отдающий нотками свежезаваренного травяного чая и созревших сочных персиков. Непривычно. Странно. Приятно. Кажется, произнеси Чан это имя вслух, непременно бы почувствовал сладость со свежей горчинкой на языке. И он думает об этом — позвать, поманить к себе, — но где-то на краю сознания остатки разума отбивают чечётку, умоляя промолчать. Приходится покорно послушаться, да перестать скользить изучающе по аккуратным изгибам уже, наверное, в пятисотый раз даже совесть не помогает, потому что всё в голове приходит к поразительному единогласию. Пак Сонхва невероятно завораживающий. И пусть его самого сейчас легонько толкает локтем и ведёт к остальным Чанбин, Чан всё равно продолжает оборачиваться, пока светлая макушка не пропадает из поля зрения. Они видятся на съёмках теперь почти каждый день. И этот каждый чёртов день Бан Чан находит в себе силы, чтобы не залипать, чтобы работать в норме, а стоит вот это всё титанических усилий. Потому что Сонхва — треклятый ангел во плоти (конечно же, по скромному чановскому мнению). Лёгкая улыбка, снова смущённый смех из-за очередного подкола Уёна, светлые волосы немного спадающие на глаза, широкие плечи… Остановиться, кажется, невозможно. Но стоит перебороть желание засмотреться, как Сонхва достаёт контейнер с едой и — о, Господи, Бан Чан теперь потерян для этого мира. Не смотреть на то, как аккуратные пальчики, выглядывающие из непозволительно длинных рукавов белоснежной кофты, держат деревянные палочки, как пухлые губы приоткрываются, просто физически не получается. Это кажется жутким непотребством, вынуждающим судорожно сглотнуть. А Сонхва, словно издеваясь, смыкает свои прекрасные губы и отправляет кусочек в рот довольного Сана, а затем и ещё один, заставляя младших мемберов окружить себя в надежде, что и им припадёт что-нибудь. Но тот и не против вовсе: охотно подкармливает своих «деток» и посмеивается. Чану же кажется, что на самом деле посмеиваются над ним. Изо дня в день это становится уже неизменно — подмечать любые малозаметные детали. Сонхва даже дышит красиво. После перфоманса его грудь тяжело вздымается, выбивается незаметно пара прядок, на лбу и шее блестят капельки пота. Чан наблюдает, как они одна за другой скатываются за чёрный ворот, как слегка на пару секунд высовывается кончик языка. Чан понимает в этот момент до конца: пропал. В голове ни одной сторонней мысли — только один Пак Сонхва с его бесконечно длинными ногами в обтягивающих кожаных штанах и сумасшедшей искрой в раскосых глазах. Что там Бан Чан надумал? Ангел? Он всё ещё думает так. Только теперь этот ангел улыбается как настоящий искуситель и крылья у него не белые, а по-вороньи чёрные. Падший. И ангел, и Чан. Особенно, сам Чан. После его выступления Бан Чан воду хлещет бутылками, а хочется хлестать ею себе на лицо. Он просит себя, идиота, очнуться и перестать возвращаться мыслями к Сонхва. Но перед глазами — изящные руки скользят от шеи ниже, к кромке штанов, блядски облегающих и блядски кожаных, играючи поддевают её пальцем, а бёдра как-то слишком томно покачиваются в такт… «Прости, Чан-щи, ты, кажется, забыл полотенце на стуле», — знакомый голос вклинивается между снующих мыслей неожиданно. Горло тут же сдавливает спазмом, и Бан Чан заходится в кашле, давясь водой. Сонхва смотрит на него обеспокоенно, всё ещё держа в руках аккуратно, почти идеально сложенное полотенце (но Чан готов поставить сто тысяч вон, что до этого то бесхозно висело). Чан порывается взять свою потеряшку и поблагодарить, однако всё так же продолжает кашлять, неловко протягивая руку. Вместо того, чтобы отдать полотенце владельцу, Сонхва аккуратно касается чановской спины и неловко стучит по ней ладонью. У Чана — мурашки табунами и, кажется, ожог на всю спину: место, где касается рука, полыхает от чужого тепла, которое чувствуется даже через ткань чёртовой футболки. Неожиданно в голове простреливает: «Интересно, насколько его кожа мягкая?» — и с ужасом давит желание развернуться, схватить за запястье и прижаться к нему губами. Приходится всё-таки откашляться окончательно, чтобы прогнать навязчивую мысль. «Спасибо», — звучит немного сконфуженно, но Сонхва вдруг улыбается так легко и искренне, что Чан тонет в нём окончательно. Он неуклюже кланяется на прощание в ответ скорее на автомате, а когда Пак всё-таки уходит — выдыхает, снова припадая к бутылке. Старается залить вдруг вспыхнувший внутри огонь. В голове лишь один Пак Сонхва. С каждым днём его всё больше и больше. И Бан Чан с трудом признаётся себе, что всё ещё жалеет. Жалеет, что не развернулся, не почувствовал чужую кожу. Он хочет попробовать её на вкус, хочет скользить ртом выше, задирая зубами рукав кофты, оставляя поцелуи в изгибе локтя. Подняв голову, он бы определённо встретил во взгляде напротив испуг, а возможно даже отвращение и ненависть. Но прямо сейчас, сидя в общажном душе под тёплыми струями, он закрывает свои глаза и представляет, что увидел бы в чужих взаимность и такое же желание. Тогда бы он без сомнений прижался к парню сильнее, опустив свои большие руки на чужую талию, и смял бы мягкие пухлые губы своими. Он бы покусывал их, оттягивал, а потом разомкнул языком, углубляя поцелуй. Он бы впечатал этого ангелочка-искусителя в стену, задирая вязаную ткань, забираясь под неё руками. Спускался бы губами по шее, засасывая кожу и оставляя багровые следы, мял бы пальцами чужую тонкую талию, оставлял нежные поцелуи на сосках. Будь его воля, Бан Чан бы зацеловал того всего, каждый миллиметр его тела. Сонхва бы совершенно точно жалобно сводил свои брови, льнул ближе к ласке и часто-часто дышал, закусывая губу. И Чан мог бы поклясться, что это самое прекрасное и будоражащее зрелище, которое можно только вообразить. Рука под струями душа невольно тянется вниз. Он бы несомненно в нетерпении стянул чужие штаны, усаживая парня на кожаный диван в углу. Закинул бы длинную стройную ногу на своё плечо, покрывая чужие бедра поцелуями. Они бы оказались упругими, аккуратными и целовать их было бы одно удовольствие. Он бы прошёлся по затвердевающей плоти — сначала пальцами, вырывая лишь удивлённый вздох, а затем своим языком — и Сонхва впервые бы тихонько застонал. О, это была бы музыка для его ушей! Он бы целовал головку, слегка посасывал её, брал в рот — а Сонхва бы поджимал пальцы на ногах, изгибал свои прекрасные брови и зарывался пальцами в его, чановские, волосы. Чан обхватывает свой член рукой и судорожно выдыхает. Сознание рисует, как он смачивает свои пальцы слюной и обводит ими тугое колечко мышц, как, снова вбирая твёрдую плоть, проталкивает сразу два пальца. Сонхва бы вздрогнул крупно, сжался, может быть, попытался оттолкнуть руку. И Чан бы тогда покрывал его живот нежными поцелуями, гладил успокаивающее под коленной чашечкой. А когда Сонхва бы немного расслабился, задвигал пальцами активнее, напористее. Он бы смотрел, как Сонхва подавался бёдрами навстречу, постанывая, и откидывал голову назад, выставляя напоказ свою восхитительную длинную шею. Рука медленно скользит по члену вверх-вниз, и Бан Чан сдавленно стонет. Если бы всё было так, как рисует его бурное и уже порядком возбуждённое воображение, то он бы непременно разложил Сонхва на том диване. Опрокинул бы его лицом вниз, заставляя упереться лбом в подлокотник и невольно вздёрнуть пятую точку. Чан чувствует, как от одной мысли о выпяченных ягодицах приятно скручивает низ живота. Он бы, слегка поглаживая, аккуратно развёл их и провёл бы между своим стоящим членом, вырывая тихий вдох. Ещё пара поглаживаний, а после —прошептал бы на покрасневшее ушко «расслабься», наваливаясь на парня. Как же было бы хорошо! Наверняка, внутри оказалось бы тесно и жарко, и всё там с трудом поддавалось неожиданному напору. Сонхва бы под ним крупно вздрогнул, выгнулся и, наверное, жалобно всхлипнул. И Чан тогда сразу бы прильнул к задней части шеи, покрывая её поцелуями и переходя на оголённую от задравшейся кофты спину, большими пальцами массировал бы талию. И стоило бы Сонхва немного привыкнуть, он бы сразу стал размеренно двигаться, сильнее придавливая того своим весом. Чужие бёдра раскачивались бы вперёд-назад, в такт ритмичным толчкам, и Чан представляет, как восхитительно пошло звучало бы протяжное «глубокооо», слетающее с пухлых губ. Движение руки на члене становится всё быстрее, а хватка — плотнее, пока он представляет, как втрахивал бы младшего в многострадальный диван. А он бы действительно его втрахивал: но не грубо и стремительно, а нежно и постепенно, чтобы Сонхва глаза закатывал от удовольствия, запрокидывая голову, и своими ровными ногтями царапал кожаную обивку. С ним не хотелось жёстко и по-быстрому — только с чувством, с толком и как можно дольше. Хотелось бесконечно наслаждаться влажными шлепками кожи о кожу, громкими надсадными стонами и тем, как, оборачиваясь, Сонхва невинно и одновременно до чёртиков развратно закусывал губу и сводил брови. И, видел бы бог, его, такого разгорячённого и ангельского, хотелось всё больше и больше. Чан с удовольствием представляет, как тогда бы перевернул младшего на спину, припадая к томно приоткрытым губам, как тот обхватил его за плечи, сжимая ткань на спине, и протяжно скулил в поцелуй. Мокро. Безумно жарко. Длинные пальцы бы сильнее впились в мышцы через футболку, когда Сонхва резко подобрался, обнимая крепче ногами, и сладкая дрожь передалась от тела к телу. Удушливый звук, вырвавшийся из его горла, наверняка оглушил бы даже сквозь звонкие ритмичные хлопки и скрип дивана. Но всё, что бы видел в тот момент Чан, прижимаясь плотнее, были бы зажмурившиеся от накатившего наслаждения глаза с подрагивающими ресницами и красные от поцелуев, припухшие губы… Бан Чан смотрит, как тёплые струи душа неспешно смывают остатки спермы с руки. По телу расплывается приятная усталость, и он слегка облокачивается на стенку, тяжело вздыхая. Он только что дрочил, представляя Сонхва. Нет, не так. Он только что дрочил, представляя, как берёт Сонхва прямо на диване в одной из гримёрок. Пиздец, — думает Чан и чувствует себя помешанным. Он слишком много думает об этом вокалисте, слишком много смотрит на него, слишком сильно хочет. Хочет не просто на диване или кровати, а держать за руку, переплетая пальцы, заправлять светлые прядки за ушко и ловить в ответ смущённую улыбку. До дрожи хочет обнимать за просмотром какой-нибудь чертовски клишейной романтики и получать игривый толчок в плечо, когда Чан бессовестно перехватывал бы губами попкорн из чужих рук. Он много чего хочет. Но больше всего он просто хочет быть рядом с Сонхва. … Бан Чан долго обдумывает. Часть него сходит с ума, каждый день наблюдая на площадке высокую фигуру. Другая — скребёт когтями в груди, шипит, стоит кому-то прикоснуться к Сонхва, и Чана буквально распирает от желания подойти, взять за руку и увести подальше. С каждым днём находиться даже в разных углах одного помещения становится невыносимо, но ещё невыносимее — оставаться наедине со своими мыслями. Образ Сонхва, его улыбка и блеск в глазах… Чан на полном серьёзе не может заснуть и проснуться, не думая о них. Он с жадностью вылавливает чужие взгляды, сталкиваясь с ними всё чаще и чаще, запоминает каждое движение розовых губ, чтобы потом, зависая вновь в душе, представлять того смотрящим на него. Чану кажется, что уже крыша едет, и это так продолжаться просто не может… В комнате отдыха немного душно, когда Чан заходит. Из-за закрытой двери доносятся вопли и смех мемберов обеих групп, но сейчас не до этого. Изначально он пришёл забрать свою кофту, но, заметив удобно расположившегося в кресле Сонхва, замирает в дверях. Пак выглядит таким уютным в своей излюбленной чёрной кофте и со слегка растрёпанными светлыми волосами. Наверняка Бан Чан стоит и откровенно пялится уже добрые десять минут, но тот, кажется, безмерно увлечён чем-то в своём телефоне (даже уголки губ едва подрагивают), поэтому он позволяет себе немного выдохнуть. Чан старается из-зо всех сил притвориться невидимкой, чтобы не разрушить ту идиллию вокруг младшего. Правда, старается. Но, в очередной раз заглядываясь, слишком резко хватает свою кофту и чудом сносит чью-то сумку. Или две, или три, или ещё парочку стульев… От грохота Сонхва ожидаемо вздрагивает и поднимает глаза. Бан Чан мысленно даёт себе подзатыльник: младший смотрит на него, удивлённо хлопая ресницами, и неловко приветствует; и Чан себя клянёт на чём свет стоит, потому что мысли уже вальсируют в каком-то диком ритме и связанно сказать ничего не выходит. Поэтому он выпаливает идиотское «кофта» и нервно хихикает, глупо треся вещью. Сонхва на это деликатно улыбается (и на этом моменте Чан готов вызвать себе скорую). Диалог завязывается как-то сам собой. Пока Бан Чан ликвидирует последствия своей неловкости и накидывает кофту, они успевают обсудить съёмки, немного шумных младших и какую-то новенькую дораму, которую он даже не смотрел. С Сонхва оказывается как-то легко и приятно, он буквально сияет, рассказывая о новых сериях с таким воодушевлением и восторгом, что в глазах словно звёзды блестят. И Чан не находит сил оторваться от этих блестящих глаз напротив. Он влюблён. Чертовски влюблён, чтоб его, но дальше он просто не вытерпит. Слишком невыносимо. Поэтому делает шаг вперёд. Сонхва замирает, переставая говорить. На его лице проскальзывает удивление, пока он наблюдает за приближающимся к нему Чаном. Он действительно не понимает, почему так резко изменилась атмосфера в комнате. «Ты бы знал, что творишь, Пак Сонхва», — голос непривычно хриплый и низкий, и глаза Сонхва за секунду из наивно удивлённых становятся расстерянными и не на шутку испуганными. Его тело напрягается, буквально вжимается в кресло, когда Чан расставляет свои руки на подлокотники, отрезая пути к отступлению. Они смотрят друг на друга. Сонхва выглядит снизу восхитительно беспомощно, и Бан Чана, кажется, неплохо так кроет. От мысли, что желанные пухлые губы настолько близко, ведёт настолько, что он беспардонно подаётся вперёд. «Что на тебя нашло? Чан-щи?!» — Сонхва в панике, пытается остановить, упираясь с силой ладонями в плечи. Наивно. «Что нашло? Ты, конечно». И давит сильнее, преодолевая сопротивление рук. Вся мыслительная деятельность сжимается до желания поцеловать, прижать к себе, обладать. Он почти чувствует чужое прерывистое дыхание на своих губах, но внезапно оно сменяется мягкой кожей влажной от волнения ладони. Сонхва старательно отстраняет Бан Чана от себя, но тот скалой возвышается над ним и сдвигаться даже не собирается. У Чана в голове лишь одно крутится: кожа и правда такая, какой он себе представлял; и ему чертовски хочется попробовать ещё и в других местах. Он аккуратно обхватывает чужое запястье, с лёгким восторгом отмечая, насколько маленькой кажется рука Сонхва в его лапище, и убирает чужую ладонь ото рта. Сонхва нервно дёргается, пытается выдернуть руку, но хватка, лишь усиливающаяся от сопротивления, просто не позволяет сделать ему это. «Пусти, пожалуйста», — просит младший и смотрит умоляюще со смесью надежды и страха, и чёрт бы побрал эти тёмные омуты. Чан впивается в них взглядом, тонет безоговорочно, но вопреки всему наклоняется к упирающемуся Сонхва. «Хэй, я принёс нам…» — громкий голос режет тишину, но тут же обрывается на середине предложения — лидер ATEEZ стоит с двумя стаканчиками посередине комнаты с застывшей на лице улыбкой. Чан видит, как его глаза поочерёдно бегают то к нему, то к Сонхва, как он хмурится, когда замечает крепкую хватку на запястье. Пальцы с силой впиваются в пластик, и Чану даже кажется, что он слышит хруст. «Какие-то проблемы?» — звучит слишком серьёзно и почти грозно, потому что Ким шутить явно не настроен. От него веет чем-то тяжёлым и опасным, это можно заметить по тому, как Хонджун невольно выпрямляется, расправляя плечи, как сводятся брови и нервно дёргается жвалка на лбу. И если честно, то Чана такое поведение настораживает — он всё ещё не понимает, что происходит, — но нехотя отстраняется, отпуская чужую руку. Хонджун удивительно быстро оказывается рядом с Сонхва. Тот впервые после появления лидера поднимает голову, встречаясь с чужими обеспокоенными глазами, и благодарно принимает протянутый стаканчик; во взгляде всё ещё теплится испуг, но теперь в нём яркими красками расплывается облегчение вперемешку с нежной теплотой, которая заставляет его глаза снова заблестеть. Чан видит, как Хонджун перехватывает адресованный ему взгляд, как на долю секунды смягчаются черты его лица, пока он не разворачивается к Бан Чану, как незаметно для последнего пальцы Кима пытаются нащупать чужие длинные, переплетаясь… Чан видит, и как-то сразу всё становится так очевидно: и поведение Сонхва при их первой встрече, и поведение Хонджуна сейчас, и те взгляды, что были даже не в его, чанову, сторону. Какой же он идиот! От осознания и разочарования хочется громко рассмеяться и расплакаться, но Бан Чан сдерживает себя из последних сил, просто делая ещё один шаг назад под выжидающим взглядом Хонджуна. Они смотрят друг на друга ещё с минуту, прежде чем Чан произносит: «Никаких проблем», — признавая своё поражение. Он в последний раз встречается взглядом с Сонхва и выходит, не оборачиваясь, оставляя парочку наедине. … Кулак ударяет со всей силы по стене, с жалобным скрипом сотрясаются светильники. У Бан Чана перед глазами и в мыслях всё ещё светлые волосы, мягкая улыбка и сияющие всеми чёртовыми звёздами всей чёртовой Вселенной карие глаза. Ему бы вытравить Сонхва из-под кожи, из сердца, но тот там засел настолько, что в ушах то и дело слышатся его голос и смех, и всё, что Чану теперь остаётся, — разгребать разбитые вдребезги мечты и считать дни до окончания этих злосчастных съёмок.