Героиня второго плана

Мита появилась на свет долгожданным ребенком, когда цветущая пора молодости матери уже переходила в тихое угасание осени, а у отца к благородному серебру — клейму рода — в темных волосах примешивались сероватые нити седины. Запоздалая мамина гордость, согретая спокойным светом зрелой нежности. Маленькая папина радость, заставившая без особых сожалений отбросить мысли о возможном наследнике. Очаровательная девочка, рожденная в любви и окруженная заботой, казалось бы, обреченная на счастливую безмятежность долгих лет. Древнее серебро — метка причастности, символ величия, груз накопившихся грехов тех, кто облечен властью, — вилось в её волосах лишь тоненькой, едва заметной лентой, словно затерявшийся среди высоких трав ручеек. Легко терялось среди полуночных черных прядей волос, унаследованных от отца. В семь лет Мита открыла в себе дар. Неловко коснулась трепетавшего где-то внутри тепла, чувствуя искрящийся восторг каждой клеточкой своего существа. Неподдельная детская радость, лилейно-чистая и сияющая, охватила её в тот миг, когда бумажные цветы, которые она до этого складывала, тренируя ловкость пальцев, взмыли в воздух, закачались в неуверенном полетё в ритме танца — раз-два-три, прямо как элегантные леди в пышных платьях. С тех пор эта незамутненная радость не оставляла её. Иногда разгоралась особенно ярко, когда родители смотрели на неё с одобрением, гордостью. Иногда чуть блекла, словно солнечный диск, скрывшийся за перистым пухом набежавших туч, когда особенно сложные плетения рассыпались. В иные моменты в филигранный узор закрадывалась досадная ошибка, и наставница тогда улыбалась весело, чуть снисходительно. Мелкие трудности и волнения, свойственные каждому ученику, не омрачали жизнь Миты надолго. Проносились тяжелые долгие ночи, когда приходилось дышать библиотечной пылью, стараясь урвать в последний миг как можно больше знаний, чтобы точно пройти испытания, позволившие бы шагнуть на новую ступень. Запечатлевались в памяти изнурительные тренировки. Но это не умаляло восхищения Миты. Мир, озаренный драгоценным блеском тех, кто отмечен даром, стелился перед ней спиралями лестниц, анфиладой причудливых и дивных залов, приятным теплом в собственных ладонях. Миту не растили для войны. Черно-белая, строго разграниченная идеология, свод правил, нерушимых, как монолит, распоротая и не раз беспорядочно сшитая история должны были послужить надежной стеной усвоенных убеждений. Мита знала о Проклятых. Слушала во время обучения с негодованием историю о вероломной предательнице Тиф, лишившей подлым ударом в спину Сориту жизни. А потом с печалью смотрела на обличающе-алый круг подснежников, отпечатанный на полуразрушенной стене силуэт женской фигуры. С затаенным ликованием ловила каждое слово рассказа о том, как армию Лихорадки разбили под Альсгарой великие маги прошлого, а самого Проклятого, извратившего суть дара, уничтожили. Любила историю о поражении Холеры, которая трусливо бежала с остатками своего войска, пока не сгинула в непроходимых болотах Эрлики. После этого и остальные отступники недолго продержались, малодушно отправившись зализывать раны в Сдис. Но они вернулись пять сотен лет спустя, бессмертные злобные твари, лишь носящие человеческие лица. Однако Мита не могла воспринимать весть о войне серьезно, как нечто, способное коснуться её лично. Вокруг, среди старших учеников, вскипала, будто хмельная пена, уверенность: в прошлый раз проучили Проклятых так, что те пятьсот лет не показывались у границ империи, в этот раз уничтожим окончательно эту скверну. А набаторцы без поддержки выродков, спутавшихся с Бездной, отступят, едва заметив знамена имперских полков. К тому же война бурлила, лопаясь кровавыми пузырями, слишком далеко от Миты. И мир был прост и понятен, сказочно правилен и непоколебим. Ничего по-настоящему страшного не могло случиться с ней. Тревожное ожидание всё-таки докатилось до школы, воплотилось в глухих перешептываниях, сливающихся в сплошной неразличимый гул взбудораженного роя, в намеренной браваде — улыбки колкие и дерзкие, но нервные, чуть подрагивающие, — в лицах наставников, заострившихся, с резче проступающими рвами морщин, с печальной озерной синевой под набрякшими веками. Новости долетали до них обрывками, по пути теряя важные фрагменты и покрываясь, как металл чешуйками ржавчины, налетом слухов. Невзятая раньше Альсгара томилась в кольце армии кого-то из Проклятых. Радужная Долина же по-прежнему являлась лакомым кусочком, поэтому Галир решила благоразумно отослать учеников в безопасные укрепления столицы. Стены — всего лишь камни. Подлинное наследие и величие в тех, кто хранит в себе безупречное золото светлой “искры”. Ходящая — звучало гордо, громогласно, словно аристократический титул, и надежно, как последний нерушимый бастион защиты мирных жителей. Мита, несмотря на слова Галир, хотела остаться. Не столько из долга перед старшими, сколько из-за того, что она, Даг, Альга — больше не беззащитные ученики, которых нужно прятать в тылу. Они прошли последнюю из ступеней, они — юная, бурлящая, как неспокойное горное течение, сила. От тяги к подвигам и сражениям не осталось ничего, когда темные атаковали. Страх собирался внутри острогранными кристаллами льда, нетающими и раняще-колючими. От близости темного искаженного дара скручивало пальцы, тянуло мучительными спазмами плечи, тошнота подходила к горлу осклизлым кислым комом. Мита не металась одуревшим от ужаса зверьком только благодаря Дагу, нервно терзавшему зубами собственную нижнюю губу, но находившему в себе силы говорить подруге что-то ободряющее. Альга, как всегда самоуверенная и стойкая, держалась лучше, но неестественная бледность скрадывала южный золотистый оттенок её кожи. Рельт вёл их темными тихими коридорами, многочисленных обходными путями, которыми обычно не пользовались. И Мите, напряженной до предела, до той звенящей натянутости каждого нерва, после которой легко провалиться в истерику, мерещилось, что сумрак за их спинами собирается в белесые силуэты некромантов, скалится зубастыми усмешками хиллсов. А потом Рельта убил белый. Непостижимое, неуловимое мгновение перехода между жизнью и смертью. Вот Рельт, живой, решительный, надежный старший товарищ, а вот он уже упал, скошенный серым облаком смертоносной хмари. Лопнуло тело, обратилось в прах. После Мита впервые убила сама. Время неслось, вытесняя переживания, не оставляя ничего, кроме страха, кроме пульсирующего в такт оглушительному заполошному сердцебиению желания сбежать. Туда, где безопасно. Там Даг будет шептать ей тихо на ухо слова утешений. Там она сможет выплакаться в голос, с громкими всхлипами, с ослабляющими груз пережитого ужаса потоками жгучих слез. Там осмыслит совершенное убийство — врага, в котором не стоит искать человека, но всё-таки являвшегося им. Но это будет позже, когда им удастся выбраться. Мита не видела, как Даг отвел окровавленную ладонь от носа, лишь услышала, что голос его дрогнул как-то особенно удивленно, влажно булькнул на неоконченном слове. Она смотрела на женщину — претворенное в жизнь совершенство в пластике тела, величественность в движениях, чистое, опасно переливающееся, как расплавленный обжигающий металл, серебро в уложенных вокруг головы косах. Маска с намеченными чертами прекрасного лица — белая, как безразличный диск полной луны. В темных прорезях глазниц нельзя было поймать человеческий взгляд, из-за чего чудилось, что под личиной нет ничего, только бесконечная, клубящаяся отравляющим дымом тьма. Оспа, поняла Мита. И это была последняя связная мысль. Ужас парализовал её, сковал по рукам и ногам раньше, чем Проклятая легким движением руки связала накрепко её “искру”. Мита не могла ни пошевелиться, ни заплакать, ни закричать. Безграничный страх бился внутри, когда кто-то из появившихся внезапно приспешников Оспы схватил её за волосы и вынудил опуститься на колени. Сама Проклятая небрежно коснулась затянутыми в изысканный бархат перчаток пальцами серебристой пряди пленницы и удовлетворенно кивнула. Мита слышала много историй о том, что случается с красивыми — на самом деле любыми без явных уродств и увечий — женщинами, оказавшимися в её власти. Извращенные пытки, что навсегда обезображивают и сводят с ума беспредельной болью. В этот момент силы окончательно оставили её. Она тяжело рухнула — в пальцах некроманта остались лишь вырванные клочки волос — на пол. Стукнулась подбородком о каменные плиты, но даже не почувствовала боли, лишь соленый привкус крови, отрезвляющий эффективнее, чем сам удар. В таком положении Мита видела только чужие сапоги — не прожигающую пропасть в глазницах маски — и распростертое тело Дага. Лицо его казалось странно умиротворенным, застывшим почти безмятежно, как у спящего. Только влажно блестели кровавыми каплями слипшиеся ресницы, тянулись по щекам и подбородку застывшие багровые извивы. Грудь не вздымалась размеренно от дыхания. И тогда ужас выплеснулся из Миты, как гной из лопнувшего нарыва. Она, наконец, смогла закричать. Хорошая девочка заплатила за чужие грехи свободой. На Миту никогда не кричали. Мягко укоряли, редко во время обучения — жестко отчитывали, когда она, замечтавшись о чем-либо, спутывала плетение во что-то невообразимое и опасное в первую очередь для неё самой. Поэтому, когда некромант отвесил ей оплеуху такой силы, что голова безвольно мотнулась в сторону, а перед глазами вспыхнули сначала искры, а после разлилось сероватое марево, она смогла только залиться беспомощным плачем. В Мите не было стержня — цельной твердости вдоль изгиба позвоночника, не было и гибкости, свойственной хлестким прутикам, чтобы согнуться, но не разойтись ветвистыми трещинами. Осознание всего произошедшего просыпалось на неё градом неподъемных камней, будто при разрушительном оползне. Поверх этого убивающего, сминающего грудную клетку давления пробивались лишь красные зарницы нарастающей скорби. И испуг — постоянный, низменный, радостно хватающийся сквозь мрак отупения за мысль, что её не убьют, не сейчас, раз не прикончили на месте...как Дага. Имя сорвалось с разбитых губ горьким рыданием. Мита и Даг знали друг друга половину жизни: с первого дня в школе, когда она взирала на сами стены с благоговейным трепетом, а Даг, уже тогда серьезный и неулыбчивый, шел рядом с ней с видом скорее недовольным, чем заинтересованным. Впоследствие Мита, открытый миру ребенок, поняла, что новый друг просто кажется угрюмым. Впечатление создавало излишне правильное сочетание прямых черт, густых линий бровей и едва ли не по-девичьи пухлых губ, придававших ему постоянно какой-то капризно-обиженный вид. Даг улыбался нечасто, но улыбка его безумно красила, хоть и обнажала заметную щербинку между резцами. Сразу появлялись милые морщинки в уголках глаз, проступала ямочка на одной из щек. Мита не думала о любви. Пред её родовым именем не было звучной фамильной приставки, указывающей на особенно высокое положение, а в волосах серебро белело одной прядью, слишком незначительной для того, что обрекать её на помолвку в несмышленом детстве или последующий брак по договоренности с каким-нибудь высокородным аристократом, по возрасту годящимся ей в отцы. С Дагом её связывала долгая и крепкая дружба. Они не спешили, когда границы дружбы расплылись, будто нарисованная на песке линия, поцелованная накатившей волной; у них впереди была целая жизнь. Мите тайно нравилось то, что Даг возвышался над ней на целую голову — разница в росте, заставлявшая чувствовать себя рядом с ним тонкокостной и хрупкой, бесценной и оберегаемой, как сказочная принцесса. Однако это же различие мешало ей вырывать у друга из рук книги, над которыми он иногда сидел с такой сосредоточенностью, что весь мир переставал существовать для него. Даг легко перехватывал её запястье — такое очаровательно тонкое в кольце его крупных пальцев — и другой рукой легко возвращал книгу. Мита помнила, как однажды он не сразу отпустил её. Без улыбки поближе притянул её кисть, медленно погладил большим пальцем внутреннюю сторону запястья вдоль отчетливой голубизны разветвляющихся вен. Мита не одернула руку, не отпрянула, но и не подалась вперед. Ей хотелось поцеловать его — они бы наверняка смешно столкнулись носами, и это было бы скорее забавно, чем романтично, — но тогда она так и не решилась. А теперь он был мертв. Как и наставники, Галир, может быть, Альга. Скорее всего и сама Мита в ближайшем времени разделит их незавидную участь. В своей камере она безудержно рыдала. Оплакивала опороченные некромантами родные стены. Погибших друзей. Дага и всё несвершившееся, что могло распуститься со временем дивным цветком, возникнуть между ними. У их возможных детей не было бы ни капли серебра в пшеничных кудрях, которые они унаследовали бы от отца. И под конец она плакала по себе — от жалости и осознания несправедливости: это не должно было случиться с ней. С той, что боится боли да крови и отчаянно, невозможно сильно хочет жить. Хорошая девочка заплатила любовью. Мита быстро усвоила правила. Не стоило отказываться от еды даже тогда, когда ей приходилось давиться, сдерживая скручивающие желудок, будто мокрую грязную тряпку, спазмы, иначе кормить её пообещала сама Оспа. Мита знала, что зачем-то нужна Проклятой живой. Но та не упоминала насколько целой, да и отступники умели калечить так, что почти не оставалось следов на теле, лишь гнилостными кавернами залегала бы память о пережитой боли. Набаторские солдаты едва обращали на неё внимание, как на бесполезную антикварную вазу, ценность которой определить сами не могли, но знали, что она важна для тех, кто внушал им суеверный ужас. Приносили еду, но упорно игнорировали плач. Не смотрели, не трогали, не заговаривали. Но и не причиняли боль. Рядовые некроманты периодически били Миту, без интереса, не выказывая личной неприязни, с равнодушно-уставшим видом, будто совершали скучную необходимую работу. Награждали размашистыми пощечинами, когда она давилась испуганными всхлипами и никак не могла прекратить судорожно подвывать. Раздраженно пинали, когда она еле переставляла подгибающиеся ноги, охваченные крупной дрожью. Грубо выталкивали или вытягивали за волосы, когда она скулящим сжавшимся комком забивалась в угол очередной импровизированной темницы. Но по большей мере не желали тратить ни время, ни силы, предпочитая, чтобы Мита просто выполняла приказы без дополнительных стимулов. Страх перед болью зачастую был более эффективным методом воздействия, нежели сама боль. По-настоящему, до душащей истерики и панических приступов, Миту пугал Кадир, потому что его забавляло происходящее. Наказания его были бессистемны и простирались за пределы простых, обезличенных ударов, обусловленных скорее нуждой, нежели попытками извлечь из насилия над беззащитным некую разновидность извращенного удовлетворения, прогнившего сакрального восторга. Кадир бил с удовольствием. Полусогнутыми костяшками по лицу, чтобы долго отливали мертвенной синевой щеки. Сжатым кулаком в солнечное сплетение, после чего у Миты мучительно перехватывало дыхание. Ногами в начищенных сапогах, когда она падала, — размеренно, соизмеряя силу, чтобы не изувечить её раньше времени, но от этого не менее безжалостно. Мита — фарфоровые кости, серебро в волосах не унаследованной волей великих предков, но проклятием — не прогибалась под его ударами, но крошилась. Когда появилась Альга, которая даже в плену кусалась, царапалась, била в ответ, ни на секунду не оставляя мыслей о побеге, в ней уже слишком глубоко пророс ужас. Оплел легкие шипастыми лианами, обвил трусливое сердце цепями смирения. И, когда на лице самого Кадира зацвел, будто пятна начавшегося разложения, разлитой синяк, в Мите не осталось воли — проявлений самосознания — даже для едкого злорадства. Реакции были продиктованы страхом. Альга фыркала насмешливо. Мита же знала, что Кадир отыграется, сорвет злость на ней. И не ошиблась: с тех пор он не бил по лицу, опасаясь вызвать неудовольствие Чумы, но вцеплялся крючковатыми пальцами чуть повыше локтя, там, где кожу скрывал от чужих взглядов рукав платья, позволяя оставаться незамеченными густо-фиолетовым, насыщенным почти до черноты метками. Целился в грудь, ребра, живот, пинал с особым остервенением так, что у него самого сбивалось дыхание от усилий. Больше Кадира Миту страшила только Оспа. Проклятая никогда не опускалась до ударов, до прикосновений, не считая того первого, сквозь ткань перчаток, и редко вообще удостаивала пленницу своим вниманием. Мита для неё была инструментом. Даг — несущественной преградой, об уничтожении которой она не сразу вспомнила, когда услышала вопрос. У Оспы были поразительно красивые руки — сложно представить, как этим нежным неуловимым изяществом, точенными пальцами, кажущимися прозрачно-хрупкими, можно разрушать. И даже в самых смелых фантазиях рукоять легкого меча смотрелась бы в аристократической прекрасной ладони противоестественно. И всё же Мита знала, что руки эти не нуждались ни в мече, ни в яде, ибо сами были ужаснейшим из оружий. Несли погибель разрушительными плетениями или мнимо-небрежными росчерками приказов, оставленных на белых листах. Вся Оспа была парадоксальным сплавом прекрасного и ужасного, совершенного до боли и отвратительного до желания кричать, пугающего, но завораживающего настолько, что нельзя отвести взгляд, будто от блестящего лезвия за долю уны до удара, когда уже знаешь, что ранение неизбежно. Но Мита не могла понять, когда свершится кара. Она научилась различать, когда ей хотят сделать больно, опознавать по совокупности мелких признаков — хищному трепету крыльев носа, резкому движению углов рта, розоватым оплывающим пятнам, неровно проступавшим на морщинистом лице Кадира в моменты особой злости, изменению голоса, будто надлому в привычной зловещей мелодии. Лицо Оспы скрывала маска — непроницаемый лик луны с темными макулами глазниц. Голос её, ровный, хорошо поставленный, с правильной артикуляцией, — таким произносить бы речи в гулких великолепных залах — не выдавал ни единой фальшивой ноты. Обдавал морозным холодом равнодушия, вскрывал по живому, болезненно задевая пульсирующие сплетения и сочленения самых глубоких скрытых страхов. Истязал не пустыми обещаниями и эфемерными угрозами, но почти ощутимой весомостью каждого слова, ибо все они были непреложны. Мита понимала, что Оспа легко воплотит то, о чем говорила: сведет с ума болью, вытравив все зачатки непокорности, или убьет, ведь, в конце концов, есть и другие люди, серебра в волосах у которых, может быть, даже больше. — Мне тоже страшно, — сказала Альга после очередного неудавшегося побега и положила поверх безвольной руки Миты свою ладонь, маленькую, но совершенно неженственную, с огрубевшими пальцами, с обломанными ногтями, под неровными кромками которых темнела грязь, с поджившими ссадинами и свежими царапинами. — Я пыталась, теперь должна попробовать ты. Постарайся избавиться от браслета. Я помогу тебе. Мита одернула руку. Альга уже предлагала ей это: пройти сквозь боль, как сквозь стену огня, чтобы не сгореть, но освободиться. Вот только она не была несокрушимой пружиной из металла, которая лишь упрямее распрямлялась после каждой попытки согнуть её, она — фарфор костей, выхолощенное вместилище страха, подобного прожорливому паразиту. И то, что осталось от неё, ведало лишь примитивные законы рабского подчинения. Основные правила были отмечены цветением уродливых синяков на её ребрах — распускавшимся полноцветьем фиолетового, лилового, туманного синего, и увяданием в оттенках тошнотворной желтизны, тухлой зелени. Впитаны со вкусом крови на губах, будто с материнским молоком. Боль была неизъяснимым и непроизносимым, тем, для выражения чего не хватало слов. Мита не могла рассказать о том, как тело раньше разума реагировало на опасность. Набор простых действий, ставший условным рефлексом: после падения подтянуть колени к животу, прижать подбородок к груди, накрыть голову руками. Мита не хотела говорить о том, как самостоятельно пробовала добраться до “искры”, несмотря на сковывающий браслет. В первые дни плена — в бесконечно тяжелые нары после смерти Дага — из неё ещё не успели выбить желание бороться. Однако до “искры” она не дотянулась, мучительный импульс пронесся по всему телу, выгнул его, будто шарнирную куклу. А сознание залило горячим, красным, обугливающим до состояния полого остова. Мите не хотелось больше свершений, и фантазии о спасении не дурманили её рассудок, как дорогое сладкое вино. Она готова была к роли героини второго плана в собственной истории, к амплуа бессловесной твари, что покорно движется под нож мясника. Альга — осунувшееся лицо, но горящие почти что одержимостью глаза — не понимала. Мите хотелось покоя. Состояния полного отсутствия мыслей, тягучей мглы неосознанности, где нет места для печали и боли. Хорошая девочка заплатила надеждой. Мита привыкла к полупустым комнатам, куда свет проникал сквозь единственное окно, рассеиваясь в тенях до состояния вечного вечернего полумрака, к душным лежанкам с небрежно накиданным на них затхлым тряпьем, зарываться в которое было даже приятно, потому что появлялось иллюзорное ощущение безопасности. Обман родом из детства: если спрятаться под одеяло с головой, надежно подоткнув все щели, то ни одно чудовище до тебя не доберется. Во взрослой жизни это работало иначе. После того, как чудовищам надоест легонько, игриво, как сытой кошке, гоняющей лапкой измотанную мышь, проверять остроту своих когтей, в старую ткань можно было укутаться, чтобы перестать существовать до следующего раза. Завернуться будто в саван — смерть при жизни. Привыкла, что перевозили её и Альгу в древних кибитках, подскакивавших на каждой кочке. И мир, ограниченный неправильным полукругом натянутой на дугах ткани, вторгался отсеченными кусочками. Осколок неба, грифельно темнеющие ветви деревьев, бесчисленные всадники. Редко взгляд выхватывал во главе колоны Оспу и Чуму. Мита отводила глаза. Когда её вытолкнули из повозки под открытое небо, затянутое серыми тучами, скорбно изливающимися мелким свежим дождем, необъятность открытого пространства напугала её. Казалось, небеса могут надвинуться сверху, как закрывающая склеп плита. Мита знала, что это конец. Решающий миг, после которого должен исчезнуть прежний мир: торжество темных или их падение после попытки управлять творением Скульптора, надругаться и над ним, в равной мере могли изменить действительность. Однако Мита понимала, что, независимо от исхода, не доживет до финала этой истории. И даже то малодушное, скотское, скользко-холодное, как клубок слизней, чувство облегчения, когда смерть отодвинулась на очередной ничтожный промежуток, больше не шевелилось, не расползалось липкой миксой. Только страх, свойственный и тем, кто движется к плахе, по-прежнему противно извивался внутри, рос и ширился, как нечто одушевленное. Оспа, величественная даже в простой мужской одежде, взирала на промокших Миту и Альгу свысока, устроившись на троне с достоинством того, кто познал вкус власти едва ли не с рождения. Прозрачный, чуть мерцающий бледными огоньками купол надежно защищал её от дождя. Одна из серебристых кос сворачивалась вокруг шеи точно искусная пектораль. Или удавка, позволила себе крамольную, отчаянно-смелую от безысходности мысль Мита, фантазию, где шею Проклятой сдавливала бы пеньковая веревка, стесывая холеную белизну кожи. И тут же низко опустила голову, спрятав лицо за мокрыми волосами, будто опасалась, что последний тусклый отблеск её непокорности будет услышан. Её не трогали ни флер презрения, исходивший от Оспы, ни её снисходительность, ни новости об убийстве Матери Ходящих, ни едва пририсовывавшиеся вдали сквозь размывающую цвета и линии в сплошную призрачную серость пелену дождя очертания столицы. Лишь истлевала, как скелет вымершего существа, вера — первооснова мировосприятия Миты, субстрат убеждений, то, что формировало её, напитывало знаниями и мечтами. Слова, непозволительные и злые, вырвались, будто обретшие свободу птицы, — не призраком надежды, не запоздалым всполохом неповиновения, даже не искренним желанием досадить, ибо раздраженный взгляд Кадира обжигал спину холодом сильнее, чем пробирающие до костей порывы ветра. Но тем единственным, за что Мита по-прежнему могла ухватиться. На краю смерти, когда ужас давил со всех сторон, знание о том, что Колос не подчинится отступникам, даровала лживое облегчение, как дурманящая настойка для того, кому не способно помочь целительство. У Миты внутри всё дрожало, осыпалось осколками от напряжения. А потом золотом, невыносимо ярким в завихрениях хмари, вспыхнул пробудившийся Колос. Поднялось, рассекая небо, ввысь багровое пламя и обрушилось выжигающим людей и землю кнутом на армию Проклятых. И торжество, нервное, истеричное, темное, как самые глубокие из лакун Бездны, захлестнуло Миту, выплеснулось наружу злым хохотом мстительного торжества. Кадир, серовато-бледный, как труп, тронутый разложением, ударил её в грудь. Дыхание перехватило. От боли непроизвольно выступили слезы. Но смех, будто чужой, исторгался наружу, как раньше беспрепятственно лился плач, заставляя содрогаться всё тело. Взахлеб, навзрыд, со слабоумным восторгом повредившегося рассудком. И она уже не видела ни Оспу, ни яростно визжавшую Корь, ни Альгу. Не заметила приблизившийся обжигающий луч, разящий огнем. А потом Миту будто подхватили бережно, как маленького ребенка, огромные ладони, укрыли нежно, спрятали, мерно убаюкивая в лучистом теплом сиянии. Коснулись её “искры”, срывая оковы, бережно счищая порочащие следы вмешательств темных. И кто-то неведомый и сильный позвал её по имени. Мита — звонким сочетанием двух высоких ноток беззаботной флейты, вязкой сладостью мягкой карамели, приправленной свежими листочками мяты. Хором любимых голосов, оттенками чувств, уместившихся в два слога. Так радостно звал её отец, когда она маленькой девочкой с двумя тонкими косичками бежала со смехом в его распахнутые объятия. Так звала её мать с щемящей нежностью, когда Мита, разбив коленки, с детской увлеченностью рыдала, уткнувшись в кружева материнского платья. Так звал её Даг глухим после пережитого волнения голосом, почти шепотом, когда в библиотеке она опасно покачнулась вместе с приставной лестницей, чуть не утянув за собой в несвершившееся падение всю книжную полку, и он тогда, казалось, испугался больше, чем сама Мита. Вокруг плавились и сгорали люди, разверзался кошмар, подобный Бездне. Миту укачивало в коконе, сотканном из невесомого сплетения золотых вспышек. Она закрыла глаза, чтобы остаться в этом мгновении навсегда. Хорошая девочка заплатила рассудком. Мир проплывал мимо Миты, бесконечно далекий и плоский, как испорченная сыростью картина. Устало ползли унылыми согбенными фигурами уцелевшие солдаты, озлобленными побитыми псами тянулись некроманты, растерявшие былой пыл. Оспа — маска как опущенное забрало — отступала стремительно и направленно. И будто поветрие страшного недуга, в честь которого получила прозвище, оставляла за собой опустошенные деревни, столь неудачно выраставшие на их пути. Увечила саму землю, на месте поселений возникали шрамами-оспинками разрушение, запустение, мертвые тела. Мита не видела этого. Не думала о том, что будет, когда они перейдут границу, окажутся в безопасной для Проклятой Морассии. У Альги был призрачный шанс на спасение: прихоть мертвого Чумы, но чего стоит обещание Оспы, данное тому, кто сгинул? У Миты не было и этого. Как отсутствовало и желание смотреть в прошлое или будущее, пропускать сквозь себя настоящее. Взгляд её был обращен не вовне, а вовнутрь, в спокойную недвижимую глубину. В ней же камнями тонули любые волнения, не оставляя расходящихся кругов ряби. Целительный золотистый свет тогда разъял её — нагромождение сколов да разломов — и слил в цельное, безразличное, свободное настолько, насколько не могут быть свободными живые. Действительность с трудом проникала в спокойствие Миты. Иногда она просыпалась от того, что Альга осторожно трясла её за плечо, и ощущала знакомую влагу слез на щеках. В горле першило, будто от криков. Время от времени ловила на себе взгляд подруги, наполненный то ли опасением, то ли жалостью, и не могла оборвать смех, вскипавший внутри пенистыми волнами. Альга не понимала. Не слышала голос, не засыпала блаженно под защитой огромных согревающих ладоней, не куталась в невесомое тепло, как в самый надежный доспех. Не знала, каково это, когда из тебя вырезают страх, будто лекарь вскрывает старый вспухший гнойник, пульсировавший болью. Когда Кадир — уже не всесильная тварь, но ядовитая гадина, старающаяся ужалить перед смертью, — пробрался в сарай, чтобы убить Альгу, он даже не вспомнил о Мите, которую воспринимал исключительно как запуганную идиотку. Но страха в ней больше не было, только клокотал утробный хохот, отдаленно похожий на звериное рычание. И жалкие попытки сберечь собственную жизнь больше не связывали плоть и разум. Сокрушенного не сокрушить дважды. Мита бросилась на него, как выпущенная из лука стрела. Смогла выиграть с десяток ун для Альги, прежде чем Кадир со всей силы ударил её кулаком в лицо, отшвырнул пренебрежительно и раздраженно, метнув вдогонку смертоносное плетение. Это не было очередной платой, взимаемой без доброй воли, — за серебро в волосах, за принятые решения предков, за жестокие игры, разворачивавшиеся незримо в Башне в течение многих столетий. Это было её собственное решение. Хорошая девочка отдала жизнь.