Сэм - не записанная история

Когда-то моя жизнь была предметом зависти. Когда-то алкоголь тек рекой, а девушки, сменяя друг друга роскошными образами, танцевали со мной, любили меня. Когда-то отец смотрел без ненависти и видел во мне росток будущего нашего рода. Может, не самого светлого, но точно не такого мрачного, как оказалось. Когда-то поместье Розовый Олеандр выглядело раем, а не отравляющим цветком предательства и позора. Все это было так давно… Мэйбл мне подарили, когда девчушке было десять лет. Мне тогда исполнилось пятнадцать. Разрыв в пять лет казался несущественным. У Мэйбл были очень умные глаза и волосы такие же рыжие, как у моей покойной матушки. Я уже тогда неплохо понимал в красоте, и когда наступил ответственный момент выбора личного и наиболее приближенного слуги (у нас их называют наперстники), я не упустил возможности подобрать самую милую девчушку. Но не только звезды-веснушки, бледная кожа и нежные черты заставили меня принять решение. Я сразу ощутил в ней внутреннюю силу. Незримый огонь, что тлел в непокорной душе Мэйбл. Она родилась не для рабства, природный стержень в ней был слит из гранита. Только с возрастом я стал понимать, что Мэйбл и нравом ужасно похожа на нее, на мою почившую мать… Маму я, к слову, совсем не помнил. Неудивительно, она умерла, когда мне было три. На портретах ее рисовали стройной рыжеволосой женщиной с молодым лицом и самоуверенной улыбкой. Только в свои двадцать я выяснил тайные подробности ее жизни (мой отец постарался сделать их тайными, чтоб эти сведения не порочили честь семейного имени): Ребекка была рабыней, которой подарили свободу. Выйдя за моего отца, она обрела и титул. Так рабыня Ребекка стала графиней Ребеккой. Что должен испытывать сын к покойной матери? Теплую скорбь? Благодарность за подаренную жизнь? Родную печаль? Ничего этого не было. В какой-то момент я с темной тоской осознал, что ужасно злюсь на Ребекку. Злюсь, ведь ее нет рядом, и рядом только он, — граф Жан — мой отец. Злюсь, когда он с укором повторяет: «Как хорошо, что твоя мать не видит тебя сейчас!». Злюсь, ведь старший брат все еще смотрит на меня взглядом, винящем в ее смерти… В моей памяти эти события стерты подчистую, но, насколько известно: Ребекка слишком долго возилась со мной в саду, а я, маленький, все не хотел возвращаться в поместье. Ни моросящий дождь, ни промозглый ветер меня не пугали. После этого холодного вечера она и заболела. Лекарь сказал — простуда. Через неделю ее бездыханное тело накрывали простыней. И лекарь, опустив скорбный (наверное, пристыженный) взгляд, стоял поотдаль. У постели, убиваясь горем, лежал и бил кулаки о пол Жан. Мой старший брат, Джонни, застал эту картину, сквозь слезы подглядывая за взрослыми через щель двери. Я знаю — Джонни продолжает тайно ненавидеть меня. Он считает, что мать заболела и умерла из-за моей наивной прихоти. Но разве можно было винить маленького ребенка в подобных вещах? У Мэйбл тоже нередко проскальзывал этот взгляд с упреком, точь-в-точь как у Джонни. Только она злилась по-другому, не из-за смерти Ребекки, конечно же. Мэйбл даже не застала последнюю при жизни. Но причин упрекать меня взглядом у нее было бесконечное множество… Я перенял философию беззаботности, и юность моя летела, словно на крыльях летней бабочки. Пожалуй, это была бабочка-однодневка, ведь в те года я действительно жил сегодняшним днем. Балы, пиршества и карнавалы были праздной обыденностью. Алкоголь и табак всегда под рукой. Что уж говорить о красивых женщинах… Как много их было, каких разных! С их лиц можно было бы написать целую галерею восхитительных портретов! Пока Джонни думал о том, как правильно унаследовать наше состояние, как помогать отцу в управлении Розовым Олеандром, я видел лишь негу упоения жизнью. Пока Джонни выезжал на переговоры с другими домами, решал проблемы лесного пожара, разыгравшегося рядом с графством, я гладил упругие груди бордельной девицы. Пока Джонни и Жан искали лучшие пути морской торговли, я курил и играл в кости с хмельными друзьями. Однажды я остановился у кабинета и услышал, как отец говорит с Джонни: — Как же мне надоели капризы твоего брата! Вся его чертова жизнь — сплошные капризы, ничего серьезного! Даже мать твою сгубил его проклятый каприз! Как наперсница, Мэйбл всегда была под боком. Ей разрешалось сопровождать меня на мероприятия, куда простым слугам ходу не было, она колесила со мной в поездках (например, когда мы семьёй отправлялись в охотничий домик), и ее славное личико: большие зелёные глаза и курносый носик — вечно мелькало у меня перед глазами. Из слов, что слуга приближенная, можно сделать вывод, что отношения у неё с господином хорошие, крепкие, доверительные. Так было у моего отца (его верный пёс Лукас вечно терся рядом и окидывал меня неприятными взглядами, копируя Жанна), но не у меня. С Мэйбл мы начали знакомство холодно. В какой-то момент я осознал, что все чаще срываюсь на ней. Когда Мэйбл стукнуло шестнадцать, я по пьяни отымел наперстницу против её воли. Где-то с этого момента наши отношения кардинально ухудшились. Я стал позволять большее: трахал ее, когда хотел, колотил, когда был не в духе. По лицу не бил, слишком нравилась мне её красота. Она стала смотреть на меня с ненавистью и презрением. В её глазах я видел тени упрёков брата и отца (впрочем, даже они не смотрели на меня с таким гневом), и это било по моей неспокойной душе все сильнее. Мэйбл вызывала во мне противоречивые чувства: я восторгался силой её воли, её прямолинейности и гордости, но одновременно с этим желал задушить рыжую змею собственными руками. Мне казалось, что внутри она смеётся надо мной, презирает; считает ничтожеством, которое по итогу останется с пустыми руками, потеряет и семью, и графство. Так, кстати, позже и сталось, и нельзя сказать, что Мэйбл не приложила к этому руку. Я не жалел наперстницу. Руки её огрубели от грязной работы, ноги вечно натерты в кровь, волосы слипались от пота. Но огонь в глазах не тух. Иногда мне казалось, что с каждым годом пламя страптивого сердца Мэйбл только разгорается с новой силой. В пьяном бешенстве я ужасно желал его погасить! Однажды я почти этого достиг… Пола отец купил относительно недавно. Поджарый паренёк с незапоминающимся лицом раньше работал на ферме, пока его не перепродали по неизвестным мне причинам. Пол оказался хорошим слугой, умеющим управляться с лошадьми, отец намеревался повысить его до главного конюшего. Однажды до меня дошли слухи, что Мэйбл в перерывах от работы слишком часто забегает на конюшню. Я проследил: поздним вечером она шла к Полу. Они мило побеседовали, а затем стали жадно целоваться, как последний раз в жизни. Я ушёл из конюшни в приступе ревностного гнева. На следующий день пригласил Пола в покои, вместе с Мэйбл. Сделал то, что чуть не сломило дух любимой рабыни: избил Пола до полусмерти, перед этим изнасиловав Мэйбл у него на глазах. Я пару раз хорошенько огрел кулаками и Мэйбл, точно сломав пару хрупких рёбер. Тогда пламя в глазах наперстницы почти исчезло, и долгое время она не решалась даже на дружбу с другими слугами, боясь, что их постигнет та же участь, что и Пола. Я мог бы продолжать жить весельем и пирами, пить, танцевать, распутствовать — быть самым безответственным сыном в семье и унижать любимую наперстницу. Мог бы жениться и уехать из Розового Олеандра в гнездышко поменьше, наплодить детишек, взростить новых наследников рода Артуриас. В конце концов, я мог взяться за голову и начать помощь брату в отношении семейной торговли. Я мог бы стать лучшим наследником дома Артуриас, чем был большую часть своей никчёмной жизни. Но нет. Я был слишком глуп. И за свои ошибки поплатился ВСЕМ хорошим, что имел… В Гваунмонтавии ты мог быть вором, мошенником или убийцей, и если ты из высшего общества, то на многие грехи судьи закроют глаза. Это не значит, что графов не клеймят, не лишают титулов и не упекают в темницы. Это значит, что у тебя просто чуть больше шансов выбраться из всей этой требухи чистым. Особенно, если ты сын нового королевского регента. Одного в Гваунмонтавии не прощают ни детям герцогов, ни даже потомкам королевского рода. МАГИЮ. Вот уже несколько столетий магия под строжайшим запретом, и всякий посягнувший на неведомую грань мира должен платить жизнью за свое любопытство. Кажется, что король даже вслух не хочет (боится) произносить это слово. Люди знают: не так опасна магия, как то, что с тобой сделают, если уличат в ней. Я никогда не стремился стать изменником короны и, уж тем более, навлечь на себя смертную казнь, позор всему роду. Я никогда не решал стать великим волшебником и научиться поднимать вещи силой мысли или призывать демонов другого мира в родительский особняк. Жизнь бывает слишком непредсказуема, и заворачивает, порой, так невпопад, что ни за что не угадаешь, что ждёт тебя за поворотом. Так случилось и со мной. Из того, что раньше никогда не делал, было и следующее: я никогда не влюблялся в проституток. Развлекался с бордельными девицами нередко, но страсти и пылкой любви в сердце не рождалось. Мэри Сиджил стала первой девушкой лёгкого поведения, встречу с которой я в упоении ждал каждую неделю. Светловолосая нимфа с глазами оттенка весеннего леса, обаятельным звонким смехом и милейшими ямочками на пухлых щеках. Ее отец был страшно азартным игроком и проиграл последнее ценное в жизни — единственную дочь. Впрочем, для него это не стало трагедией. А Мэри пришлось свыкаться с новой ролью в нелёгкой судьбе. Чуть позже я узнал, что помимо отца, раньше Мэри воспитывал родной дед. В какой-то момент он без вести исчез, но Мэри до последнего верила, что однажды дед вернётся за ней. — Это был невероятной воли человек. Дедушка был грамотный, он и меня грамоте научил. И все его знакомые не могли дать ему больше сорока, так он сиял жизнью и здоровьем, — она мягко и с ностальгией улыбалась, вспоминая это, — Он был искусным охотником, отличным рыбаком, а по молодости долгое время слыл пилигримом. Он и меня взять в путешествие обещал, но исчез раньше, чем это случилось. Уверена, он вернётся за мной. Я была его единственной любимой внучкой, и он не позволит мне остаться в рабстве всю жизнь. Не такого он нрава человек, понимаешь, Сэм? Но дедушка не успел приехать за Мэри. И если он все-таки возвращался в Гваунмонтавию после произошедшего, то мог бы узнать, что Мэри была зарезана неизвестным. Случилось это на улице лежащей недалеко от борделя, в котором любимая внучка работала… То, что Мэри потомственная ведьма, я узнал не сразу и по случайности. Она не дожила бы до двадцати двух, если бы каждому клиенту (даже самому постоянному) открывала свой ужасающий секрет. Она не собиралась доверять его и мне. Впервые она воспользовалась магией (более явно и когда мы уже были глубоко влюблены друг в друга), когда нашла на улице полумертвого голубя. Мы тогда шли вместе, и сердечно любящая животных Мэри, как обычно, не смогла пройти мимо. Увидев голубя, я мысленно обозначил, что птица не жилец, что бы Мэри с ней не делала. Как же я был удивлён, когда при следующем визите на балконе ее спальни увидел живого и здорового Чаки (так она его назвала). Тогда я не подумал на магию, глупо бы было сразу обвинять любимую в подобном. Нет, моя светлая Мэри не может нести в кулаке силы зла. Она не может быть слугой Дьявола. Я ошибочно полагал, что Мэри ни за что не решилась бы ступить на кошмарный путь. Но так ли он кошмарен? Этот вопрос открылся предо мной в другом свете немногим позже. Я нашёл мешочек с сухими травами в узкой щели между стеной и кроватью. Она могла бы придумать отговорку, но наши отношения были столь крепки, что Мэри решилась на безумный шаг — поведала мне тайну. Не только свою — тайна касалась и её деда. Именно он являлся человеком, обучившим Мэри магии и убедившим, что сверхъестественная сила может способствовать не только тёмным, но и самым чистым целям. Мэри искренне верила, что она хороший человек, и я тоже поверил в это. Когда она доверила самый отчаянный и сокровенные секрет, наши отношения укрепились гораздо сильнее. Любовь стала похожа на костёр, к которому вдруг подкрался сквозняк, но не задул пламя, а заставил его биться и плясать с новой безудержной силой. Я, опьяненный волной тяги и привязанности, не заметил, как стал все больше интересоваться тем, чем занималась Мэри. Стал вникать в суть магии. Часами мог слушать рассказы о чудесах, которые творил дед Мэри и она сама. — Однажды я решилась попробовать переместить цветок с помощью заклинания. Мне безумно хотелось узнать, получится ли… Хватит ли силы, терпения, таланта… Из моей комнаты он должен был исчезнуть, а затем оказаться в саду, на одиноком камне. И у меня получилось, Сэм. Я сделала это с первого раза. Дедушка гордился бы. Он гордился любыми мелочами, в каких я только не преуспевала… До сих пор я точно не знаю как, но Мэйбл узнала. Думаю, она следила за мной. А может, послала кого-то другого сделать это. Коварная гремучка, она всегда искала способ уничтожить меня. А чего ожидать? Я сломал её жизнь, и она решила жить местью. Мысль о том, как изощренно заставить меня страдать, заставляла её дышать и согревала холодными ночами. Забываясь в упоении от моих будущих мук, она забывала, что лежит в шестиметровой промозглой каморке, что любовь её втоптана в грязь, а руки болят от тяжелой работы. И глаза больше не укрывало пеленой горьких горячих слёз. Она представляла себя кем-то другим, например, графиней. А я в этих грезах был её беспомощным жалким рабом. И она решала мою судьбу, истязала мои тело и душу, думая, сколько ещё страданий я должен вынести, чтоб окупить её сломанную больную жизнь. В тот день я не знал, зачем отец вызвал меня к себе. Ещё и так срочно… Пейзаж за окном был светел, огонь в камине играл с забавой, казалось, сами небеса мне улыбались, и в них отражалась тёплая улыбка Мэри Сиджил. Когда я вошёл в кабинет, Жан окинул меня очень тяжёлым взглядом, который, казалось, впился мне в шею и вдавил плечи. В воздухе витало холодное металлическое напряжение. Когда я подошёл, отец резко и с яростью ударил в челюсть. Я было решил, что он выбил мне зуб, так сильна была боль. Нижняя часть лица горела, и кровь потекла по подбородку. — Падаль вшивой собаки! — завопил тогда Жан. Уши заболели от его разъяренного крика. Оборачиваясь на этот эпизод из прошлого, я осознаю, что он был очень тихим и мелким в сравнении с удушающими событиями настоящего. Мэйбл заставила отца поверить в то, что его второй сын, несносный, но родной, связался с худшим порождением этого мира. С МАГИЕЙ. Жан вполне смог убедиться в этом, когда послал Лукаса проследить за мной. Старый черт оказался отличным шпионом, раз смог разведать, как мы, за задвинутыми портьерами и запертыми дверьми поднимали на ноги раненную собачку, жившую при борделе. Четырехлапый друг человека, Рой, был спасён, но знал ли он, что цена за его жизнь — наши с Мэри бессмертные души? — Ты всегда был распутным капризным паршивцем, ты всегда заставлял меня краснеть! Ты — демон, загнавший в могилу Ребекку! Но я не ожидал, что ты зайдёшь так далеко, что потащишь за собой в Преисподнюю всю семью! Как у тебя ума и совести хватило пасть так низко, чтоб взяться за… — похоже, и Жану было сложно произнести это слово. Это страшное, звучащее смертным приговором, слово. Тяжелое и горячее, словно раскаленная сталь. Жан вышел из кабинета — заставил ждать своего возвращения. Вернулся в холодном и опасном гневе, его трясло. Он был уверен в следующих решениях и ни на миг не усомнился в своей правоте. — Мы не можем отдать тебя под суд. То, что ты сделал, тот грех, что взял на свою душу, слишком велик. Если об этом узнает общественность, если сам король узнает о том, что у его регента в сыновьях может быть порочный колдун… — он задержал дыхание от ненависти и страха. Я итак понимал, что будет. Тогда король лишит нашу семью титулов, права на светлое будущее. Когда отец говорил своим черствым голосом, меня трясло, и пот стекал по лицу, примешиваясь к крови. Я сжимал кулаки и зубы, и сердце билось в двух местах одновременно. Ужас леденящих солёным комком подкатывал к глотке. Я до обморока боялся услышать вердикт. Я был трусом, не готовым к настоящим трудностям. Ещё полчаса назад меня несли крылья бабочки, я наслаждался парами любви и молодости. А затем все вдруг сгустилось, померкло, перевернулось с ног на голову, и в глазах Жана блестел беспощадный лёд. — Ты отречешься от титулов и прав на наследство. Я вычеркну тебя из семьи. Ты станешь здесь никем и ничем. Отныне ты будешь мне не сын. Я тебя ненавижу, и считаю, что лучше всего было бы тебя пристрелить, как бешеного пса. Но сейчас правильнее всего будет лишить тебя связи со мной и нашим дрожайшим родом. А твою грязную шлюху мы прикончим этим же вечером. Чтоб не разболтала ничего о твоём соучастии в богопротивных действах, — его взгляд был непокалебим. — Не смей трогать её! — несдержанно прокричал я и бунтующе ударил кулаком о стол. Но Жан схватил меня за волосы и с силой приложил лбом к этому самому столу. Мэри умерла в тот же вечер. В тот же вечер я стал рабом. И не просто рабом, я стал слугой своей бывшей наперстницы. Отец наградил её за донесение на неверного сына. С того самого дня Жан забыл о моем существовании и демонстративно игнорировал присутствие в Розовом Олеандре. Брат отправился в другой город на переговоры. Я остался совершенно один, и только самодлвольная ухмылка Мэйбл преследовала меня везде. В первый день у меня отобрали дорогой костюм из бархата с золотыми узорами, и заменили на поношенные лохмотья слуги: льняную рубашку, пропахшуюся потом и широкие потертые брюки. Перстни с изумрудами и рубинами, амулет из белого золота, серьги из оникса, серебрянный браслет — все забрали. Я смотрел на себя в зеркало, поправляя складки на выцветшей рубашке. Был все ещё красив, хоть и одет, как нищий: ухоженная щетина, пшеничные чистые волосы по лопатки, бледная гладкая кожа, широкие плечи, крепкая спина и длинные сильные ноги — все выдавало во мне замаскированного аристократа. Я был разбит из-за смерти возлюбленной, разоблачения и наказания. Хотел надеяться на лучшее, но надежда упрямо не лезла в душу. От размышлений о будущем живот сводило судорогами — хотелось опустошить желудок. Мир вокруг стал горько-серым, будто все краски смыли струёй ледяной воды. Предчувствие катастрофы мигренью пульсировало в голове. Мысли о Мэри вызывали болезненную горечь. Я видел в воображении картину, где моя светловолосая нимфа лежит растерзанная отцовскими людьми, в крови и порванных одеждах. И большие зелёные глаза, мои любимые глаза, застыли стеклом, упершись в жестокое небо. Пытаясь не забыться в отчаянии и успокоить дрожь, я пришёл к Мэйбл, когда она велела явиться. Ей выделили новые покои, просторные и светлые. В комнате стоял рояль, укрытый бархатом, на стенах висели пестрые гобелены. Новое шёлковое платье Мэйбл сочеталось с темной зеленью её хитрых глаз. Я подумал, что отец щедро наградил рыжую плутовку за донесение. Чуть позже я узнал, что он сделал её своей второй наперстницей. Удивлению не было грани. Мэйбл велела сделать массаж спины, сетуя на боль в плечах. Растирая её молодую кожу, я думал о том, что это легкое начало, прежде чем она окунет меня в пучины Ада. Удовольствия я не испытывал, в голове все еще шумели последние слова Мэри и ненавидящие глаза отца. — Чем же тебя так привлекла магия? Захотелось почувствовать себя великим колдуном? Или так велико было влияние этой шлюшки? — сладко-довольным, наполненным злорадством и насмешкой голосом пропела Мэйбл. Я захотел с силой ударить кулаком в её поясницу, но отец чётко дал понять, что если я начну создавать проблемы, то от меня быстро избавятся самым жестоким способом. Поэтому я оставил безрассудное желание, сильнее вдавливая ладонями меж ее лопаток. — Отвечай. Это приказ твоей госпожи, — с несвойственной строгостью велела Мэйбл. — Мне было любопытно. Любопытно, что есть магия на самом деле, — процедил я сквозь зубы, пылая раздражением. — От любопытства кошка сдохла, — она ехидно хихикнула, а после с наслаждением вздохнула. — Я и не думала, что ты такой любопытный, Сэмми. Она приказала отдраивать полы в коридорах, тереть бесчисленные окна и двери до идеальной чистоты. Послала Пола (того самого) контролировать работу. Одиннадцать часов с редкими передышками я тёр и мыл, и когда дополз до коморки, то упал без сил — мне даже не снились сны. Половину следующего дня я провел в конюшне, ухаживая за лошадьми, убирая навоз. Пол отдыхал от работы, с надменной насмешкой наблюдая за моими неуклюжими потугами. После вчерашнего ноги были ватные, поясница ныла, а голова трещала от недосыпа. Я не привык к тяжёлому труду, и меня чуть не вырвало от вида и запаха навоза. Лошади были недружелюбны, сено лезло к коже, свет бил в глаза, а мухи липли роями. Чистя подковы, я опять вспоминал Мэри. Нежную улыбку девушки и тепло, которое она излучала. Без её весёлого света я не мог согреться. Без её любви не мог очнуться от апатии. Душа и тело изнывали. Страшное осознание, что худшее впереди, вгоняло в новый тремор. Вечером я снова вошёл в покои Мэйбл. Перед этим мне разрешили помыться, ведь запах после конюшни стоял дикий. Пол был с ней, сидел в одних брюках и хлебал херес. Когда я дошёл до центра комнаты, Пол резко вскочил и накинулся на меня, ударяя по носу. От неожиданности я упал, приземлившись спиной на шерстяной ковёр. Падение не выдалось мягким, и боль пробежалась от затылка к копчику. Пол оказался сверху, сел мне на живот. Хруст! Я ощутил, как кровь заливает лицо. Ещё удар — и перед правым глазом стало темно, голова затрещала, судорога прокатилась по мышцам лица. Он бил, не жалея силы. Я выплюнул зуб, задыхаясь от боли и захлебываясь кровью. С силой он выдрал клок волос, и жаркий укол затлел на макушке. Слабость, ломота и боль поселились в теле. Он ударил по груди, и лёгкие сжались, каждый вздох сделался пыткой. Затем его колено резко взметнулось вперёд — удар пришёлся в пах. Я заскулил, пытаясь сжать ноги и согнуться книжкой. Конечно, такой возможности он мне не дал. — Что, нравится, зараза?! Нравится?! — завопил на ухо так, что, показалось, сейчас барабанная перепонка лопнет. — Хватит, Пол. Пока достаточно. У тебя будет ещё много времени на подобные развлечения, — это был ухмыльчивый и самодовольный голос Мэйбл. Когда Пол встал, я наконец-то перевернулся набок и выплюнул кровь. Комната плыла в бок, её очертания размывались, а все тело ужасно ныло. Тошнило так, будто сейчас выблюю все внутренности. В ушах гудело, казалось — туда набился рой разъяренных пчёл. Жжение в голове превращалось в бой молотов в районе лба и висков. Нос и губы я перестал ощущать. Поглотило чувство, что вот-вот потеряю сознание. Меня раньше никогда не избивали, и все драки прошлого теперь казались такими мелкими и незначительными… — Потом позовём Роберта, да? — спросил Пол у Мэйбл. — В следующий раз. — Да, обязательно. Игры с Робертом будут на сладкое. Не все сразу, Пол, так неинтересно. Роберт? О ком они говорят? Следующие их слова утонули в ушном звоне. Перед глазами плыла и меняла узоры манящая тьма. А я, на пороге провала в неё, все думал, что за Роберт? О ком идёт речь? Ах, вспомнил! Роберт — это ведь наш садовник… Это была моя последняя мысль перед погружением в спасительную пропасть. Очнулся уже в лекарне. Это была личная лекарня дома Артуриас, располагалась она, соответственно, на территории Розового Олеандра. Здесь неизменно работал доктор Освальд. Ему помогала дочь, Анна. В остальное время Анна суетилась на кухне, в отличие от отца, который все свое время проводил исключительно в лекарне. Освальд неплохо подлатал меня, и даже позволил задержаться в лекарне на несколько дней. Все это время Анна заботливо обхаживала меня, так, словно я все ещё был графским сыном, а не убогим рабом бывшей наперстницы. За эти дни я сделал несколько важных умозаключений. Во-первых, я понял, что если все так продолжится, Мэйбл однажды убьет меня. Специально или случайно, не важно, вряд ли её серьёзно накажут из-за этого. Поэтому оставлять все, как есть, ни за что нельзя, нужно бежать, как только выпадет шанс. Во-вторых у меня появилась надежда. Мой брат, Джонни, скоро вернётся, и он точно не будет таким же черствым, как отец. Вполне вероятно, именно он и поможет мне выбраться из Розового Олеандра, и даже обустроиться в новой жизни. Он не оставит меня на произвол, не даст умереть в руках жестокой рабыни. Джонни станет моим ангелом-хранителем, и откроет мне дверь в новый свет. Безмятежное время в лекарне навевало на меня светлую надежду, и перед глазами застыл образ старшего брата — моего будущего спасителя. Я искренне верил в то, что не все потеряно, и что с Джонни я выкарабкаюсь из болота, в котором погряз. Мир снова померк, когда я вышел из лекарни. Меня будто грубо вытолкнули из нежного сна. Всю неделю я занимался сложной и грязной работой. Мэйбл вечно находила мне занятия: выполоть сорняки в саду, убрать в свинарнике, забить гуся на ужин, надраить пол и стены в залах, разгребсти тяжёлый хлам на чердаке, порубить дрова, вымыть лестницы. Я только заканчивал одно дело, как она велела браться за новое. Из еды мне, зачастую, доставались лишь хлеб и вода. Изнуренное тело немело, я работал по двенадцать, а то и больше часов, и не успевал высыпаться. Меня охватывала разбитость, усталость, глаза болели от напряжения, а в голове гремел оркестр. Иногда я засыпал стоя и сидя, в такие моменты, если заставали, прихвостни Мэйбл кричали или окатывали меня водой. Всю неделю я работал, но хоть не случалось новых избиений. Однако я ужасно выдохся, и мечтал просто лечь и уснуть, да хоть посреди коридора или садовой земли! И проспать хотел часов двадцать, не меньше… За изнурительной работой вдруг вернулись избиения. Они были недолгими, редкими, меня больше не забирали в лекарню. Пол старался бить в лицо, грудь, по ногам, рукам и в пах. Иногда он прикладывал меня головой, но не сильно. Из-за всего появились носовые кровотечения (хотя до этого периода в моей жизни случилось всего три таких, в возрасте до пятнадцати лет), головные боли стали похожи на пушечный выстрел в мозге, звон в ушах почти не покидал. Синяки ныли, откуда-то взялся подозрительный сухой кашель, часто тошнило и рвало. Ко всему прочему я вдруг стал слышать голос Мэри, который иногда окликал меня, и видел её силуэты в окнах, за поворотами. Казалось, я схожу с ума и постепенно умираю от нового образа жизни, и это происходит гораздо быстрее, чем предполагалось. Одним днем я узнал, что отец сильно заболел, и брат со дня на день прибудет в Розовый Олеандр. Это вдохнуло в меня недавнюю надежду. В этот же вечер Мэйбл снова позвала к себе. В такие моменты у меня случалась ужасная паника, сопровождавшаяся аритмией. Так или иначе, идти все равно приходилось. Я ожидал очередного избиения, надеясь, что меня наконец забросят в лекарню после визита. А если нет, клянусь, я сам себе что-нибудь сломаю, чтобы попасть туда! (Однако крайних мер не понадобилось, ведь Мэйбл, сама того не зная, исполнила заветное желание. Но оно слишком дорого мне обошлось). Лучше бы меня избили. Лучше бы сломали каждую кость в моем теле. Нет, лучше бы я умер, чем снова пережил этот день. Мэйбл пригласила не только Пола, но и Роберта. Великана-садовника (он был почти под два метра ростом) с проглядывающей сединой и грубыми чертами лица. Пол ударил кулаком в живот и бросил меня на пол, носом в ковёр. Я привык, зажмурился и ждал, когда же все кончится. Боялся, ведь знал, что присутствие Роберта означает что-то очень нехорошее. Так и было. — Роберт, давай. Сделай то, чего ты желал, — почти милым тоном попросила Мэйбл. По затылку пришёлся удар, и звезды посыпались перед глазами. Онемение тягучими волнами растекалось по телу, и я решил, что сейчас отключусь — станет гораздо легче. Но сознание не хотело проваливаться. Я вдруг ощутил, как с ног стаскивают брюки и трусы, как жаркое тело Роберта прижимается сзади. Пол выплеснул мне воды на затылок, чтоб убедиться, что я все почувствую. Следующим мигом дикая боль вошла в тело. Казалось, что меня разрывают. Паршивые, худшие в жизни минуты потянулись часами, и я проваливался в болото из агонии, стыда и досады. Слезы не успевали сохнуть на впалых щеках. Я не кричал, но впервые заплакал от того, что сотворила со мной Мэйбл… Нога сломана. Я лежал в лекарне. Светлые стены больше не навевали безмятежную негу. Рядом сидела Анна. От её сострадальческого взгляда тошнило. Даже вкусный суп, принесенный доктором, вызывал отвращение (хотя пару дней назад я бы все отдал, чтобы съесть его). Солнце за окном раздражало. Я попросил задвинуть шторы. Из носа снова пошла кровь. Безразлично. Я рассматривал покачивающуюся паутину на потолке. Сквозняк вел её то влево, то вправо. Интересно, Джонни уже приехал? Я должен уйти как можно скорее. Я больше не могу здесь оставаться. Или покину Розовый Олеандр, или убью себя. Третьего не дано. На второй неделе стало немного легче. Я активно внушал себе, что скоро все закончится, и это будет похоже на ночной кошмар, от которого я, как в сладком детстве, внезапно проснусь. Джонни не заходил, хоть и вернулся в поместье. Я надеялся навестить его лично, как только выпадет возможность. Я с силой верил в него и в свой план. Эта вера заставляла меня дышать и бороться. Она была сучком, благодаря которому я до сих пор не утонул в трясине, дошедшей до горла. Анна все ещё была мила со мной, и это больше не раздражало. Я отвлекался на разговоры. Она читала мне любимые книги. Анна обожала стихи, и часто предлагала послушать, какие ей нравятся. Еще делилась знаниями из травологии. Рассказывала истории из детства. Я больше слушал, первое время совсем не хотелось отвечать. Вначале я был безумно удручен, но к третьей неделе стал всеми методами выкарабкаиваться из апатии. Я вступил в мучительный поединок с эмоциями. Заставлял себя переступить через стыд и ненависть, забыть об этих впившихся чувствах, что пожирали мою душу. И тогда впервые поделился с Анной фрагментами светлого прошлого. Я старался не смущать её рассказами о распутстве и жестокости, а их в моей жизни случилось немало. Поведал о старых друзьях, учителях, первой любви, странствиях и лучших увлечениях (больше всего болтал об охоте и верховой езде). Анна увлечённо слушала и улыбалась. Её улыбка напоминала улыбку Мэри. Анна вовсе не была такой же красавицей, как Мэри: у неё был горбатый нос, слишком большие глаза, слишком тонкие губы, широкие плечи, но узкие бедра и крошечная грудь. Раньше я и не заметил бы её. Но сейчас Анна была моей отрадой, с которой хотелось постоянно общаться, лишь бы не оставаться самому, один на один с жуткими мыслями, чувствами и воспоминаниями… От всего пережитого нападало могучее желание много и запойно пьянствовать, впасть в небытие до тех пор, пока меня не вытащат из Розового Олеандра. К алкоголю доступа не было, и хмелем моим стала Анна. Мы не обсуждали моё настоящее, только прошлое, и в каком-то смысле с ней я проваливался в другой мир. Это был светлый мир, когда я бегал ребёнком в траве, когда впервые взял ружье в юношестве, чтоб поехать на охоту с отцом и братом, когда по пьяни стал плясать прямо на столе, когда упал с лошади и вывихнул лодышку… Когда в первый раз я поднялся в воздух на дирижабле, принадлежащем нашей семье, и ощутил себя свободным орлом… Джонни в тот день был со мной, и он улыбался самой редкой своей безмятежной улыбкой. Она тоже рассказывала о детстве. Оказалось, раньше Анна постоянно что-то себе ломала, и отец покоя не ведал с бесстрашной гиперактивной дочерью. — Так уж вышло, что я не только свои кости ломала. Дурная такая была, бесноватая совсем, как говорил отец. Однажды я сломала руку одному назойливому мальчишке, который вечно не давал мне проходу. Вышло случайно, и я уже думала, не избежать скандала, и бедный мой папа снова будет краснеть из-за меня. Но мальчик этот сказал родителям, что подрался с другими. Не сознался в том, что случилось на самом деле. Вот и я вышла сухой из воды, — она рассказывала с веселинкой в голосе, и от этого хотелось улыбаться. — Вот, выросла, и больше ничего не ломаю, — она широко усмехнулась, — А наоборот, лечу. Расплачиваюсь за шумное и суетливое детство, — она хихикнула. Я знал, несмотря на эти слова, она очень любит помогать отцу в лекарне. Она любит лечить. Как сердобольно выискивала Мэри больных животных, чтоб спасти, так и Анна живёт спасением других. Что же до меня? Живёт ли во мне сострадание? Могу ли я назвать себя добрым человеком после того, как мучил Мэйбл годами, сделав из неё куклу для битья и сексуальных утех? Ответ мне был очевиден. Я заглушил моральную боль, но раны до конца так и не зажили. Когда вернулся к работе, меня то и дело накрывали панические атаки, а от вида Роберта настигали рвотные позывы и тремор. Ночами брали в объятия мигрень и бессонница, вернулись слуховые галлюцинации. Успокаиваться помогали новые странные способы: я делал порезы на руках, лёжа в кровати, и вместе с кровью выходило немного тревоги. По возможности почаще заглядывал к Анне — ее нежный голос и мягкие прикосновения расслабляли намного лучше оставленных рубцов. Будь моя воля, я сидел бы с ней по двадцать четыре часа в сутки. Положил бы голову на ее колени, и наслаждался тем, как она гладит мои волосы, путаясь в них длинными пальцами. Какой же я, наверное, жалкий: упиваюсь состраданием бедной девушки, которая все сильнее тянется ко мне — убогому беспомощному рабу. Вряд ли я когда-нибудь принесу ей счастье. Но как отказаться от этой тяги? Ведь я сам уже зависим от неё. С уверенностью утверждаю — в те дни мною двигали лишь две мощные силы: вера в брата и свободу, которую он подарит, и вера в любовь Анны, которая не даст замёрзнуть и увянуть в этом жестоком мире. Хоть я был воодушевлен, и сжевал свою боль, и проглотил гордость, с телом моим продолжалась беда. Я был похож на живой труп, недавно поднятый некромантом, и даже Освальд не совладал с моим состоянием. Доктор заявил, что четырёх недель для восстановления было недостаточно. Организм слишком ослаб из-за стресса (последний-то никуда не исчез) и многие травмы, полученные до попадания в лекарню, оставили за собой последствия. Горько-металлическое послевкусие пережитого кошмара обещало преследовать меня ещё бесконечно долгое время. Освальд рекомендовал постельный режим (и много прочего, но мы оба знали, что в моем положении это невозможно), но Мэйбл все это не волновало. Бывшая наперстница притормозила темп пыток. Вернула меня к тяжелой работе, но пока не пускала в ход избиения и прочие грязные приёмы. Мэйбл выжидала, когда мне немного полегчает, чтобы ударить с новой силой. Ее коварный замысел я ни за что не хотел познать на своей шкуре, и наконец-то мне выпал шанс достучаться до Джонни. Раньше я или не мог встать с больничной койки, или брат снова уезжал куда-то, или было не время, не место. Казалось, что я уже никогда не застану Джонни. Но сегодня вечером все сложилось как можно кстати. Я закончил работу раньше, Мэйбл где-то пропадала и мне не дали нового занятия. Поспешив к Джонни, я, перебирая костылями, тайно пробирался к покоям брата. Лишь на входе в комнату заступорился — из-за двери доносились стоны. Первый голос принадлежал Джонни, а второй… Я ошалел. Он принадлежал Мэйбл. Мэйбл любовница Джонни. Джонни не против того, что она со мной делает (хоть и не знает подробности, но ему просто все равно). Отец при смерти из-за болезни. Джонни не собирается оспаривать его решение. Мэйбл не собирается останавливаться. Даже после смерти Жанна я обречён. Мысли придушили меня лучше любой удавки, и я почти упал в обморок. Это случилось неделей позже: Пол избил меня, но перестарался. Я снова был в лекарне, и на этот раз я был так плох, что Анна впервые заплакала, а её отец стал бледен, словно луна над морем. После предательства последнего близкого человека и новых сюрпризов от Мэйбл душа и тело не выдерживали. Поднялся сильный жар. Меняя компресс, Анна рассказала мне, что Жан умер этим утром. А может это рок наказал его за то, что изверг сотворил с сыном и его возлюбленной, подумал я. Подумал и провалился в сон. Когда мне стало чуть лучше, и Освальд решил, что я продолжу жить, Анна разбудила меня посреди ночи. — Нужно бежать. Останешься здесь, и тебя похоронят следующим после отца, — её голос был решительным, как у воина. — Бедный мальчик. Ты на последнем издыхании. Анна права, останешься — и Мэйбл тебя сживет, — сказал подошедший Освальд, и стал помогать мне одеться. Началась жуткая метель, и наша карета на злой рок застряла в сугробах. Рядом стоял постоялый двор, и мы с Анной решили, что до утра можем отдохнуть там, а потом придумаем, как продолжить путь. Все равно Жан мертв, Джонни занят подготовкой к похоронам, а максимальное, что может сделать Мэйбл — это послать Пола с дружком осмотреть окрестности. Да и разве кто-то из них сможет узнать о моем побеге до рассвета? У Мэйбл точно привычки нет навещать меня в лекарне. А отец Анны на нашей стороне, он нас не выдаст. В комнате разожгли камин. Мы сидели на ковре перед потрескивающими поленьями и пили горячее вино. Я обнял Анну, уже не стесняясь своих тёплых чувств к ней. Она прижалась ко мне, улыбнулась. А потом ласково и вожделенно поцеловала. Я с удовольствием ей ответил, зарываясь пальцами в шелковистые волосы. С ней я ощутил себя точно также, как было с Мэри. Я видел перед глазами новую картину будущего. Там мы с Анной жили в небольшом, но уютном доме, и были семьёй. У нас было несколько детей, хозяйство, любимое дело. На досуге мы покоряли небо на воздушном шаре или мчались на перегонки на лошадях. Борзые помогали в охоте. Дети делали успехи в школе. Солнце ласкало теплом, облака манили свободой, ветер хранил и исполнял наши желания. И не было в этом будущем ни тени моей бывшей семьи и бывшей наперстницы. Может быть, все они были мертвы, и оттого моё сердце билось с этой безудержной радостью… — Я люблю тебя, Сэм, — сказала Анна и улыбнулась ещё шире. — Выходи за меня, — все, что мне удалось ответить. И ее глаза тотчас округлились от этих слов. Камин благоговейно согревал, пахло вином и углями, солнце уже пробивалось через щель между шторами. В этот миг я подумал о том, что однажды, в строжайшей тайне, могу показать Анне один из тех фокусов, которым научила меня Мэри. Мы вместе можем спасти раненное животное, подбитую птицу… Или просто переместить цветок с окна на одинокий камень в пустынной равнине. Это была опасная, но почему-то нежная и лучистая мечта. Может она и не сбудется — я не стану подвергать нас такому риску. А может, улучу самый безопасный момент. Посмотрим… Мысли мои оборвались. Спокойствие вдруг разлетелось на мелкие осколки. Группа стражей вбежала в комнату, как стая разъяренных волков на охоте. И они пришли за нами. Я, клянусь, и опомниться не успел, как Анну проткнул мечом высокий бородатый мужчина. Другой закричал ему: — Ты что делаешь?! Дочь лекаря велено было доставить обратно живой! — Ничего. Скажем, что умерла при сопротивлении, — грозно ответил бородатый. Я кинулся к Анне, но грубые руки быстро словили меня за ворот и запястья. Чужое колено ударило в живот несколько раз, и я согнулся, прикусив язык. Боль растекалась по телу. Глаза заволокла жаркая пелена. В горле стал очень колючий ком. Упав на колени, я увидел лежащую на спине Анну, раскинувшую руки. На лице ее застыл страх и непонимание. Я взвыл волком, забыв о стражах, обступивших меня. Лужа крови под Анной растекалась, впитываясь в ковер, на котором мы только недавно сидели в обнимку и сливались в блаженном поцелуе. А теперь ее тело стыло, и я мечтал в этот момент быть тем великим МАГОМ, о котором рассказывала Мэри, что может лечить самые опасные раны и поднимать мертвых на ноги одними лишь словами. Другими словами он смог бы свернуть шеи своим врагам! Но я им не был… Как не был и хорошим воином. Хорошим сыном. Хорошим человеком… Оставалось лишь смотреть, как Анна отдает последнее дыхание в тесной комнатушке гостинницы, в окружении бесжалостных, как церберов, стражников Розового Олеандра. Рыдания вырывались из меня болезненными судорогами, но я не слышал собственных всхлипов и криков, и не ведал, что плачу, зову Анну, и вслух желаю худшей смерти Мэйбл. Два месяца я просидел в сыром сарае, не понимая, что происходит. Из того, что мне удалось узнать и догадаться: Джонни отправил за мной стражей, но, похоже, Анна умерла по приказу Мэйбл, о котором Джонни не ведал. Джонни собирался жениться на Мэйбл, и уже подарил ей свободу. Вскоре она должна была стать полноправной госпожей, графиней. У короля появился новый регент из другой семьи. Доктор Освальд наложил на себя руки из-за смерти дочери. Джонни собирался продать Розовый Олеандр и переехать с Мэйбл в другое место. Возможно, у него были совершенно новые планы на семейное дело. То, что мне так и не удалось выяснить: что будет со мной. Мне регулярно приносили еду, следили за моим здоровьем, не давали умереть. Мэйбл все два месяца не показывалась. Похоже, она забыла обо мне. Может решила, что с меня довольно? Может чего-то ждала? Или была слишком занята охмурением брата? В Мэйбл всегда был стержень, искра. Я так и не сломил ее, и она стала госпожей, уже почти графиней, и сумела сломить меня. Я, бывший наследник дома Артуриас, лишился титулов и имени, и стал обыкновенным безвольным рабом. У меня отняли любовь (два раза), честь и достоинство. Меня могли убить, как бесхозную собаку, никто бы и не заметил. Меня могли бы обвинить в колдовстве и повесить на площади. Или просто пристрелить здесь, в этом сарае, а тело выкинуть в канаву. Я стал совершенно невесомым человеком: все, кто готов был за меня постоять, умерли или отвернулись. Напротив меня стояло старое, покрытое трещинами и ржавчиной зеркало. Через него я видел свое новое отражение: кожа бледнее чем у мертвеца, потрескавшиеся сухие губы, мешки под покрасневшими глазами, местами поседевшие и выпавшие волосы. Руки в шрамах, ногти выгрызаны почти под корень. Когда я скалился, видны были промежутки из-под выбитых зубов. Из носа снова текла кровь. Одежда порвалась, покрылась пятнами из грязи и крови. Я совсем истощал: впалые щеки и неестественно выпирающие ребра. Мне казалось, будто справа от меня стоит Мэри, а слева Анна. Обе в белых длинных сорочках, волосы заплетены в тугие косы. Они так похожи. Тепло улыбаются, зовут меня за собой одними глазами… Добейте меня. Просто добейте меня. Добейте меня, наконец… Так почему я САМ до сих пор не сделал этого?