Отец умирает внезапно — от скосившей его вдруг лихорадки, и ирония всей ситуации в том, что смерть эта не приносит его а-сыну ничего, кроме истерики — той самой, что сквозит облегчением; той самой, где Кёнги, плача, думает лишь только о том, что сука-судьба продолжает быть к ним несправедливой: Чжуонь приезжал к ним с деловыми визитами, но мужа своего на эти встречи не брал никогда, будто бы чувствовал, что тогда омега на своего брата с ножом бросится, а тот не будет сопротивляться ни капли: напротив, подставится, чтобы пронзило точно насквозь.
Кёнги горько плачет в ту ночь, когда отец покидает их мир, но вовсе не из-за глубокого чувства утраты. В нём всё смешивается: осознание, что он, наконец-то,
свободен, что теперь, когда ему действительно предстоит быть Императором, ни одна душа впредь его не остановит — он войной пойдёт на Чжуоня, как только соберёт нужную армию, он добудет того, кто положит конец всем мучениям, того, кто убьёт его без сожаления, того, ради которого он готов свернуть тысячу гор.
Кёнги готов к этому, он точно знает. Он ни за что не отступится, ни за что не забудет — да, знает, что Юнги уже сильно беременный, да, знает, что до родов осталось всего ничего, но этот ребёнок будет символом жизни его близнеца: Кёнги
позволит близнецу отомстить за все те ошибки и ту жгучую боль, которую ему нанёс тот, чьё вторым бьётся под рёбрами, но Юнги ради сына должен будет остаться и
жить, иначе никак — и в ребёнке будет весь его смысл, когда омега получит всё до абсолюта, когда соединит два государства в одно и будет править до совершеннолетия сына так, как трое альф до него не смогли.
Юнги чертовски силён. Тот, кто всегда крови хотел, жаждал войны, перемен, он разрушителен в своём этом неистовстве, а его а-близнецу в своей слабости остаётся только смотреть, как возносится чужое (нет,
своё, родное) величие.
К сожалению, это не та история, которая может закончиться счастливой любовью и так, чтоб в один день.
— Мой принц, — обнимая его со спины в день коронации, шепчет Чимин. — Вы бледны.
— И бледен, и беден, — хмыкает альфа. — Духовно.
— Не соглашусь с этим суждением. Вы один из самых умнейших людей современности. Так все говорят — и потому ждут от Вас мудрого правления и великих решений. Это большая ответственность, но она Вам по плечу.
— Знавал я человека умнее себя, — тянет Кёнги, слепо в стену глядя. — На голову, а то и на целых две, знаешь. Гениальный стратег, он мог бы быть прекраснейшим главнокомандующим.
— Ваш омега-близнец? — осторожно интересуется Чимин, массируя чужие мощные плечи. — Наслышан о жестокой судьбе этого прекрасного юноши, — тянет со вздохом, а потом запоздало спохватывается: — Я говорю слишком много?
— Отнюдь. Правда, конечно, колет глаза, но кто я таков, чтобы её отрицать, — вздыхает Кёнги, а обнажённый омега, откинувшись на шёлк, только лишь тянет:
— Значит, слухи не врут?
— Смотря, какие именно дошли до тебя.
— О том, что вы любили друг друга. Совсем не по-братски, — замечает Чимин осторожно, а альфа только ведёт плечом вместе с очередным тягостным вздохом. — Вы убиваетесь так часто в той маленькой потайной комнатке, мой Император. Пару раз я слышал крик, да и лицо у Вас после заплаканное. Нужно быть полным глупцом, чтобы не понять очевидного: Вы до сих пор его любите.
— Любовь — это слишком пресное понятие для того, чтобы описать то, что я к нему чувствую, — отвечает Кёнги. — Но, упрощая, можно сказать и так, да. Но он меня ненавидит, я чувствую. И поделом: я слишком много ему обещал, но не сдержал ни единого слова, и теперь он вынужден будет в скором времени родить от тирана, который уродует прекрасные лица омег, но которому я должен каждый раз улыбаться при встрече.
— За то время, что я нахожусь подле Вас, я понял одно, мой Император, — тянет Чимин, снова со спины обнимая.
— И что же?
— Все так стремятся к тому, чтобы выслужиться. Стать частью большого механизма, иметь власть, деньги и имя. Но ведь мало кто даже задумывается, как много от власти, денег и имени может возникнуть проблем. Как по мне, ничто не может заменить спокойной, размеренной жизни с правом любить того, кого хочешь.
— Но у тебя мой отец отнял и это, — негромко произносит Кёнги. — Уверен, что он от твоего дома во время войны не оставил и камня.
— Ну, может быть, один камешек всё же остался... — задумчиво и с ноткой горчинки в высоком голосе произносит омега. — Однако, да, возвращаться мне некуда, поэтому я предпочту просто быть возле Вас, пока Вам это удобно. Убью за Вас. И за Вас отдам жизнь, невзирая на то, сколько ошибок Вы совершили и сколько клятв Вы не сдержали.
— Ты принял судьбу, — понимает молодой Император, к нему оборачиваясь. — Любой её принял, ведь так?
— А смысл страдать? — кивает Чимин. — Ведь на фоне других, более жестоких проблем нашей страны, мои чувства не значат совсем ничего, ведь так? Но у меня нет Вашего имени и Ваших средств для того, чтобы исправить ошибки. Живых людей, перед которыми я бы мог загладить вину, тоже не осталось, увы. Но у Вас есть это всё — так будьте достойным того, чтобы носить новый титул. И делайте только те лишь шаги, которые не понесут ещё б
ольших рек крови.
— То есть ты... не осуждаешь то, что между двумя братьями могло возникнуть чувство любви?
— Кто я такой, чтобы кого-то судить? — получает ответ с мягкой улыбкой. — Да и не могу я сказать, что чувство любви между омегой и альфой может быть запретным, мой Император. Хоть потому, что даже если вы двое являетесь родственниками, воспитывались-то вы большинство времени далеко друг от друга, а следственно, откуда тут взяться братской привязанности? Просто статус. Просто слова. Разве нет?
Это то, что Чимин ему говорит, а Кёнги не может не восхититься рассудком этого мудрого юноши — и потому морально готовится в ближайшем времени постучать в двери Дворца Ли Чжуоня с целью забрать своё любыми путями.
Но не успевает: его родной дом сокрушает известие, что некогда Мин, а теперь Ли Юнги вследствие выкидыша теряет ребёнка. А после добивает вторым.
Принц Чжуонь мёртв, а его муж бесследно пропал.
***
—
Не трогай меня! — это Юнги не кричит, а
воет, отбрыкиваясь от своего мужа всеми доступными способами, но большой живот очень мешает, а одышка и слабость, сопутствующие поздним срокам беременности, не дают ему превосходства над огромным пьяным альфой, который хочет взять его силой прямо сейчас, словно по старой привычке. — Мне
нельзя!
— Нельзя тебе будет тогда, когда я решу, — рычит Чжуонь, нависая над ним сверху. — А сейчас я считаю, что можно.
Юнги не будет плакать. Не будет кричать, что сношение на таком позднем сроке может повредить его сыну — единственному, что у него остаётся в этой отвратительной жизни, чёрт побери, тому, кого он
уже любит так сильно, как это только возможно. Его малыш, его ребёнок, его самая огромная нежность является для него самой большой, главной ценностью в этом аду, где он хотел покончить с собой — он его любить
научился, поняв и приняв всю свою душевную боль, отодвинув в сторону принципы и эгоизм, Юнги смотрит смело всем страхам прямо в лицо и не просто будет бороться за того, кого хранит прямо под сердцем (под двумя, если быть точным), он будет
рвать за него и на убийство способен.
Никому никогда не желая оказаться в той ситуации, в которую его загнала его сука-судьба, которую он ненавидит почти столь же сильно, как брата родного, который своих обещаний
не держит.
— Думаешь, факт того, что твой близнец взошёл на престол, как-то сыграет тебе на руку, а? — осклабившись, интересуется внезапно Чжуонь, и сердце у Юнги пропускает удар, но он
не позволяет себе выдать лицом хоть толику всех тех страшных чувств, которые испытывает прямо сейчас. — Думаешь, он поможет тебе? Спасёт тебя, потому что всё ещё любит? Открою тайну тебе, дорогой, несмотря на всю твою извращённость, муж, — и Ли хмыкает громко, с издёвкой. — Если ты думаешь, что он полюбит тебя с этим шрамом, то ты ошибаешься. А если и был такой мизерный шанс, то
пузатым, — и тыкает пальцем в чужой крупный живот. — Ты никому точно не сдался.
— Если ты хоть пальцем тронешь меня, я перережу себе горло ножом, который мне дали для экстренной самообороны, как и всем омегам в этом змеином гнезде, — ровно и блёкло произносит Юнги. — И не будет у тебя ни мужа, ни сына.
— Заведу себе новых, — хмыкает альфа, впрочем, каждую его эмоцию считывая.
— Без проблем, — и в это мгновение омега раскрывает себя муженьку как человека, который уже настолько отчаялся, что ему абсолютно плевать: нож в его руке появляется быстро, движение крайне умелое, а рука не дрожит даже — Чжуонь только и успевает, что громко и грязно ругнуться, выбивая лезвие из чужих тонких рук, а потом, грозно рыча, отходит назад, к самому выходу из покоев супруга и, склонив к плечу могучую голову, только цедит:
— Я тебе отомщу.
— Месть омеге, слабому полу, любимому мужу, который под сердцем носит твоего сына — что может быть лучше, не так ли? — ледяным тоном интересуется некогда омега династии Мин, без страха глядя Чжуоню прямо в лицо. Тот замирает, ошарашенный подобными словами, кажется, до самого своего прогнившего сердца, а потом грязно плюёт на порог чужой комнаты, чтобы, вскинув лицо, горящее красным от злости, вдруг выдать:
— Месть падали, змее, которую пригрел на груди, не поддающейся воспитанию сволочи — вот, что действительно сладко. И я тебе отомщу.
— Я не ребёнок и не животное, чтобы меня кто-то воспитывал, — спокойно отвечает Юнги.
— Знаешь, что делают с жеребцами, которые не поддаются заездке? — интересуется Ли. — Их режут, Юнги.
— Ты не дал этому случиться вот только что. Почему же сейчас угрожаешь расправой?
— А кто сказал, что речь о тебе? — улыбается альфа. — Твоё воспитание — это не твоя вина, дорогой мой супруг. Оплошал здесь другой человек, — и на этих словах выходит прочь, оставляя омегу потрясённо восседать прямо на шёлковых простынях, сжимая руками большой круглый живот, где, он знает, растёт тот человек, что сокрушит эту деспотичную сволочь, которая всю жизнь ему отравила своим существом.
И всё равно Юнги не может отделаться от мысли о том, что даже Чжуоня он не ненавидит так сильно, как ненавидит кого-то другого — того, кто знал, куда его отдают; того, кто обещал защитить, но не сдержал ни единого слова, а сейчас взошёл себе на престол, как ни в чём не бывало, и даже ни разу визитом не посетил того, кому говорил столько прекраснейших слов в своё время, кому говорил, что сердце вторым бьётся под рёбрами.
Но, с другой стороны, в Мин Юнги всегда было достаточно упёртости и определённой строптивости, чтобы суметь превозмочь те испытания, которые ему подкидывает судьба его чёрная. И пусть не стоит в ушах больше перезвон сладких арф, нет в груди ничего, кроме боли гнетущей да сердца, которое едва-едва теплится, он обрёл новый смысл для того, чтоб не сдаваться, бороться и противостоять тому, с кем жизнь свела — его сын, он верит, будет самой лучшей наградой за боль, лучшим — за неё же — возмездием, и он его будет беречь. Он его сохранит.
...Но когда уже вечером, воя от боли утраты, прижимает к груди окровавленный труп дорогого сердцу Панчока — того, кто с ним столько всего пережил, того, кто умер за него и кто был с ним до конца, а его люди Ли вбросили в комнату, словно забитый рисом мешок, ощущает одно. Юнги, чувствуя, как по щекам бегут горячие слёзы, испытывает новый острый виток гнилого презрения в адрес того, с кем его породнила судьба, и новый — ослепительно-чёрный — в адрес того, с кем она его
породила.
Если бы
Император Кёнги сдержал хоть одно своё обещание, Панчок был бы жив.
Если бы
Император Кёнги знал цену тому, что вырывается из его поганого рта, Юнги бы не остался один.
Если бы
Император Кёнги попытался предпринять хоть что-то, чтобы спасти того, кого, по его же словам, он так сильно любил, его близнец бы не захлёбывался в собственном вое, чувствуя, как душу стискивает клещами отчаяния, и слыша в голове только одно.
«Знаешь, что делают с жеребцами, которые не поддаются заездке? Их режут, Юнги. Твоё воспитание — это не твоя вина, дорогой мой супруг. Оплошал здесь другой человек».
