Высокий ум

      У самых колен тешится тихий шелест довольных, упитанных солнечными лучами растений, бьющихся листьями друг о друга. Яркие гортензии, молодые астры, отливающие золотом, утончённые и пышные гипоэстесы — небольшие растения, заполонившие низы не скромной, но и не слишком размашистой стеклянной оранжереи. Тёплый, малиново-пурпурный закат наслаждается последними минутами дня, глядя, как солнечные зайчики причудливо отскакивают от бело-зелёных листиков, падая на сухую мраморную плитку.       Горная оранжерея — их особое, секретное родное местечко, возведённое трудами сестры. Туда заглядывают каждый из членов семьи: кто-то подумать, кто-то поплакать, а кто-то — состроить ужасные козни. Но как бы то ни было, она была и есть их собственная реликвия, приносящая умиротворение в любое время года.       Глянцевые листья грубо бьются об острый, аккуратный силуэт, ласково проходясь по ледяной, бледной и худой руке, чуть ли не посиневшей от просвечивающих вен, и свиду молодой мужчина ровной и чёткой походкой проходит в сад, останавливаясь нога-к-ноге в ожидании приглашения пройти. Одет аристократично, как с иголочки: тонкий готический фрак с такими же брюками, и все, конечно же, не без винтажной окантовки уголков, со светло-красной рубашкой в горизонтальную белую полоску под фраком. Худой, жутковатого вида господин с густыми, чёрными, как смоль, волосами средней длины, зализанными к левому плечу объёмным изгибом, а ногти его походили на когти: чёрные, крепкие, а взгляд холодный, боевой. Только глаз один совсем не шевелился: слепой, задымленный, бездушный. Правый же — пылал кровавым заревом, твёрдым рубиновым оттенком. Гость не одёргивает руку, не поводит и острым ушком, задевая влажные цветы, сразу же обращая взор на дальний угол теплицы: там, едва различимо журча слабым потоком воды из лейки, запряталась незаметная женская фигура. Дама, несомненно, сама по себе приметная: такие же густые, пушистые, длинные и волнистые огненно-рыжие волосы, тонкие руки с небольшим бесцветным маникюром, несколько пышное телосложение, никак не прячущее её «песочные часы». Однако вот она одета в удлинённую ночнушку, чуть похожую на кимоно, а она, блестящая и глянцевая мало того, что изумрудно-зелёная, так ещё и с изображениями разных лилий и других аккуратных цветов по всему одеянию. В свободном наряде женщина уселась на колени, своими тонкими пальцами перебирая лепестки едва расцвётших маргариток. — Здравствуй, Лисица. — Тёплый драматический баритон режет тишину уютного вечера, и мужчина слегка кланяется сестре. Лисицей он зовёт её ещё с далёкого юношества, так приелось из-за характера и рыжих волос. — Здравствуй, братец. — Даже не повернувшись, с лёгкой ухмылкой мягко вещает девушка, тешась излюбленной вежливости и точности гостя. — Ты снова ждёшь, пока тебя пропустят в место без дверей? — она пускает лёгкий смешок. — Садись и налей немного вина, я почти закончила с этими малышками.       И господин, слегка нахмурив брови в недоумении, слушается. Ровным ходом добирается до искусно тёсанных, белоснежных, обитых цветочной тканью винтажных старых кресел, — у тех даже местами плешь, а то и краска трещинами шла, — явно крайне дорогих, но века эдак три назад. С креслами — такой же витиеватый диван, кажется, со спинки поросший плющом или виноградником, а рядом гордый небольшой кофейный столик под тот же фасон, со стеклом. На нём и взгромоздилась заветная бутылка красного полусухого.       Мужчина чуть торопясь, но аккуратно и плавно, словно бы даже с заботой, подбирает бутыль сотворённого сестрой вина, разливает по полбокала, несколько нервно, но усаживается на кресло, аристократично прихватив меж пальцев бокал. И ждёт. А дама и не спешит присоединяться. — Ты пришёл с какими-то новостями, дорогой? — всё тем же нежным тоном, журчащим в окружении прелестных цветов, вопрошает, чуть склонив голову в сторону собеседника, но никак не оторвавшись от садовнической рутины.       Гость замялся, нахмурился и даже немного поник: его лицо стало даже серьёзнее, чем на входе. Омрачённый чем-то, он недовольно фыркает, пряча взгляд в глубине крохотных лепестков каких-то обычных сорняков, которые его сестрица сочла столь же красивыми, как другие цветы. Молодой человек нерешительно, с сожалением вздыхает, прежде чем всё же ответить. — Началась война, Венера. Ещё одна.       И Лисица вздрагивает, словно за хвост укушенная. — Ещё одна?! Вторая по счёту война?! — она почти кричит, напуганная, разбитая, ошарашенная, подскакивает, оставив последний неухоженный росток и выпучив глаза подаётся к брату, хватаясь за спинку дивана.       Парень слегка кивает, глядя в пол. Ничего более сказать и не выходит. А сестра в мгновение ока пустеет, отчаивается, падает на диван, за голову хватается — но не то что бы боится, не то что бы спешит прятаться, да и ведёт себя так, будто лишь дорогую вазу разбила. — Как ты это допустил, Марс? — отречённо, с тоской и обидой спрашивает. — Как так вышло? — садится, опуская плечи и закрывая лицо, томно охает, грустно повествуя. — Отец ещё не вышел… Человеческие войны в начале девятнадцатого века сломали его, братец. Прошло больше века, и он никогда не оставался у себя на столь долгое время. Если он узнает… Если он выйдет сейчас, если он… — Девушка тяжело сглатывает, раздражённо покачивая головой, переживающе щурясь и частенько запинаясь. — Я волнуюсь. Отец нужен нам, Марс. Без него семья будто бы рушится изнутри, и я действительно этого боюсь. — Она говорит неспешно, грустно, вскоре добирается тонкой рукой до вина, медленно его попивая, сведя рыжие брови в стороны, с сожалением. — Мы все всё ещё те же, брат. Мы без него — дети. А он без нас — одинокий старик, запертый на своей планете.       Мужчина украдкой отпивает изысканное вино, терпеливо выслушивая ярко эмоционально окрашенный монолог сестры. Тихо дышит, что-то долго-долго додумывая, полируя до совершенства. Но как итог — приопускает плечи и с честностью сдаётся. Фыркает раздражённо куда-то в сторону, сжимает с болью бокал — но то на деле лишь едва-едва, совсем без настоящей силы, ставит его на стол и задумчиво смотрит сквозь опалённое закатом стекло на бесконечные пригорные ландшафты. — Я знаю, сестра. Я ничего не мог поменять. Остаётся только надеяться, что он об этом не узнает. Je suis désolé, Венера. Je suis vraiment désolé.*       Женщина в последний раз опускает взор, склонив голову. Устало ей качает, изящно устраиваясь на диване, и вновь поводит бровью, с трепетом вопрошая, лелея крохотную надежду. Ей хочется держаться. Ей очень хочется подать пример. — Это все новости, которые ты пришёл поведать, дорогой? — Изысканный меццо-сопрано теплится в её горле, борясь с низким и грустным тоном. — Лишь только подумывал о них с тобой поговорить, Лиса. О нашей самой большой ошибке, — Марс укладывает костлявые руки друг на друга, на бедро. — О людях и им подобающем.       Дама чуть заинтересованно кивает, фыркнув. — Меня одолевают мерзкие, далёкие от идеалов чувства. Вся их небрежность, глупость, простофильство, от государств до каждой мелкой особи — всё столь несовершенно и гнило, всё пагубно и отвратительно порочно. Их войны, споры, impiété*… Всё это, как бы ни было прискорбно, порождает во мне сходные им, низменные и постыдно простые эмоции.       Венера кратко, добродушно посмеивается, с паузой ему в ответ ласково улыбается. — Ты зол и разочарован, братец. Тебя одолевает отвращение, не так ли? — девушка наконец расслабляется, равнодушно облокотившись на подлокотник старого дивана. — И всё же, — она вновь недолго молчит, — они — наш смысл жизни. Наше лучшее творение, какими бы ни были его последствия. Они — ветви крохотного ростка, проросшего благодаря всем нам. Мы взращивали по крупицам их вид, их разум — всё по нашему примеру и подобию. Мы дали им наш язык, наши лица. А значит их глупость, mon cher frérot*, тоже наша. — Слова сопровождает лёгкая улыбка, капельку надменная, но всё ещё родная.       Мужчина гневно фыркает, отворачивая голову — не смеет грубить, да и противопоставить нечего. — Я не хочу уподобляться старшему брату, Венера. Не хочу тратить силы на ненависть и другие животные нравы. — Твой брат… — Лисица смеётся уже задорно, слегка дрожа от смеха в плечах. — Животное только лишь внешне. Он гениальный техник, и знаешь что ещё? Он ненавидит их, но не боится стать подобным им, дорогой. Tu comprends? * За отвращением твоим таится страх, за страхом — злость, но точно не на них. Я знаю, что ты боишься разочаровать отца, но знал бы ты, как это непросто! — дама заливается совсем задорным смехом, стихающим в тёплую и добрую улыбку, с которой она зарывается взором в те же родные цветы и клумбы. Взглядом задерживается на единственном поникшем цветке подснежника, и пристальным вниманием невольно заставляет взглянуть на него и брата. — Отец гордится нами. И всегда будет. Перестань бояться людей, Марс, они уже много-много веков, как не кусаются. Мы даровали им жизнь… Как и всей планете. И отец всё это собственными глазами видел. Смотри, — шепчет украдкой, обращая внимание повторно, и сделав глубокий вдох, медленно прикрывает глаза. Цветок осторожно поднимает бутон, расправляет, словно перья, маленькие лепестки — он оживает, наслаждаясь новой жизнью, упиваясь данной энергией. А Венера влюблённо улыбается, глядя на маленькое, неподвижное создание. — Он знает, на что мы способны и что уже сделали. Тебе не нужно спешить за его одобрением и пытаться быть лучшим из нас.       Гость морщит лицо, злобно фыркает и долго выдыхает. Но смиряется. Долго смотрит в бокал вина, выглядывая собственное отражение, и узнает в нём, право, всё людское. И скулы, и глаза, и губы. И даже мелкие морщинки злобы, победившие бледную, худую физиономию, яростно старавшуюся оставаться навечно лишь холодной. Отличались, наверное, только пугающие, искорёженные зубья, делавшие его рот похожим на пасть, усыпанную жуткими острыми клыками. Уродливая метка, подобная страху. Бремя, сулящее богу войны, и эту пасть он уже никогда не снимет.