"Поедим сегодня курочку?"

Тик-так. Тик-так. Часы в аудитории тикают настолько громко, что даже прорываются в мысли Чангюна. Тик-так. Тик-так. Первая мысль проскакивает мимо его сознания, оставив после себя лишь неудовлетворение от невозможности её поймать — она уже успела убежать в далёкие края; вторую удаётся поймать с бóльшим успехом, только теперь уже сам Чангюн мотает головой в стороны, пытаясь от неё избавиться. Тик-так. Тик-так. В его мозге — каша из слов профессора, вещающего чётко поставленным голосом какие-то слова по какой-то теме, смысл которой Чангюн не уловил — он слишком был занят рассуждениями о вчерашней программе, что вчера увидел по телевизору. Что-то острое впивается в рёбра, и Чангюн от неожиданной боли вздрагивает и переводит взгляд в сторону локтя, видя перед собой Чжухона — лучшего друга, с которым они познакомились ещё на первом курсе. Он забавно показывает «хорош плавать в своих мыслях», глазами показывает на преподавателя, намекая, что конспект списать не даст. Чангюн тихо фыркает, будто бы Чжухон не сдастся после купленной порции манду (корейские пельмени) в одном из его любимых ресторанов, — но всё равно начинает записывать лекцию, точнее, её середину. Звук пишущей ручки теперь заменяет мерзкое тиканье часов: Чангюн всё также думает о своём с периодическим успехом успевая записать небольшую часть мыслей профессора. Интересно, кто же его соулмейт?.. Левую и правую руку защипало, будто бы напоминая, почему он прячет слова своей родственной души под бинтами. — Студент Им, повторите, пожалуйста, что я только что рассказывал. Тишина. В аудитории — тишина, что Чангюн не замечает из-за слишком пристального взгляда на рукава своего красного кардигана, хотя мыслями находится в том, что под этим самым кардиганом скрыто. — Мистер Им? Чангюн в очередной раз за сегодня вздрагивает — теперь от того, что слышит своё имя, которое эхом разносится по затихшей аудитории. — А? — Телом вы здесь, но душой — где-то там, — преподаватель неодобрительно качает головой. — Расскажите, пожалуйста, о чём я говорил последние десять минут. Он слышит слова, но не понимает их суть, не понимает смысл заданного вопроса. — Что?.. — Повторите, пожалуйста… Тик-так. Время лекции вышло, и на всё здание университета звучит мелодия, означающая лишь одно: они свободны на эти десять минут перед следующей по расписанию лекцией; Чангюн облегчённо выдыхает: возможно, ему даже не придётся исправлять двойку, полученную из-за мыслей о словах вчерашнего диктора. — Что ж… на сегодня всё, всем спасибо за внимание, — профессор хлопает в ладоши, последний раз бросает взгляд на одного из своих нерадивых студентов, и отходит за преподавательский стол. Одногруппники начинают собираться, складывая ручки, тетради и учебники в сумки и портфели, и Чангюн невольно застывает, натыкаясь взглядом на бинты на своей левой руке, когда сбрасывает не пригодившуюся ему сегодня тетрадку. — У каждого в этом мире есть родственная душа — соуйлмейт, и, по законам этого мира, у каждого человека на руках есть слова их соулмейтов: на левой — самые первые, сказанные при первой встрече; на правой — последние, печальные и разбивающие сердце каждому из нас, когда мы их видим перед собой. — Ты что, снова над чем-то задумался? — звонкий смех Чжухона выдёргивает из очередного повтора передачи в его голове; Чангюн смотрит на друга взглядом, не выражающего ничего, кроме задумчивости. — Не поделишься, над чем ты так усердно мыслил, что аж чуть дырку в профессоре Ким не продырявил? — Но ведь из каждого правила есть исключения, верно? Чангюн отрицательно мотает головой и улыбается, видя надутые губы своего хёна — Чжухон был старше его физически, чего нельзя было сказать про возраст психологический. — Бука, — вешая рюкзак на одно плечо, обиженно тянет Чжухон и начинает спускаться по лестнице; Чангюн идёт следом, слыша слишком отчётливое тиканье часов даже в этой какафонии из звуков ткани и бумаги. Тик-так. Тик-так. Ступенька, ещё одна, другая. Чангюн спускается, видя лишь спину своего хёна в чёрной футболке, и пропускает момент, когда Чжухон останавливается — Чангюн натыкается прямо на расписание мирового тура любимой группы Чжухона, начало которого было в Сеуле. — Ай!.. — ладошка оказывается прямо у ушибленного лба. — Что там такое? — Это же… — Что? — Чангюн выглядывает из-за широкого плеча своего хёна и также как и тот замирает: в середине аудитории находился Ли Минхёк — местная звезда университета, о существовании которого знали буквально все — от студентов, появляющихся на пары раз в несколько месяцев, до преподавателей, не читающих у курса Минхёка ни одного предмета. — Это же твой краш, Гюн… — шёпот кажется криком в тишине застывшей аудитории. — Ай, за что бьёшь-то? Больно же… — Чжухон потирает ушибленное плечо и в очередной раз за день обиженно дует губы, смотря прямо на друга. — Скажи ещё громче, чтобы услышали все, — Чангюн недовольно хмурит брови и глаза, но проигрывает игру в контроль эмоций когда видит улыбку, направленную прямо на него — яркую, широкую, беззаботную. Чангюн не знает, как человек может буквально светиться — но он всё равно видит, как Минхёк не идёт — летит к своему месту; от заряда энергией хочется петь, а от того, насколько улыбка Минхёка счастливая, хочется смеяться самому. Неудивительно, что в этого парня были влюблены все и даже чуть больше — отличник, музыкант, художник; Минхёк — солнце не просто этого здания и этого университета, он солнце всего Сеула, что греет своим присутствием даже в самые холодные и дождливые дни. — Слушай, разве не о нём ходят слухи, что он?.. — Тихо ты, он же услышит… Чангюн не поворачивается на звук шёпота, что должен быть тихим, но на самом деле — громче грома; он продолжает смотреть на Минхёка, теперь сидящего за столом, ногой отбивая лишь ему известный ритм песни, играющей в наушниках, и лежащего на худых руках, сложенных на деревянной поверхности. Каждый раз, когда Чангюн видит Минхёка, к влюблённости приходит ещё и восхищение — он так давно пытается научиться не обращать внимания на то, что у него написано на обоих руках, но почему-то с каждым разом его лишь сильнее это волнует, — тогда как о Минхёке столько лет ходят самые различные слухи, на которые тот отвечает лишь улыбкой — той самой: яркой, широкой, беззаботной. Тихий вздох. Минхёк закрывает глаза и перестаёт отбивать ритм, задремав, а Чангюн еле сдерживает желание, зудом проносящееся по пальцам. Он хочет подойти, сесть напротив и смотреть как этот человек-солнце тихонько спит, как у него немного вздымается грудь от спокойного дыхания; Чангюну хочется подойти и поправить длинную чёлку тёплого блонда, но… Тик-так. Чангюн слышит тиканье часов и ощущает болезненное жжение в пальцах, каким-то образом переместившееся ещё и на надписи на руках. — Пошли, — Чангюн обходит Чжухона и спускается вниз по лестнице, перепрыгивая несколько ступенек за раз. — Гюн… Ему хочется остаться здесь подольше, но противный голос здравого смысла, так любящий окунать его в ледяную воду жестокой реальности, напоминает: Минхёк улыбается так всем — и другим студентам, и тем, кого видит впервые, и сплетникам, что шепчут у него за спиной, надеясь, что тот не слышит. Чангюн хватается за сердце — то почему-то разрывается, хотя лишь пару секунд назад готово было пробить бедную грудную клетку одним лишь своим стуком; Чангюн выходит из аудитории и заходит за угол, зная, что за ним идёт Чжухон — тот всегда смотрит грустно и пытается подбодрить, говоря, чтобы он не расстраивался, но какой в этом смысл, если по итогу ему до Минхёка — как от Земли до Марса?

***

Стук металлическими палочками по пластиковому подносу с едой. Чангюн жуёт рис, но не чувствует его вкуса — на языке лишь горечь от своих же мыслей, поселившихся там со вчерашнего вечера и почему-то абсолютно не желающих уходить. На ложке оказывается небольшое количество супа, которое Чангюн тут же съедает. — …Можете побольше объяснить, пожалуйста, кто такие «Пустые»? — Да, конечно, — приятный уху голос вещает с экрана телевизора, заставляя продолжать слушать, не отрываясь. — «Пустые» — это те, у кого на руках нет слов их соулмейтов. И зачастую такие люди либо не имеют родственных душ, либо же они их никогда не встретят; оба варианта безумно грустные и разбивают сердце. Разбивают сердце, как же. Что-то оно не сильно трещит по швам, когда эти же сочувствующие люди обсуждают Минхёка или других тех, у кого, как им кажется, нет тех самых заветных слов. Слишком громкий «дзынь» об металлическую миску заставляют Чангюна очнуться. Он вздыхает, понимая, что съел уже половину своей порции, но почему-то сытости не чувствует совершенно; вздыхает, видя бинты, скрывающие его, точнее — его соулмейта, слова. По сути, он ничем не отличается от тех же «Пустых», или как таких людей называют — отличие лишь в том, что он знает о существовании своей родственной души, а тот… Как трактовать «поедим сегодня курочку» в качестве первых слов, а в качестве последних — «прости, что обознался»? Что он знает о его существовании? И что с этой информацией делать — танцевать от радости, или же плакать от знания, что по итогу ничего не выйдет и они даже не познакомятся? Левую руку начинает жжечь, будто бы подтверждая, что второй вариант развития событий более вероятен, чем первый — последнее, что Чангюну хочется, так это плясать. Палочки падают на поднос резко, громко и неожиданно — Чангюн и сам не ожидал от себя такого, но от его размышлений о своём прекрасном будущем аппетит пропал — даже пить не хочется, лишь лечь где-нибудь и свернуться клубочком, не показываясь никому, кроме Чжухона. Ещё один вздох — почему у его единственного друга занятия в другом корпусе именно сейчас? Одно сплошное расстройство. Чангюн поднимается со своего места и уже берёт в руки поднос, чтобы отнести его туда, где обычно принимают грязную посуду, как тут чувствует что-то влажное и горячее на его белой футболке в районе сердца. — Ой! — парень напротив закрывает руками рот. — Божечки, прости, пожалуйста, мне очень жаль… — он быстро достаёт из кармана такого же, как и у Чангюна, красного объёмного кардигана пачку чистых салфеток и пытается хотя бы частично почистить одежду человека, случайно ставшего жертвой своей же задумчивости, и его — невнимательности, но всё тщётно: мокрое пятно уже расползлось до середины живота, а рисинки, плававшие в недавно вкусной супе — прилипать с цветной надписи так, что их будет трудно отодрать. — Ничего, всё в порядке, — Чангюн натянуто улыбается из вежливости; берёт небольшой кусочек свинины и кладёт его прямо в рот: — Очень даже ничего, знаешь ли. Парень напротив чуть улыбается: — Мне правда очень жаль… хочешь, куплю тебе точно такую же футболку? Здесь недалеко есть магазин одежды… — Кихён! — к ним подбегает какой-то ещё парень, накачанный и чуть выше Чангюна, но с улыбкой до ушей, заставляющей и самому улыбаться. — Ой… — тот замирает, видя полную картину и чешет голову в задумчивости. — Всё правда в порядке. Я пойду, — Чангюн кланяется и улыбается уже чуть более искренне, хоть и всё ещё грустно и устало; кивает, когда Кихён одними губами шепчет «мне правда жаль» и уходит, оставляя свой обед и чувство того, что их одинаковые с Кихёном кардиганы ему ещё как-то аукнется, позади. В туалете не очень много людей, но всё равно все почему-то замечают мокрое пятно на его футболке и показывают пальцем, считая, что владелец пострадавшего изделия не знает о конфузе; Чангюн пытается скрыть пятно, просто застегнув кардиган на пуговицы, но по итогу всё становится лишь только хуже — две единственные пуговицы будто бы специально пришиты именно снизу, подчёркивая и акцентируя внимание на чужой еде. Уставший вздох — ещё немного, и Чангюн завоет от досады. Тик-так. Чангюн смотрит в зеркало, и ему приходит идея. Сумасшедшая и не самая лучшая, но это уж лучше того, чтобы ходить с пятном на футболке или вообще полуголым. Он снимает кардиган, затем — осторожно, чтобы не запачкать волосы, снимает футболку и чуть споласкивает её под струёй холодной воды, проклиная отсутствие тёплой воды уже которую неделю подряд из-за какой-то аварии. Бинты на обеих руках намокают и противно прилипают к коже. Чангюн начинает видеть две фразы, с которыми связаны слишком много загонов в его голове, и начинает отстирывать еду более зло, надеясь закончить как можно быстрее; он подставляет свою одежду под сушилку и тщательно перебирает ткань, молясь, что за эти несколько минут она успеет хотя бы немного высохнуть.

***

Последний звонок. Чангюн не может поверить, что он всё же пережил оставшиеся лекции и даже способен дышать; он собирает все свои вещи, глазами провожая тень Чжухона, сидящего сейчас в другом корпусе, и набрасывает свой рюкзак на плечо, прощаясь со всеми. В наушниках — песня, подходящая погоде и сезону, но не его настроению, а на теле — всё ещё влажная футболка, не успевшая какого-то чёрта высохнуть даже спустя столько времени, — благо хоть белые линии под красной тканью кардигана не сильно испортились и их не пришлось перевязывать. В правой руке — вибрация. Чангюн достаёт из кармана свой телефон и видит сообщение Чжухона, спрашивающего, где он сейчас; мимо проходят остальные студенты, Чангюн даже видит несколько одногруппников, но не здоровается, потому что слишком занят не видным из-за яркого солнца экрана. По руке спускается сползающий куда-то вниз рюкзак, и Чангюн просто позволяет ему упасть, регулируя яркость и набирая сообщение никак не хотящими попадать по нужным буквам. Вздрагивает, когда чувствует руку у себя на плече и то, как вторая рука вытаскивает один наушник из уха. — Поедим сегодня курочку? — парень пользуется замешательством другого и наклоняется вперёд, заглядывая в лицо, как ему кажется, друга. — О?.. Чангюн впервые видит лицо Минхёка настолько близко — ощущение, что у него сейчас сердце остановится от одного лишь чужого кофейного дыхания у себя на носе и карих глаз, брови которых — нахмурены. — Ты не Кихён?.. — Минхёк дует губы и убирает руку, второй вешая белый наушник на плечо Чангюну, что чувствует резкую потерю душевной теплоты. — У вас просто кардиганы похожи, и причёска тоже… — Минхёк достаёт из кармана джинс телефон и что-то там набирает, потом — прикладывает к уху, очевидно кому-то звоня. Чангюн понимает, что это его возможность — сказать хоть слово или как-то познакомиться, но сил не хватает даже на банальный вдох; он лишь бесконечно нервно облизывает губы и смотрит на Минхёка, наконец дозвонившегося до нужного ему абонента. — Алло, Кихён? Ты где сейчас?.. А, у фонтана? Хорошо, я буду там через пару минут. Минхёк бросает трубку, а Чангюн — попытки сделать вдох. Его краш, его тайное солнце ярко улыбается и явно готов пойти к своим друзьям. — Хорошего дня, — улыбка до ушей, взгляд с искорками и небольшой румянец на щеках дают небольшую надежду, которую Минхёк тут же разбивает своей фразой: — Прости, что обознался. Он кланяется, ждёт пару секунд ответного пожелания, но чуть хихикает, не дожидаясь его от способного лишь бессмысленно открывать рот в попытках выдавить из себя хотя бы какой-то звук Чангюна и разворачивается, убегая. Чангюн хочет схватить его за рукав рубашки и просто пожелать хорошего, нет — самого лучшего дня, но вместо этого хватает пальцами лишь воздух, превратившийся в камень за какие-то доли секунды. Запястья обеих рук жжёт так, как не жгло никогда, а в сердце образовывается дырка — ещё больше, чем обычно. Чангюн даже не представляет, как будет её закрывать и чем заполнять, ведь прямо сейчас он не способен даже стоять на ногах и остановить горячие слёзы, раскалённой лавой бегущим по щекам.