Сфинкс на подоконнике

В квартире на четвертом этаже окна грязные, с разводами. Едва ли есть смысл их мыть: свет будто не проходит через лабиринт бежевых многоэтажек Марселя. На кухне зеленые обои в цветочек, гора упаковок из забегаловок, скрипучая половица. В этих квадратных метрах мог жить любой рабочий из офиса, бедная семья, пенсионерка с тремя кошками, но в шкафах хранятся вещи, принадлежащие мне, хотя кроме пары фотографий ничто не связано со мной настоящим. На карточках дюны, синь неба, лица, веселые, счастливые лица. Пространство в небольшой квартирке сжимается, и воздух облепляет, как тягучая смола. Открываю окно, едва не задев сувенир в виде Сфинкса с подбитым носом. Часто по утрам мое тело бредет в филиал фонда Спидвагона, где за хорошую зарплату бегает по поручениям, вечером заходит в кафе напротив и возвращается на четвертый этаж. Но моя душа осталась на фотографиях. Там было столько боли, тоски, сомнений. Но тогда мы все были вместе. Когда-то мне в руки попался справочник по психиатрии (едва ли я смогу объяснить как!), где была глава про Стокгольмский синдром. Симпатия, возникающая у жертвы к агрессору и противоестественная на первый взгляд, была изучена сотнями светил науки, объяснена в толстом фолианте. Связь, возникшая между нами всеми в Путешествии, логичная по своей природе, никогда не соберется не то что в текст учебника по психиатрии, а даже в слова моего путанного рассказа. Джотаро приехал без предупреждения. Он стал чуть выше, спокойнее. В баре мы выпили пару-тройку рюмок, начали вспоминать былое. Мы оба ждали повода проговорить ту вереницу воспоминаний, да оборвали нитку так и не начавшегося разговора. Я не смог разобрать, где кончается Сингапур и начинается Египет, где заплетенные волосы Абдула превращаются в непослушную челку Какеина, где щелчок фотоаппарата стал ревом самолета во Францию. - Пусть мертвецы останутся мертвецами, - Джотаро сделал затяжку, - прости, я не умею говорить красиво. - Я тоже, дружище. Вот только мертвые живее всех живых, Джозеф, по рассказам внука, все медленнее ходит, Джотаро стал старше, и я уже не знаю, можно ли мне говорить ему "дружище". Следующим утром Куджо засобирался обратно. Вместо прощания его по-старчески опущенные плечи цепляют вешалку, в глазах плещется таинственная синева: душой он уже уехал из холодной, серой, крикливой, как он сам сказал, Франции. - Я ходил к психологу. Молчу. - С такими вещами помогает справиться время, но выговориться кому-то нужно. Он беспомощно мнется на пороге. Знает ли Джотаро, каково это, когда слова гаснут в телефонном проводе, и изматывающая тяжесть становится плаксивым набором звуков? Не знает, ведь ни разу не звонил мне первым. Парень хлопает по карманам, достает измятую открытку. "От Джозефа," говорит он. На открытке трясущимися цифрами выведен 1977 год. - Спасибо, не хочешь, чтобы я провел тебя до аэропорта? - Не стоит, есть еще пара дел в фонде. Бывай, Польнарефф. Он жмет руку, быстро исчезает на лестничной площадке. Тру подушечкой пальца неправильные цифры, и чувствую, как внутри что-то тонкое с треском рвется. - Пережить бы эту весну. Но в доме звенящая тишина. Из родительского дома я привез тяжелый кожаный дневник. Позолоченное тиснение напоминает арабский мотив, некоторые завитки стерлись от старости. Здесь неплохо смотрелись бы воспоминания, пусть выведенные неважным почерком. Потом появилась идея вести записи об окружающей жизни - своеобразная терапия. Он перекочевал на верхнюю полку. Когда-нибудь я запишу все, что говорил и видел. напишу, что закат в Марселе почти такой же, как и в Индии. Там будут строки о темных, будто кофейная гуща, глазах Абдула, я словно стенограф передам всю незначительную болтовню с Какеином. Когда-нибудь в этом дневнике оживет смех Джотаро, и Джозеф никогда не постареет. Когда-нибудь. Лето в этом году жаркое, Марево опускается на реки, с уличных рынков доносятся обрывки фраз. Рядом со мной высокая шатенка со сверкающими голубыми глазами. Ее губы со вкусом гигиенической помады улыбаются с материнской нежностью. Голову кружит, и где-то всплывает запах цветущей вишни. - Сколько бед пережила эта река не сосчитать, но она остается прежней. Тебе не кажется это чем-то удивительным? - Едва ли это удивительнее тебя, милая. Ее взгляд из-под опущенных ресниц светится радостью, и выглядит девушка действительно прекрасно, но мысль о реке занимала меня даже ночью, когда бархат кожи блестел в лунных бликах, проникавших в квартиру на четвертом этаже. Сквозь сон поток воды, унесший тысячи воспоминаний, разрушает стены, захлестывает мое тело; в первые секунды свежий воздух приносит ароматы сирени, и тут же холодная жидкость перекрывает дыхательные пути, комом застревает в горле. Девушка спит с блаженной улыбкой на опухших от поцелуев губах, пока я задыхаюсь в проклятых обоях в цветочек и речной тине. Едва не упав с кровати, цепляюсь за тумбочку и на полусогнутых ногах пытаюсь дойти до окна. Шатенка сонно возится, приподнимается на локте. Бурная река не уносит девушку прочь, вода не наполняет ее легкие. - Поль, ты плачешь? Утром не чувствую вкус гигиенической помады, чужой одежды в квартире нет, половина кровати остыла. Больше те прекрасные голубые глаза я не видел. Нет, милая, ничто не способно остаться прежним. Постепенно жизнь входит в привычную колею. Упаковки из забегаловок больше не скапливаются в просаленную гору бумаги и пластика, обои переклеены. Только дневник и сфинкс остались на своих местах. Все проходит рано или поздно, но даже если рана перестает кровоточить, шрам неровным швом соединяет кожу. От этого лоскутного шитья душа рисковала обратиться в лохмотья, если бы время не продолжило свое неумолимое движение. Земной шар продолжает крутиться, день сменяет ночь - мир не стал прекрасным, он вернулся в нормальное состояние. Пожалуй, лучшего я и представить не мог. Вечером в квартире раздался звонок. Мой голос прозвучал спокойно, когда на том конце провода поздоровался Джотаро, и после недолгой беседы он приступил к делу. Серьезно, тихо рассказывал о связи итальянской мафии и стрелы, и, шумно выдохнув, с затаенной надеждой спросил: - Польнарефф? Ты присоединишься ко мне? Сфинкс с подбитым носом никогда не покрывался пылью, даже когда комната напоминала свалку. В нем будто остался крошечный элемент магии оригинала, он был явно почетнее простого звания безделушки, потому что в обыкновенном сувенире не могут храниться настолько важные воспоминания. - Только если ты оплатишь билет, дружище.