Из серебра и золота

25 декабря 1914, Западный фронт Кроули поджег сигарету от огонька на кончике пальца, игнорируя колкость адского пламени в пользу кайфа никотиновой затяжки. Тишина предрассветных часов была странной и призрачной. Была у него зажигалка, вот только пару недель назад он ее потерял — и в очередной раз убедился, что от демонических чудес порой бывает до смешного мало прока. Конечно же, он это знал. У его возможностей были границы, а значит, порой вещи могли быть потеряны безвозвратно. Сломаны бесповоротно. Зажигалка ему нравилась. Это был подарок — настоящий, реальный предмет, не результат чудес и чародейства. Изделие из серебра и золота — по большей части из серебра, кроме единственной детали, узора в виде золотой змеи на одной из сторон. Она славно ложилась в ладонь, и в то же время вес ее не тяготил карман. Какой-то человек изготовил ее, используя только свою пару рук и хитренький инструментарий. Неведомый серебряных дел мастер — где-нибудь, скажем, в Париже — долго склонялся над верстаком, уделяя внимание каждой мельчайшей детали, чешуйкам на теле змеи, ее округлому изгибу, тихому скрежету механизма. А затем кое-кто другой — вовсе не человек — увидал ее, быть может, в витрине ювелирной лавки, вошел, пожелал рассмотреть. Этот некто держал зажигалку в руках, рассеянно касаясь поверхности пальцами, и думал о Кроули, а затем заказал гравировку, короткую фразу на донышке. “Для К. от А.” Это едва ли можно было назвать посланием. Или, если на то пошло, это было посланием ровно такого рода, от которого Кроули стоило бы прийти в ярость. Короткое, прохладное, почти пренебрежительное. Но с другой стороны, каким нужно быть глупцом, чтобы оставить улику серьезней, чем эта — пусть даже на чем-либо столь незначительном, как зажигалка? К тому же это был первый, единственный раз, когда ангел оставил ему хоть какой-то намек на улику. Зажигалку доставили несколько лет назад прямо к нему на квартиру, в аккуратном подарочном коробе, затянутом в алый атлас. Это было не первой попыткой Азирафеля связаться с ним после разговора о святой воде, но только в тот раз он прислал ему нечто без слов на бумаге. Больше того, это был единственный случай на памяти Кроули, когда ангел дарил ему что-либо. Не считая, конечно, его нудных лекций и ханжеских выговоров. Нет, это было неправдой, но Кроули предпочитал убеждать себя в этом — в том, что ему даже лучше без вечных упреков, обиженных вздохов и тягостного лицемерия. Когда посылку только доставили, Кроули не без труда подавил искушение просто ее растоптать — но сдержался, конечно, и все-таки вскрыл упаковку, а потом как-то нечаянно начал носить зажигалку с собой — а потом прошли годы, а он так и не расставался с подаренной вещью. Что ж, теперь ее больше с ним не было. Обстрел прекратился около часа назад, и в наступившем затишье слышалось только приглушенное движение солдат по заболоченным траншеям, да еще стоны бедняги Смита. Полевые врачи повозились с ним, сдались и махнули рукой, накачав напоследок морфином, но парень все еще был в агонии. Кроули выжидал, пока врачи двинутся дальше, чтобы спуститься следом. Он уже начинал привыкать, спустя эти пять месяцев. (Всего пять драных месяцев, по ощущениям — тысяча лет). Он не мог исцелять бедных паршивцев направо-налево, поскольку внизу чудеса такого рода не приветствовали. Но незаметно вмешаться от случая к случаю он все же мог. Он докурил папиросу и спрыгнул в окоп, к полковому лазарету, туда, где лежал умирающий Смит с алым месивом вместо ног и до пояса, с мертвенно-бледным лицом. Его зацепило одним из последних снарядов. Кроули нравился Смит. Испытывать к людям симпатию было ошибкой по определению, но в эти дни — особенно. Это всегда означало смотреть, как они умирают, а сейчас они умирали смертями, полными боли и ужаса, или напротив — плевали на смерть, выбираясь наверх из окопов и шагая вперед на нейтральную полосу, чтобы уже не вернуться. Поэтому Кроули очень старался не проникаться теплом ни к кому, и все же порой это просто случалось само, против воли. Нрав у Смита был тихим, взгляд — чистым, прямым. В чертах лица читалась мягкость. Все это, в сочетании со светло-голубыми глазами и бледным оттенком волос, само по себе не являлось причиной симпатии, но было, возможно, причиной того, почему Кроули позволял себе приоткрываться ему в разговоре. “Ты напоминаешь мне о доме”, думал он, но вслух, конечно же, не говорил. По сути, особого сходства и не было, кроме масти и мягкости, только намек. Да и это немногое он заприметил не сразу, а лишь пару недель назад, в ту ночь, когда всем им случилось собраться в столовой, или в том, что сошло за нее. Солдаты резались в карты, писали письма и грязно шутили, пили помои, заменявшие чай, обсуждали подружек и жен, оставшихся дома. Кроули тоже пытался писать — и ему это не удавалось. За последние полвека он брался за это занятие множество раз, но ни разу не смог одолеть больше нескольких строк. На этот раз он остановился еще на заглавной “А” в верхней части листа, и долго сидел, молча взирая на этот единственный знак на бумаге. Он даже не знал, о чем, собственно, хочет писать. Азирафель. Ты должен знать, что я здесь не при чем — люди отлично справляются сами. Я даже не занят ничем подобающе адским — просто смотрю, как они мрут, как мухи. Я надеюсь, что ты в порядке. Надеюсь, что ты вспоминаешь меня так же часто, как я тебя. Нет, это ложь. Я надеюсь, что ты съеден заживо мыслями обо мне, и в то же время надеюсь, что ты никогда меня не вспоминаешь. Надеюсь, что тебе жаль каждой потраченной на меня минуты, и в то же время надеюсь, что тебе вообще все равно. — И кому ты там пишешь, Кроули? — раздался голос Дикки у него из-за плеча. — Не твоего ума дело, — огрызнулся Кроули, закрывая бумагу рукой, несмотря на то, что лист оставался чистым. — Ты от него ничего не добьешься, этот ублюдок не любит болтать, — хохотнул в сторонке кто-то из солдат. — Там написано “А”, ребята. Его девочку зовут на букву “А”. Как звать-то? Анна? Анжелика? Подцепил себе француженку, а, Кроули? Дикки был из числа тех дубоголовых задир, в воспитании которых особенно преуспела школьная система Британии, и единственным сюрпризом был тот факт, что этот тип оказался на войне пехотинцем, а не офицером. Быть слишком глупым для офицерских погон означало совсем небывалую степень глупости — и действительно, вскоре после того Дикки убило дружественным огнем. — Или, может, это Арчи, или Андре? — зубоскалил тем временем Дикки, будучи на тот момент все еще совершенно живым, и заодно законченным придурком. — Сгинь, Дикки, — спокойно ответил Кроули, складывая лист бумаги и убирая в карман. А затем поднял взгляд и увидел напротив Смита, смотревшего на него в упор. В первый раз он принял это за интерес, и даже задумался мимолетно, не разыскать ли того под покровом ночи, не забыться ли где-то между горячим ртом, скользящими руками и быстрой разрядкой. И пускай это было — наверное, нет, даже точно — ужасной идеей. “Любая гавань в бурю хороша”. Но несколько недель спустя, однажды ночью, когда обстрел был особенно сильным, Смит рассказал ему о “своем” Робби, о том, что того отправили в Северную Африку, и о том, что от него не было вестей уже три месяца. Не так уж долго, но достаточно. — А у тебя? — спросил он тогда. — Остался дома… кто-нибудь особенный? Кроули с неудовольствием двинул плечом, затянулся дымом. — Да, есть один. Но ты знаешь, как это бывает. Все сложно. И нет перспективы. Нет будущего. Вот только будущее — было, оно приближалось, хотел он того или нет. И в этом будущем не имело значения, кто победит в той нелепой игре, которую им приходилось вести, потому что в конечном итоге Кроули был на стороне проигравших. Азирафель, похоже, этого не понимал, хотя мог бы. Смит рассмеялся, коротко и горько. — Конечно, нет. Не для таких, как мы. У Робби есть подружка. Хочет жениться на ней, как вернется. Он и мне советовал найти. А теперь Кроули смотрел на восковое лицо Смита в размытом сером свете нового дня. Он положил руку ему на плечо. Взгляд у того прояснился и сосредоточился на Кроули. — У меня есть письмо, — выдохнул он, накрывая ладонью нагрудный карман. — Для Робби. Отправишь? — Сам отправляй, — проворчал в ответ Кроули. Он не был создан для сочувствия и утешения, хотя за тысячелетия и научился, как раздавать горсти того и другого небольшими и тайными жестами, каждый раз настороженно поглядывая по сторонам. Он взял руку парня в свою и позволил силе сбежать с его пальцев в чужие. Это чудо было совсем незаметным, но жизнь Смита оно все-таки спасло. Кроули не сомневался, что услышит об этом при следующем отчете, и ему еще предстояло придумать убедительные враки о том, зачем ему это понадобилось. Но об этом он собирался подумать позже. На мгновение он краем глаза увидел фигуру в потрепанном черном плаще, лицо-череп под капюшоном кивнуло ему — приветственный жест одного профессионала другому — и тут же исчезло. Эта жизнь не досталась ему, не сегодня, но он всегда был поблизости, бесшумно бродил по фронтам. Кроули не обращал на него внимания. Они не вели общих дел, и Кроули знал, что когда наступит конец его собственному существованию — этот гость к нему не пожалует. Порой ему случалось видеть и других. Чаще всего ту, что в алом, но Кроули видел много сражений, и знал — куда бы ни отправлялась Война, за ней скоро последуют Голод с Чумой. Смит уснул, а Кроули продолжал сидеть рядом с ним в мрачной комнатушке лазарета, пахнувшей кровью и смертью, пока снаружи ярче разгорался день. Обстрел не повторялся, слышались разговоры солдат. Кто-то звал всех приходить за чаем, в который первым делом доливали рома из пайка. Все говорили о еде — это был неизменный предмет разговоров. Они не голодали, и все же еда была скверной, даже Кроули чувствовал это, хоть и питался всегда исключительно для развлечения. — У нас на Рождество всегда подавали индейку под клюквенным соусом, — мечтательно делился кто-то из ребят, — и сливовый пуддинг, и йоркширский. И так каждый год. — Индейку! У нас всегда была только крольчатина, — смеялся кто-то в ответ. Кроули рассеянно, против воли подумал о том, что Азирафелю бы это понравилось — сочное мясо, кисловато-терпкий соус. Он попытался вспомнить, что за обед он в последний раз делил с ангелом и когда, однако в памяти было пусто. Всего пять месяцев, но как же он устал. И вдруг откуда-то издалека послышалось нечто, напоминавшее пение. Казалось, пели на немецком. Доносились далекие крики, но вовсе не те, что стали привычными, полные паники — нет, эти крики звучали иначе. А за ними последовал смех. — Счастливого Рождества, — отчетливо произнес новый голос. Вот только звучал он до боли знакомо, и Кроули вдруг ощутил себя так, словно это ему достался удар в живот. Он не слышал этот голос с тысяча восемьсот шестьдесят второго. Не то чтобы срок в пятьдесят два года был хоть сколько-то долгим в сравнении с тысячелетиями. Им, конечно, случалось не видеться дольше, намного дольше. Просто прежде никогда ему при этом не было так тошно. А может, он просто сходил с ума в дурной бесконечности этого места и времени, бесцельно слоняясь по фронту в ожидании невнятных инфернальных директив, сводящихся к предложению сделать все хуже, и вместо этого просто следя за тем, как люди рвали друг друга на части при помощи своих блистательных изобретений. Ему уже выразили официальную благодарность снизу за газообразный хлор, который немцы применили в Ипре. Шутка — умора. Очередная жестокость, изобретенная ими без всякой помощи — ими, людьми, прекрасными и омерзительными. Очередная жестокость, которую он записал на себя, как полагается демону. — Какого дьявола там происходит? — раздался голос одного из офицеров, из тех, у кого неизбежно должна быть двойная фамилия, густые усы и настолько пижонский акцент, словно он, акцент, учился в Итоне отдельно от владельца. — Немцы предлагают перемирие на день. Рождественское чудо, не иначе, — ответил тот голос, что продолжал выжигать в груди у Кроули место, где полагалось быть сердцу. Билось оно только гипотетически, зато больно было по-настоящему. — Вот, смотрите. Вам прислали целую повозку. Наверняка там был ром — что может быть желанней для солдат, чем двойной паек рома? Он был хорош уже хотя бы тем, что перебивал вкус чая, для варки которого брали котлы от тушенки. Кроули сидел, рассеянно наблюдая за тем, как Смит дышит во сне — лицо его оставалось бледным, но грудь вздымалась и опадала спокойно, размеренно. Ему никак не удавалось заставить себя подняться и выйти наружу. Он мог так отчетливо вообразить, как сейчас выглядит ангел, одетый, как все они, в тускло-зеленое, может быть — с красным крестом армейского медика на белой повязке, с фуражкой под мышкой. Солнце поднималось над окопами, и волосы Азирафеля, должно быть, сияли совсем невыносимой белизной. И не было ярче него ничего на всем поле боя. И не было в целом мире. — Чертовски странные дела, — проворчал офицер. — Мне кажется, парни нуждаются в этом, сэр, — ответил Азирафель с ощутимым нажимом в голосе. — Да, разумеется, — отозвался офицер слегка оглушенным тоном человека, застигнутого властью ангельского убеждения. — Они хорошие ребята, — продолжил Азирафель, и Кроули ощутил даже на расстоянии, как сам вдруг начинает верить в это. Все они были славными людьми, даже подонки, которые били детей, и воровали у товарищей, и творили любой из тысячи прочих грехов. Он не позволил себе чересчур задаваться вопросом, почему этот дар убеждения не был использован в залах военных советов Британии или Германии, почему Азирафель не нашептывал речи о мире и врожденной людской доброте на ухо кайзеру Вильгельму или глупцам в британском верховном командовании. — Сегодня день Рождества, лучший день для мира. С той стороны нейтральной полосы раздавались ничуть не враждебные выкрики, и кое-кто из англичан уже начинал отвечать. — Фрицы, фрицы, не стреляйте! — услышал он чей-то возглас, за которым последовал общий хохот. — Что ж, я пойду, — послышался голос ангела, и это заставило Кроули сбросить оцепенение, подняться и выйти из лазарета. Он увидел, как светловолосый затылок Азирафеля удаляется прочь по траншее, и двинулся следом, уже не вслушиваясь в последние слова офицера у него за спиной, и свернул на развилке траншеи, и снова свернул, но ангел уже исчез. Кроули мог бы найти его, если бы только хотел. Он бы мог дотянуться до Азирафеля сознанием, словно рукой, отыскать его и отправиться следом, как чертов почтовый голубь, летящий домой. Всегда рвущийся к дому, никогда его не достигающий. Но тогда им бы пришлось обсуждать, чем занимались их стороны на войне, и чем не занимались. Ему так не хотелось увидеть, как радость в сияющем взгляде Азирафеля померкнет и сменится на осуждение. А он не сомневался, что все будет именно так, потому что так было всегда. — Ты слышал? Перемирие! — крикнул ему, задыхаясь, бежавший куда-то солдат. Кроули бросил ему в ответ что-то бессмысленное, прислонился к мешкам с песком и с силой провел ладонью под стеклами темных очков. И вдруг в топкой земле, поддетой носком сапога, что-то тускло блеснуло сквозь грязь. Движимый странным порывом, он наклонился, коснулся предмета пальцами, поднял на свет. Это была зажигалка. Кроули провел по ней ладонью, и зажигалка вновь сделалась чистой и отполированной, новой, как в тот первый день, когда он извлек ее из посылки. Золото и серебро сияли в ярких утренних лучах. Он перевернул ее, чтобы прочесть гравировку, огладить слова большим пальцем. Единственный видимый след. Он вернул зажигалку в карман, развернулся и зашагал по траншее назад под солдатское пение.