Така улыбался.

Ишимару всегда надеялся расколоть ту ледяную оболочку, которая окружала Мацуду. С недавних пор, похоже, она не просто подёрнулась трещинами — она растаяла полностью. Ясукэ был мягок и ласков, словно котёнок. Он трогательно улыбался, он лез к Киотаке с объятиями и оставлял на его щеках — подозрительно близко к губам — невесомые поцелуи. Он хватал его за руку, переплетая пальцы, щёчкой очаровательно тёрся о чужое запястье. На его лице светилось любвеобильное выражение и не спадало почти… Казалось, с Мацудой произошла именно такая перемена, которую Така всегда хотел увидеть. Казалось, тот всё-таки позволил льду своей души растаять. Проблема была одна. Это был не Мацуда. Ишимару вежливо-нежно улыбался ему, отвечал взаимностью на чужие ласки, днями сидел у чужой постели и широкой ладонью аккуратно оглаживал взлохмаченные тёмные волосы, чувствуя исходящий от невролога жар (по всем врачебным показаниям — плохо совместимый с жизнью). Мацуде в его состоянии сложно было заметить горечь где-то в глубине алых глаз. Така сжимал его руку и думал: не так он хотел смягчить чужую колкость. Он хотел сделать это самостоятельно, своим безгранично-солнечным теплом… Болезненное, лихорадочное тепло Ясукэ было неестественным и обжигало скорее, чем согревало. А Киотака раз за разом тянулся к нему, его ошпаривало пламенной болью, но остановиться он не мог — и чувствовал, что в конце концов останется эмоциональным калекой. Мацуда этого не замечал. Мацуда ласково улыбался, Мацуда осыпал его комплиментами, а Ишимару всё больше думал о том, как же хочется услышать от него очередную язвительную насмешку. Така улыбался. Улыбка приклеилась к его лицу и не спадала всё то время, что он находился с Мацудой в одной комнате. Тот не замечал деревянности этой улыбки и не понимал, как себя чувствует Дежурный на самом деле; в конце концов, Ишимару никогда не умел нормально улыбаться. Мацуда пьяно улыбался ему в ответ и тянул к нему руки для объятий. Киотака вздыхал. Улыбался. Аккуратно обнимал Ясукэ в робкой надежде на то, что это поможет ему прийти в себя. Пытался говорить с ним по душам. Хлопал его по плечу, ожидая интуитивно одобрительного фырканья и полуулыбки. Вместо этого Цуда ловил его за руку и тёрся об неё щекой. Така улыбался. До боли широко улыбался, чувствуя, как щёки вот-вот сведёт судорогой. Безостановочно улыбался, боясь, что от хмурой гримасы Мацуде станет только хуже. Дошло до того, что даже за порогом их общей комнаты этой неестественной улыбкой — и залёгшими под глазами тёмными кругами, и подозрительным блеском в потемневших глазах — Ишимару продолжал отпугивать от себя редких пока ещё здоровых учеников Академии. Он тоже был здоров. А значит — обязан был выложиться до самого конца. До тех пор, пока не остановится и не упадёт, лишившись чувств и остатков сил. Он метался от одной комнаты к другой, где-то подавал лекарства, кому-то приносил перекусить, а всё своё более или менее свободное время проводил у кровати лихорадочного Мацуды. Тому было совсем худо; он едва мог сесть в постели, чтобы что-то съесть или взять стакан с лекарством. Жаросбивающие препараты не помогали. Его поведение… Киотака уже не до конца понимал, симптом отчаяния ли это или просто бред на фоне такой высокой температуры. Он подозревал, что такими темпами от неимоверной усталости и сам станет бредить. Он не мог отойти надолго; ещё жив был в его памяти тот момент, когда он проснулся в холодном поту, услышав, как Мацуда, почти задыхаясь, заходится в хриплом лающем кашле. Сон стал слишком чутким. От малейшего шороха Така распахивал глаза, чувствуя резкую боль в щеках. Он улыбался даже во сне. Он бросал краткий взгляд на соседнюю кровать. Он убеждался в том, что сосед крепко и мирно спит. Слёзы крупными каплями огибали уголки растянутых в улыбке губ. Дни сливались в одну сплошную серую полосу. Така просыпался. Проверял состояние Мацуды. Убегал, чтобы помочь заболевшим — половине Академии. Возвращался — измотанный. Садился рядом с Мацудой. Слушал его ласковые речи. Улыбался. Порою — отключался прямо рядом с чужой кроватью. Мацуда аккуратно пристраивал его голову у себя на груди, гладил коротко стриженную макушку и со спокойной душой засыпал следом. Ишимару просыпался. Ничего не менялось. От Лихорадки Отчаяния не было лекарства. От Лихорадки Отчаяния не было и защиты. Монокума заявлял, что человек, долгое время пробывший рядом с больными и чудом не заразившийся, сможет приобрести иммунитет. Ишимару был уверен: те дни? недели? месяцы? (он не мог вспомнить), проведенные в, возможно, слишком тесном контакте с Мацудой и всеми остальными больными, он определённо заработал себе этот иммунитет. Поэтому, когда Киотака внезапно начинал ощущать совсем непривычную для него злобу, он был уверен, что это совершенно нормальное явление. (— Така-кун… Спасибо за то, что ты существуешь… — Побереги свои слова для кого-нибудь ещё. Я слишком устал для того, чтобы слушать это в стотысячный раз. — …Ты злой, Така-кун. — Я делаю всё правильно, Мацуда.) Он перестал разговаривать хоть с кем-то не по делу. Не то, чтобы кто-то горел желанием с ним поболтать после того, как заглядывал в полубезумные темно-красные глаза. Он бродил по Академии, похожий на агрессивного зомби, и каждого, кто осмеливался к нему приблизиться, ждал не очень вежливый — в стиле Ишиды — посыл на все четыре стороны. Улыбка начинала всё больше напоминать оскал маньяка. В один момент Ишимару вдруг осознал, как же ему всё надоело. Улыбка была приклеена, но искусственное тепло в голосе и взгляде исчезло подчистую, сменившись обжигающим пламенем. Ишимару смотрел на Мацуду, улыбался, потом кричал на него, срывая голос, за малейший прокол — он уже не помнил, какой именно, но тот факт, что Мацуда смел бросить вызов Порядку и Правилам, сжигал все нежные чувства изнутри. Мацуда смотрел на него взглядом испуганного котёнка. Ишимару не ощущал угрызений совести. Мацуда это всё заслуживал и мог не рассчитывать на жалость. Немного позже Мацуда начал что-то понимать. — Така-кун, — в тишине комнаты раздался слабый голос. — А ты ведь такой же, как и я… Така не слушал его. Он не смотрел в зеркало и не видел свои глаза. Он не измерял температуру и не знал, какой у него ужасный жар. Он не собирался признавать тот факт, что тоже может быть болен. Это было против Порядка. Он не мог представить, что сделает с собой, если его усилиями Порядок будет нарушен. Он собирался пресечь все попытки этого жалкого существа на соседней кровати столкнуть его на кривую дорожку. В глазах лихорадочно закручивались спирали, когда он в бешенстве обернулся к Мацуде. Он любил его. Но гораздо больше он любил Порядок. … Мацуда крепко обнимал его, игнорируя полученную пощёчину. Ишимару рыдал в исступлении, всем телом прижавшись к такому родному человеку. Он напрямую бросил вызов Порядку (только ли Ему?), когда позволил себе его ударить. Он подозревал, что никогда не сможет себя простить.