Записка

Обращаю это письмо к любому, кто его найдёт — точного адресата у него нет и не может быть, потому что такое откровение мне адресовать теперь некому (был один, но тому я всё расскажу уже лично). С написанием я тянул до последнего, так что теперь вот и бумагу испачкал кровью, и рука трясётся, зато в мыслях так подчас стало чисто, что перо только и успевает угнаться. Впрочем, времени у меня немного, так что обращу его к делу. На должности придворного капельмейстера я встречал много людей, со сладчайшим талантом и без его крупицы, но никто так не поражал моего воображения как Вольфганг Моцарт. С чёткостью помню все до единой наши встречи, но, как водится, совсем филигранно только три — первую, последнюю, и между ними, день премьеры «Фигаро». Имеется, конечно, и четвёртая, туманная и укрытая звёздами, но неправильно сказать, что я её помню — этой встречей я живу и дышу, эта встреча у меня в крови и вшита навсегда в кожу, даже теперь, когда все мимолётные её следы прошли. Предвкушение на репетиции «Похищения из Сераля» не ответило увиденному, Моцарт гения своего не оправдал, и я, было засомневавшийся, утвердился в своём превосходстве. Но только я подумал, что волноваться было незачем, оказалось, что Моцарт меня обвёл вокруг пальца — сейчас принято её превозносить, но я-то понял ещё тогда, что его музыка неземная. Ещё не зависть закололась у меня в груди, а пока только осколки моей бриллиантовой башни, с которой меня сбили стрелами ноты. Розенберг тогда всё говорил, что их слишком много, но теперь молчит — чувствует, что лучше меня так не злить. Вот если сейчас меня злит такое, то тогда — наоборот. Я вскипал всякий раз, как придворные, прячась от жары и глаз Императора за бумажными ширмами, расхваливали Моцарта взахлёб, а на уме у меня только и звенело: его музыка превосходна. Смею заметить, что мне это было яснее всех. В том и было моё проклятие, что я мог признать красоту, но не мог её повторить. Иногда я желал, как Розенберг, ни черта не разбирать на слух, и принимать золото из рая за пыль с земной дороги. Однако, не дано. Таков мой полу-талант, и я был обречён на то, что произошло далее. Я завидовал. Поначалу, пока не схлынуло алое восхищение, я только смутно, как из-за затуманенного витража, желал обладать, но с ясностью пришла она. Её подлили ядом ко мне в чашу, где, смешавшись со смятением и желанием, она пламенем пошла у меня по венам. Из-за неё я ночами не спал, склонившись над проклятой симфонией, и путал творение с творцом. Путал ненависть со страстью, нож на белоснежной коже с возмездием. Имя моему яду зависть, но по-настоящему он называется Моцарт. Много было сказано о ценах и ценностях пустой победы, кроме одного — украденный триумф следует отдать, чтобы снять с души чёрное клеймо. Когда я пришёл возвращать победу законному её господину, тот, кроме того, что был при смерти, ещё и отказался её принимать. Моцарт не держал на меня зла, был беспокоен и всё говорил, что до завершения «Реквиема» ничего от меня не примет. Тогда я придумал лучше. — В таком случае, герр Моцарт, — сказал я ему тихо, смешиваясь с пламенной скрипкой свечи и симфонией дождя об мостовую, — отдайте вы мне. — Что же я могу тебе дать? — с ной ночи он обращался ко мне фамильярно, когда мы оставались наедине, а тут как раз скрипнула и закрылась дверь за Констанцией. — Моё возмездие. Так и сделал. Впоследствии, когда все порезы были замотаны, а дорожки от хвостов плети и ободранные колени покрыты зловонной мазью, отдававшей солью, травами и грустью, я уж собрался было прощаться. Он остановил меня, велел — он всегда велел, когда мы были наедине, а я всегда повиновался, и в том числе оттого избегал оставаться с ним один — чтобы я молчал и просто слушал. Принялся что-то напевать, слабыми пальцами отыгрывал на поручне кровати, а лицом с каждым звуком сильнее бледнел. Цена музыки, спущенной им из золотого города, найденной как жемчуг в перламутровом тумане и чертогах господнего серебра… вон она — цена. Нота на минуту жизни. Так прошло не знаю сколько времени, но вскоре минуты Моцарта подошли к концу. Отзвучала финальная нота, и оставалось меньше пятидесяти секунд. Он зашевелил бледными губами, и я с покорностью склонился к ним. Пальцы Моцарта в моих дрогнули, и дрожь эта с того света перешла мне, сначала в руки, потом — в плечи, а потом и губы у меня задрожали. — Ну же, ну, говори, — взмолился я с ужасом. Встретился со взглядом Моцарта и замер — тот всё время туманился, а теперь вдруг прояснился, да так, что я различил белый блеск на коронах церквей и крыльях парящего над ними хора. — До свидания, Антонио, — сказал он ясным голосом, и потом по-французски, — on se reverra. Такой была, читатель, моя последняя встреча с Моцартом. Вышла она недосказанной и оборванной, а не прозвучавшее признание — украденным. Вот я раньше не понимал, а теперь мне всё открылось с предельной ясностью. Не украдено, а отложено, до лучшего времени и иного места. Позади меня теперь бесконечная красная дорога, берущая начало в день моего рождения, а прямо у носков моих туфель взмывают в небеса мраморные ступени. Обманка ли то, и обвалятся ли они под весом моего греха, обрушусь ли я в бездну Ада мне знать невозможно и не положено. Известно только, что на противоположном конце я окажусь либо на эшафоте, либо в тёплых объятиях Моцарта. И тогда он прикроет глаза, настучит мне по плечу бесплатные теперь ноты, и скажет: «я же обещал». И я, наконец, признаюсь.