мертва для меня

Он видел такие фильмы в детстве. Солдат, вернувшись домой из плена, не приносит домой почестей или особой славы, но приносит себя живым. Иногда его ждут, иногда уже нет, иногда ждать просто некому. Зритель знает, чем всё кончается. У зрителя сосёт под ложечкой, если он знает, что дома героя нет; зрителю становится заведомо неловко, если он знает, что дом солдату уже не принадлежит. Если бы он знал – он был бы готов. Проблема в том, что Пьетро не было известно ничего о беззвёздном плене, о Таносе, о том, что Земля привыкла забирать и возвращать мертвецов, Пьетро просто не знал. Он закрыл глаза на секунды. В этом мире изменилось действительно многое. Ему дали телефон, набирал дрожащими пальцами – никто не ответил. Это ничего не значило само по себе. Но вообще-то это уже значило всё. «Послушай, она действительно переживала, когда ты умер. Но прошло семь лет. Разве ты… Извини, звучит ужасно, но разве ты не должен быть рад, что она смогла?» Пьетро ходил по её пятам, по фотографиям в фан-сообществах, по жёлтым (и нет) статьям. Её называли психованной, её отслеживали – она теперь носила плащи и толстовки, закрывающие лицо. Сжимал кулаки, задыхался от злобы, каталось туда-назад адамово яблоко. Выдыхал, закрывал вкладку, чтобы снова открыть. Всегда дочитывал до конца. По датам – от самых старых к новым. День, два, неделя. Его Ванда, его сестра, такая родная, такая знакомая – и совсем одна. Совсем одна против сотен слов. Хотелось сорваться, поехать к ней, обнять и пообещать – больше не будет. Больше не нужно сходить с ума. Он и поехал. Поездами, электричками, никогда – автостопом. Ехал – и читал. О Вижне: видели вместе, держались за руки, сражались. Хот-доги из лавки. Вау, снимают квартиру в одном доме, забавно. Пьетро не верил. Ну, мало ли. Ну, мало ли. Зато – не была одна. Смешная история, одна из многих, которую будут рассказывать за ужином. Вагон прожигали лучи, мягкий закат. Незнакомцы в молчании. Поцелуи на обложках. Курил на стоянках. Ночи в мотелях, когда не удавалось достать билет. Вода по телу – живой, жалкий, замёрзший; от одеяла в номере – сыростью. Когда встречал упоминания детей – думал, нелепая шутка. Ну какие дети, Ванда сама ребёнок. Первую статью о чудо-близнецах он открыл, закидываясь яичницей с беконом. Так себе, кисловатый вкус мяса явно подсказывал, что бекон хранили не самым правильным образом. Ничего выяснять не пошёл. У Ванды двое детей. Сыновья. Близнецы, конечно же. Как ещё. Пьетро не верил. На вазе с сухими цветами осела пыль. Хотелось плакать. Хотелось увидеть самому. Пьетро не верил. Разве Ван не ждёт его? Разве не должна ждать? Ехал. Автобусы. Пересадки. Он был там, он сидел в машине, взятой напрокат, глубоко вдвинувшись в кресло. Из окна было видно детскую площадку. Он не мог ни признать, что материнство ей было к лицу. Вижн был ей к лицу. Ванду любили – это было видно по улавливанию нервных движений, по поднесённому ей в дар мороженному. Лицо округлилось, она в целом стала мягче, плавнее. Спокойнее. Дети обнимали её с разбега, Вижн что-то рассказывал – и Ванда смеялась. Пьетро чувствовал себя мерзко, улавливая эти капельки смеха, непринадлежащие ему. Здесь вообще ничего больше ему не принадлежало – потому что эту женщину он не знал. Его Ван – той, каждый миллиметр которой, он знал, здесь не было. Здесь вообще ничего для него больше не было. Он видел такие фильмы в детстве. Он никогда не мог ответить, почему так выходит. Пьетро мягко надавил на педаль газа, выруливая от площадки. У него не было плана. Машину – оставить в городе. Дальше – на самолёт. Пьетро летел – и пока не знал куда. Пьетро летел потому, что в движении можно было не думать ни о чём, кроме самого движения. Теперь он был один. Ванда – Ван – была мертва почти также, как и он сам.